Поэзия Марка Вейцмана
"Репортаж из Эдема" ( не первая книга Марка Вейцмана, не первая и, надо думать, не последняя. Но так случилось, что это ( его дебют в качестве поэта на земле Израиля. И об этом говорят не столько темы конкретных стихов, сколько весь строй этой книжки, ее фабула, в основном, укладывающаяся в два коротеньких слова: там и здесь.
Ветер меж пальмами рыщет
в парке, холодном с утра.
Старцу пригрезился Ртищев,
город на склонах Днепра,
русая девочка-шикса,
парень библейских кровей.
…А у бенгальского фикса
корни растут из ветвей…
Лет двадцать-тридцать тому назад, в советской критике имела хождение формула, почерпнутая у кого-то из классиков отечественного соцреализма. Речь шла о том, что у каждого уважающего себя стихотворца, кроме большой общей родины, разлегшейся на одной шестой части земного шара, должна быть еще своя маленькая, из которой он вышел. Я уж и не припомню, которая из них писалась с большой буквы. Сейчас это и не важно, поскольку "большая родина" приказала долго жить, распавшись на множество малых. Не буду я говорить и об историческом смысле той сепаратистской, по сути, отрыжки, настигшей официозно настроенных гуманитариев в момент, когда угар перманентной революции слегка поулегся. Мне хотелось бы сказать о другом, о том, что у Марка Вейцмана образ, формально насаждавшийся теми нерадивыми аналитиками, приобрел поистине неожиданные, онтологические черты, превратившись в Эдем.
Легкая горечь плодов перезрелых,
щедрость на грани распада.
Раз побывать в этих райских пределах (
большего в жизни не надо.
И просветленный, идешь наудачу,
движимый,
в бешеный мир, провожаемый плачем
шаткой калитки садовой.
К слову, мне кажется, стоит задуматься, о какой именно бредовой страсти, толкует поэт, по крайней мере, вспомнить об этом впоследствии, когда ответ на данный вопрос станет возможен. Но вернемся к "Эдему". "Эдем"( это Библейское понятие, имеющее, по утверждению историков, более или менее четкие географические координаты. Впрочем, за тысячи лет существования иудео-христианской цивилизации, оно превратилось в символ. Полагаю, здесь не место рассуждать о смысловых границах данного символа. Тем не менее, следует признать, что как бы широко они не раздвигались, все равно, две его характеристики следует считать определяющими. Прежде всего, это очевидная уникальность объекта, возводимого в ранг "Эдема", и второе ( ассоциативная связь между ним и библейской традицией. Ничего удивительного в том, что будучи в миру атеистами, корифеи советской критики игнорировали эту связь, однако, они настаивали на уникальности для отдельно взятого поэта его "малой родины", и тут разночтений не было.
«Но если так, ( заметят люди, склонные к образному мышлению, и не читавшие книжки Вейцмана, ( то тогда, почему она называется не "Воспоминание об Эдеме", не "Возвращение в Эдем», наконец, не "Утраченный Эдем", а именно "Репортаж из Эдема"? В чем тут дело?»
Заявляю сразу: причина тут не в авторском произволе, и не в монополии Джона Мильтона на подобную терминологию, и, даже не в том, что "взгляд реальности иной, ( по определению самого поэта, ( спокойный, но не беспристрастный», то есть похожий на взгляд репортера. Причина гораздо глубже. И тот, кто попытается ее нащупать, сразу же натолкнется на противоречие.
Когда потоп сойдет на нет,
черед большим снегам наступит,
и брови елей лес насупит,
и скроет в чаще лыжный след.
И снегири поднимут свист,
и в санки сядут детки.
…А этот желтый плод на ветке, (
быть может, просто желтый лист.
Желтый плод на ветке ( это визуальный намек на райский сад, описанный в Библии. Тем не менее, герой стихотворения предпочитает этого не замечать. Он представляет себе одну из привычных по прошлой жизни, примет увядания природы. Похоже, он сознательно идет на расщепление, если можно так выразиться, исходного образа, а если говорить шире, на противопоставление "своего Эдема" "Эдему общепринятому". Допустим, но я предлагаю на время выпустить это обстоятельство из виду и задуматься о другом. Я предлагаю всмотреться в строчки, посвященные прошлой жизни поэта, его юности. Невозможно отрицать того, что они согреты живым чувством. Что это? Ностальгия? Не исключено. Но, скорее всего, нет, поскольку поэт, посчитал нужным, уточнить данный момент в стихотворении из израильского цикла.
…Не ностальгия, а тоска.
Тоска. Гаагуим.
Тем более, ностальгия при всей своей смутности, при всей неотвязности ее проявлений всегда имеет конкретный адрес: место, в котором родился и вырос, люди, с которыми был близок в памятные моменты жизни, наконец, отчий дом, как олицетворение лелеемых сердцем событий и чувств. Но вот, что Вейцман пишет о встрече с этим самым домом:
…Вновь стою у дома отчего,
не забытый, но не узнанный.
Все как прежде: те же самые
две акации печальные.
Лишь цветочки в палисаднике, (
словно свечи поминальные…
Что же получается? Райский плод поэт игнорирует, но и желтый лист, к которому как бы тяготеет его душа, больше смахивает на фантом.
…Но там, где был я весел
и слушал соловья,
остался только пепел
да рыбья чешуя,
голодной чайки тонкий
сварливый голосок
да призрак плоскодонки,
уткнувшейся в песок…
О чем же тогда речь? О какой ностальгии? Думаю, поэт прав, говоря, что речь в его стихах идет о тоске, эмоции безадресной и безысходной. Более того, он словно подчеркивает эту безысходность, ставя рядом со словом "тоска", его ивритский эквивалент, чуждое российскому уху, слово "гаагуим". Но может быть, он тоскует не по размытому, словно облако, воспоминанию, и не по зыбкой, требующей массивных комментариев, мечте. Может, он изнемогает от любви к новому отечеству, к Израилю? Вот, как охарактеризовал, подобное чувство другой русский поэт и тоже еврей по происхождению, Семен Липкин в своем маленьком шедевре:
Есть прелесть горькая в моей судьбе:
Сидеть с тобой, тоскуя по тебе.
Касаться рук, и догадаться вдруг,
Что жажду я твоих коснуться рук,
И губы целовать, и тосковать
По тем губам, что сладко целовать.
Без сомнения, это стихи не о месте под солнцем, а о женщине, но разве не похожи признаки, о которых толкует Липкин, на мечту о еврейском государстве для евреев, в просторечии, на сионизм? Ну, и как обстоят дела со славными идеалами последнего? Увы, никак. Снова, нам предлагается спокойный, но не беспристрастный взгляд, снова "любовь с оттенком отчужденья" не дает расслабиться
…Вертолет армейский
быстро верещал по-арамейски
и винтами бешено вращал…
И правда, где уж тут пресловутые "покой и воля", если даже по сторонам человек не может оглянуться, не испытав бессильного гнева? -
…Пальмы, оливы, азалии,
песьего кучки дерьма.
Эти простые реалии
я получил задарма,
вроде наследства законного
принял картавую речь.
Правда, пришлось ради этого
жизнью своей пренебречь.
Добавлю, что этому, задарма отпущенному отчуждению, не суждено долго остаться без взаимности. В благоприятных условиях акклиматизации, оно очень быстро превращается в сиротство. Вот как встречает имярека, колыбель местной цивилизации, Средиземное море:
…Значит, не помнишь, не веришь
(сколько веков пролетело!) (
вот и швыряешь на берег,
как инородное тело…
Хорошо, пусть: лирическому герою Вейцмана в местном климате прижиться непросто. Но может быть, речь совсем не о настоящем, может быть, в его сердце стучит прах легендарных предков, обитавших здесь во время оно? Увы нет, имярек и на этот вопрос дает отрицательный ответ, он не чувствует искомой связи:
…Воды потоки застят взгляд,
не видно пальм и эвкалиптов.
Я больше не из тех реликтов,
что жили тыщу лет назад.
Ну, что прикажете делать, как понимать поэта? Вам не приходит в голову, что нас попросту водят за нос, провоцируют, желая, чтобы мы вышли из себя, исчерпав исходный запас благодушия, чтобы мы бросили ему в лицо, осердясь, как приговор: «Путаник - этот Вейцман, не в состоянии разобраться со своими Эдемами».
Казалось бы все логично. Однако, я наберусь смелости и возьму его под защиту. Нет, господа хорошие, никто вас не путает. Напротив, с вами говорят серьезно, русским языком, высказывая наболевшее без модного нынче кокетства. Но нельзя же прямо с порога резать правду-матку, например, что один Эдем другого стоит. Должен же поэт подготовить вас к своему невеселому открытию, прежде чем лишить иллюзий.
«…Но не реалии Эдема, ( говорит он без тени улыбки, взирая на нас невозмутимыми глазами, ( а память ( память наша тема».
Таким образом, его тема ( память, и память не простая, глобальная, протянувшаяся за пределы человеческого существования, жизнь за пределами жизни.
…Возврати тоску мою Создатель
о лугах покинутых и рощах,
чтоб я мог хоть мысленно блуждать в них,
перепутав будущее с прошлым.
Разреши в глубокой пойме Леты,
поздней зорькой высвеченной бледно,
удержать в душе моей приметы
жизни, исчезающей бесследно.
Вот он ( искомый повод для тоски, вот она ( "последняя прямота" поэта. И чтобы убедиться в этом, не нужно громоздить холмы предположений, достаточно просто прочитать стихи.
Все на свете кончается,
обрывается нить.
Даже чувство отчаянья
не могу сохранить…
И противоречия тут нет никакого, поскольку подобная память нужна ему отнюдь не ради причуды, не ради того, чтобы знать то, о чем никто не знает. Она нужна ему, чтобы сохранить ощущение реальной, ограниченной временными рамками, жизни. Впрочем, понятного нам, страха смерти он тоже не испытывает. Вернее, боится отнюдь не смерти.
«Дай хоть подобье надежды непрочной, ( взывает он к умершему другу, ( легким мерцаньем свечи, шепотом листьев и влаги проточной, но не молчи, не молчи!»
Немота, вот, что прежде всего пугает его, а совсем не смерть.
Глухонемые разговаривают знаками,
как корабли ( мелькающими флагами,
они сигналят в море Тишины.
Там все беззвучно ( счастье и отчаянье,
раскалено общением молчание,
и глотки певчих птиц напряжены.
Глотки певчих птиц… О чем это он? О каких-то там безымянных, и, признаемся, безликих немых? Едва ли. И спокойствия в голосе и во взгляде, как не бывало. Неужели в этом все дело, в напряженных глотках? Неужели это и есть та "бредовая страсть", о которой он когда-то писал, как о силе, выбросившей его "в бешеный мир". Значит дело и не в памяти. Поистине, чтобы постичь главную боль этого поэта, нужно снимать напластованный смысл слой за слоем. Марк Вейцман тоскует по голосу, ибо без таинственного, по выражению Ахматовой, песенного дара он не мыслит никакой жизни ни вечной, ни этой временной между двух Эдемов.
…То краску, то слово, то мысли обрывок,
то глупую детства мечту
тяну, как паук, из себя терпеливо,
потом паутину плету.
Плету паутину, живую картину.
Бессмысленный этот узор
пусть будет доступен любому кретину
и манит, и радует взор…