Рисуя портрет Даниила Хармса,
известный художник забыл о пропорциях,
и вышло так, что на стуле нос,
огромный, как беркут,
сидел и дышал,
так что ковры поднялись в воздух,
мешая портретисту взять фокус
на цвете глаз,
ароматных, как черёмуха в август,
поющих о лебедях
и содержанием своим
выражающих невыразимую тоску
по какой-нибудь бестолочи;
притом же вся тяжесть портрета в том заключалась,
что и руки поэта,
и ноги,
и все члены его
как бы спрятались в обе ноздри -
кто куда, -
и этим поэт был похож на черепаху,
ушедшую медитировать
в защитный панцирь,
а к таким фокусам художника не готовил никто;
последним же штрихом,
последней каплей терпения могло стать что угодно:
и то, что поэт вдруг заёрзал в сторону портрета Гоголя,
висевшего тут же,
на лиловой стене,
и то, что сам портрет вдруг затрясся,
и сложно понять было -
то ли от смеха,
то ли от нетерпения,
и то необъяснимое чувство в груди художника,
называемое музой или вдохновением,
а на деле являющееся в виде совести, а чаще - голода,
и так зовущее душу в буфет,
и то, что лёгкие поэта не вынесли физической нагрузки,
хотя сердцу ещё биться и биться -
но нет,
конец наступил
неожиданно,
решив и разрушив всё, -
в комнате кто-то чихнул.