Дело прошлое – в детстве я был пионером
И, как водилось тогда, был членом отряда.
В школьном кружке что-то выпиливал лобзиком из фанеры,
И мне казалось, что Родина всегда была где-то рядом.
На контурной карте я обводил фломастером полюса и экватор.
Слушал, как из репродукторов сыпется не то лапша, не то небесная манна.
И убегал с уроков, и шел в новый кинотеатр,
И выходил из него, щурясь от недетского, скажем прямо, обмана.
И теперь, когда все реальности стерлись
И линза из вогнутой стала двояковыпуклой,
Я понимаю, конечно, искусство – не мойва мерзлая.
И, если по-честному, то все мы, конечно, пукаем.
И революции, как ночные поллюции.
И пусть не катарсис, так хоть сублимация.
И самые чуткие зрители – господа из юстиции,
И что говорить, уборная тоже может быть инсталляцией.
Но об чём они, эти похотливые погляделки и погулянки?
Не то об Инессе Арманд, не то об Артемоне-пуделе.
Крестиком ли по жёлтой нанке,
Авангардным узором на блюде ли.
Звезды небесные творя из консервной банки,
Эти творцы творящие, в творчестве переходящие от рукоделия к рукоблудию?
Белый лотос и черный лотос.
Наверное, каждый вправе выращивать свой и жить в изобилии.
Но выходит Фирс и кричит во весь свой негромкий голос:
«Уехали… Про меня забыли…»
И, может быть, внуки наши уже не будут различать слова «мать» и «по матушке»
В них так промутирует всё, что фору дадут утконосам…
И какой-нибудь юноша скажет: «Глаза твои, как серые марсианские камушки,
Я люблю тебя всем своим кровяным насосом…»
7.12.17