Когда-то в своем далеком детстве я назвал телегу кузовом от лошади. И, кажется, совсем еще недавно один из моих уже взрослых сыновей окрестил ветряную мельницу «вертолетным домиком». Прекрасное было бы название для Карлсона – «самолетный толстячок», например.
Словам всюду тесно. Их так много, но было бы еще больше, если бы наше воображение подсказывало новые сочетания букв, а не только знакомых слов.
«Кузов от лошади» стоял посреди вологодской деревни, края оглоблей касались густой черной землицы, колеса были залеплены ею так же, как и мои босые ноги, по щиколотку, вернее, по самые оси. Влажная прохлада между пальцами приятно щекотала, было весело и беззаботно. Рядом с телегой виден был старинный трактор, с блестящими под тусклым небом стальными спицами, он был невелик, даже для меня издалека казался совсем игрушечным. Как и весь непривычный простор и тишина – до самого леса по одну сторону, и до золотых куполов города – по другую. На пригорке расположился бревенчатый терем под ярко красной высокой кровлей. Он был словно одинокий корабль с мачтой-трубой и капитанским мостиком – крыльцом, с гладкими сходнями – перилами и выскобленными досками белых нарядных ступенек, ведущих к не по-морски высоким дверям, распахнутым для матросов и пассажиров, гостей и радушных хозяев.
Здесь жила моя бабушка, мамина мама, у нее были широкие скулы, веселые, слегка прищуренные, кажется, голубые или светло-карие глаза, белый опрятный платок с узелком над худенькой шеей, чистый цветной фартук. Подпоясанная им тонкая фигурка целый день хлопотала, видимая и невидимая мною. В просторном доме была огромная сковорода, большущая русская печь с ухватами и чугунками. Все здесь казалось большим, и гладкая скамья с резной спинкой, и зеркало в таком же потемневшем, как лакированная мебель, деревянном окладе. Окна были маленькие. Север. Дом стоял, возвышаясь над остальными немногими избами деревеньки, казавшимися по сравнению с ним чахлыми суденышками или лодками.
Черемуха возле крыльца весело шумела пряными листьями. Воздух, настоянный на травах. Здесь вкусно пахло абсолютно все. Даже навоз, запах которого доносился с тыльной части дома, там был сеновал, хлев, в широкие ворота загоняли телегу с лошадью. Где-то мычала корова и теленок. Гости туда редко ходили. Потом нужно долго обтирать ноги о траву, мыть их в корыте, возле которого паслись цыплята с клушкой. Щурясь от солнца, я стоял на крыльце, держась левой рукой за убегающую вниз теплую, без единой шероховатости доску перил, в правой держал кусок пирога… Было ли это на самом деле?..
Сойдя с крыльца, и обойдя по уже подсохшей, теплой зелени клевера и каких-то еще трав с мелкими северными цветочками, блестящие на солнце, лужи и лужицы-копытца, можно было выйти на дорогу, убегавшую в сторону Вологды. Дорогой назывались две глубокие колеи, полные порыжевшей воды. Когда она высыхала, края покрывались жесткой коркой, а дно колеи было гладким и прохладным. Утром туда устремлялась молочная продукция, бидоны грузили в бричку, в тракторную тележку или в кузов полуторки. Город угадывался сквозь дымку, изредка вспыхивали золотые купола церкви, в которой по преданиям бабушка меня и крестила, пока мои родители отдыхали в Сестрорецке. Плохо помню, как это происходило. Перед глазами широкая, крутая лестница храма, на которую мне было страшно ступать. Такая же крутая, как и бабушкино крыльцо. В памяти сохранился рассказ о том, как однажды был пожар, и люди кубарем скатывались по этим ступеням…
Сегодня я опять был один у своей бабушки. Долго спал по своему обычаю. Зевал, потягивался, озирался в непривычной обстановке. Она погладила меня по выгоревшим волосам и очень ласково спросила: «Что, внучок, скучно? Может пирожка?» Пироги бывали с вареньем, с рыбой, с картошкой. Иногда с луком. Эти назывались «рыбка пописала и убежала». Необычайно вкусным у бабушки было всё. Лук и морковка с грядки, с длинным зеленым хвостом, обмакнешь в бочку с дождевой водой и тут же хрустишь. Суп в чугуне и картошка на сковороде, занимавшей половину стола, расположившегося под керосиновой лампой, висевшей на крючке посредине жестянки, прибитой к доскам потолка. Ели ложками. Вилок не припомню. Бабушка Марья делала замечание: «Не оставляй лошадь в сковороде!» Лошадь и ложка. Словно – родня. Родни тогда было много. Вот деда почти и не помню. Мал был совсем. Вроде как сидел я у него на коленях, и ладонь деда лежала на столе, а один палец был со сбитым ногтем и напоминал о том, что лошадь его укусила. Кривой был палец.
Зато перед глазами стоит волшебный мир, открывавшийся сразу за околицей. Огород бабушки заканчивался длинными жердями, опоясывающими край деревни. Гладкие, теплые, сухие березки и осинки, кривые и ровные, с сучками и без, срубленные и заботливо обтесанные, они словно повисли в воздухе. За ними, только пригнись, проскользни, начинались поля. Я туда шел, ведомый счастьем. Что-то громко напевал своим тонким голоском. Справа был лен. Я знал это поле, туда уже ходили накануне, грабли и вилы были в руках у людей. Голубенькие цветочки и длинные стебельки, уложенные в снопы… Влево и вдаль уходило гороховое поле. Чуть сладкие, еще не дозревшие горошинки в прохладных стручках давались в руки. Но мой взгляд привлекла появившаяся вдруг стена. Только еще не было, и вдруг… Темно-серая занавесь повисла прямо передо мной. Чудно. Но было совсем не страшно. Я коснулся ее рукой. Водичка… Забежал в нее. Мелкий теплый дождик приятно намочил меня. Я сделал шаг назад. Нет дождя! Снова под дождик. И опять назад. Мы играли с ним в догонялки. Тучка двигалась в сторону дома. Ливень застал меня уже под черемухой. Довольный своим приключением я стоял на крыльце. Вода шумела по железной кровле и текла во все стороны. Обе дорожные колеи уже была полны, курица спрятала цыплят под крышу сарая, лужайка перед домом стала озерцом. В ней отражалась радуга. Дождь кончился. Сквозь разрывы в облаках сверкнула полоска света, а за ней золотой купол моей церкви.
Где-то там, в полувековой дали отсюда стоит деревенька. Жив ли бабушкин дом? Помнит ли кто про кузов от лошади?..