Я шёл вдоль кромки воды, проминая седучий песок, и вдруг остановился: там, где был перевоз, раздалось тихое тук-тук. Потом смолкло и вновь наладилось: тук-тук и затихло. «Что это?» - подумалось мне. Я вслушался и, когда потеряв терпение, тронулся с места, снова частое тук-тук пронеслось над водой, будто кто-то быстро простучал по дну деревянной бочки. «Да это же Доля Иванович лодку чинит!» - радостно догадался я.
Это был он, Доля Иванович. Всё такой же угластый, нескладный, он возился подле своей лодки, старой разбитой шитухи, такой же древней, как и он сам. Костистой рукой он прикладывал тряпочку, смазанную солидолом, к глубокой трещине в набое, раскладывал, расправлял, пошатываясь, будто бинтовал рану на теле своей лодки. Сверху, на тряпицу, накладывал полоску жести и, поддерживая её одеревенелыми пальцами, забивал скобку. Тук-тук неслось тогда над рекой. Пальцы не слушались, жестянка съезжала на бок, и я, поторопившись, кинулся ему помочь. Он кивнул и будто бы не удивился моей подмоге, а подцепив скобку, забил её лёгким и привычным ударом.
- Коротки полоски-те, - посетовал он. – Внахлёст придётся. Стара лодка-та, - вздохнул он. – А всё одно жалко. Думаешь, ещё походит?
- Походит, - неуверенно сказал я. Лодка была плоха, совсем негодна. Глубокие трещины рассекали доски, и навряд ли солидольная тряпица, прикрытая жестью, могла бы спасти от воды. Доля бережно погладил истёртый киль и улыбнулся:
- Такую хребтину ещё попробуй сломить! Что ему сделается? Походит. А на воду спустим, доски набухнут, и ничего, побегает ещё годок.
Он повернулся ко мне, сел на лодку и вытянул, должно быть, больную ногу.
- Приехал, значит! Долго собирался! Сашка ещё на той неделе сказал, что приедешь. Туман-то, видал, какой был? Поднимался, поднимался, а потом бух на луг и – всё. Не будет дождя, не будет. Вот и поработать можно! Да-а… А я думал: не приедешь. Куда ехать-то? Всё у нас тут переменилось… Я вот лодку чиню. А чего чиню, не знаю. Жалко, пропадёт. Да такая-то кому сейчас нужна? Лодок больше не шьют у нас… - он вздохнул, пожевал бескровными, почти белыми губами. – Где Сашка-то твой?
- В лесхоз уехал. Дела у него.
- А ты на рыбалку, значит?
- Ну да, - ответил я.- Ловится ли, Доля Иванович?
- Да есть ещё… Да какая мне теперь только рыбалка? Я и удилище-то в руках не удержу, не держат пальцы-то, болят.
Он ссутулился, опустил руки на колени. Острые лопатки так и выперли углами из-под рубахи. Светило солнце. Но от реки шёл холод. Река была ровная, и холод от реки тоже был широкий и ровный. Я закурил папироску, покосился на молчащего Долю. Вода переливалась. Глазам было больно. Доля жмурился, но глаз не отводил. Слабая и грустная улыбка светилась на губах. Река притягивала его, мучила и утешала. Я исподволь разглядывал Долю: как изменился он за эти годы, как иссохся весь. Понимает ли он, принимает ли сердцем свою горестную беспомощность? Мне неловко было от его молчания, и хотелось его расшевелить, рассказать что-то смешное, беззаботное о своей непутёвой городской жизни. Но я курил и смотрел на воду. Маленький куличок-перевозчик бегал по кромке берега, вздрагивал узеньким хвостиком и всё о чём-то спрашивал нас, вскрикивал.
Мост вдалеке заскрипел, закачался. Раздались весёлые и понарошку испуганные женские голоса. «Доля! Перевези!»- взлетело над речкой.
Доля вздрогнул и посмотрел в сторону моста. Я смял папиросную жёлтую гильзу и предложил:
- Давай помогу. Хоть заплатки твои подержу!
- Ну, давай! – согласился с готовностью Доля. Зачерпнул лопаточкой солидол и густо промазал щелину в набое. – Сверху-то тряпочку наложим, на неё заплатину, и ничего… Я ведь мелкую-то работу долго делать не могу – пальцы не гнутся, ломить начинает… Хорошая раньше была лодка. Мне её тут на горе шили, в лесничестве. На телеге ко мне привезли. Беленькая, гладкая, серкой тянет. А привезли в аккурат, когда ты в города подался.
Доля закусил одну скобку губами, а другую, прицелившись, вогнал в жестяную заплатку.
- Больше трёх заплат я поставить и не могу! Думаешь-то, востро, а выходит-то пёстро! Это я так, над собой шучу. Глаза-то к работе льнут, а руки-то не те стали. Была у меня лодка разная: зелёная, синяя, красная. Какая краска в магазине была, той и красил! Басу наводил.
Я слушал Долю, и всё мне казалось, будто я с ним вчера расстался.
- А вот спустишь на воду, так поедешь куда? – спросил я Долю.
- Ну-у, - протянул Доля. – На шесте разве и перепихнусь. Успеть бы только. Сын за мной, видишь ли, приезжает. Вот летом ему отпуск дадут, так и приедет. Только я ехать не хочу! Куда мне в город? В стену пустую пялиться? Здесь-то я хоть до речки дойду, а с горы-то нашей – ширь-то какая! Душа радуется! И всего будто праздника ждёшь. Вот думаешь, ледоход будет, зашумит, забурлит на реке. Праздник! Потом птицы прилетят. Журавли на лугу затанцуют. Гуси подтянутся. Золои водой заблестят. Сашка спросит: «Уток видал?» Он всегда у меня про уток спрашивает, где видал и сколько. Лиственница моя зазеленеет. Праздник! Летом окно откроешь, в ней шмели гудят. Много. Так и вьются. Который год! И думаешь, чего они так высоко залетают? Чего ещё душе надо? Таких праздников, знаешь, сколько у меня в год наберётся? Если я даже эту латку поставил, это ли не праздник, при моих-то руках? Эх, - махнул рукой Доля, - мне вот посреди такого праздника и помереть не страшно!
- Не страшно, - повторил я и улыбнулся Доле.
Через час, проводив его до деревни, я шагал к Сашиному дому, моему пристанищу, и всё думал о словах Доли и о Долиной лодке.
- Зачем её чинить? – размышлял я. – Неужто он сам не понимает, не видит, что не выстоит она, потонет, не спасут её никакие заплатины. Зачем поддерживать эту видимость живого? Зачем тратить себя? Или здесь что-то другое, важное есть, непонятное мне? И я просто слеп, что не вижу, не чувствую этого? А может, он не лодку вовсе чинит, а жизнь свою пытается починить, вернуть её такой, как прежде была?
К вечеру, как вернулся Саша, я сразу сказал ему:
- Мы же с тобой на Мурачиху собрались ехать. Давай и Долю возьмём с собой.
- Долю? – удивился Саша. Снял куртку, расправил пятернёй вспотевшие волосы. – А пусть прокатится! Чинник наш! Старое вспомнит!
И мы взяли Долю. Он вперёд нас успел тем утром к реке. Солнышко едва вывернулось, а он сидел, поджидая, на старом ящичке. И ведь как собрался: и курточка на нём брезентовая, и сапоги с длинными голяшками, шапочка вязаная. Удочка складная, из стекловолокна, лёгонькая, истёртая до белизны. И котомка его намоленная, на которую рыба идёт. Ну, с рыбой будем!
- Рано живёшь! – похвалил, подходя Саша. Доля вскинулся – задремал что ли? – блеснул живыми, нетерпеливыми глазами:
- Живу! Чего мне не жить?
- Курточка-то у тебя легковата! Застынешь, пока едем, - покачал головой Саша. – Я тебе, деда, из будки тулуп дам. Завернёшься и - как у Христа за пазухой!
- Тулуп, так тулуп, - согласился довольный Доля.
Мы спустили лодку. Сложили в носу нехитрый рыбацкий скарб, палатку, костровое, поближе к корме канистру с бензином, подвесили мотор, усадили посередине Долю. Я отпихнулся шестом, выводя лодку на глубину. И все наши звуки: плеск воды, шорох песка, бряканье – Саша одевал на мотор колпак – ясно и радостно раскатились по реке. Белый туман раздвинулся и сомкнулся за нами, пряча берег.