Так бывает,
что время приходит – сдаваться.
Это иное,
чем небесам – расставатться.
Глоток воздуха
ежом занимает горло.
Вечность раскрылый век
занимает орлий.
На кухне в стакане –
заваренный зверски кофе,
рецептом делиться
могу лишь с самоубийцей,
меняющим точку сжизни
с бескровных кровель
на кровянистый сгусток
в плевке в лица.
Я в кофе-сегодня
доливаю завтра-абсента
и овчераненую
отченашную мольбу.
Смотрит ночь на меня,
как на всеейного пациента.
у которого то и дело с губ:
«бу-бу-бу».
А я вижу в её лотке
неподранную луну.
Солнце греет её
инкубаторски.
Может, вылупится птица,
а может, розовая самка гну
под небом каким-нибудь
уланбаторским.
В такую ночь
хочется вынуть душу,
с третьей попытки
вырезать сердце –
они просились
давно наружу
из одного в другой
Освенцем.
Я заколачиваю
окнАхДвери с изнанки,
выпустив всех,
никого не впуская.
Ночь превращается
в палача из няньки,
звёздными клыками
скалясь.
В такую ночь
дети родятся седыми,
цветы опадают,
уже не веря в рассветы,
и забывают
своего ангела имя
во время молитвы к нему –
все те,
кто бил баклуши,
затем – второй раз по щеке,
затем – поклоны,
кто в зеркалах тренировал
для улыбающихся улыбку,
кто заглушал ликованьем
подбрёвные стоны
под пиво,
под рыбку.
Не оставайся здесь.
Здесь прокажённо.
Я сжёг все мосты
от Мостквы до Элисты.
Слышишь звук глухого удара –
для безэшия?
Это в бездонность
упала моя душа
от себя же близко.
Ты та, то те
ряющая, что не нужно.
Твоё каре ни на волос
глаз остью не с0чится.
С т ы н е т завтрак,
уже скучающий ужно.
3а окном ростча
превр0щается в рошицу.
Облетает лета обет
быть вечным.
Науськивает зима
вьюгу на заимок.
Весны сны
вечны и вещны.
Осени сени
открытны и имны.
По чёрному окну ночи
чёрным кофе стекает ливень.
Пью, не уснуть,
не покоиться.
Смотрит мимо меня кот,
ленив и сонливен –
так от всех отличен
непоклоном царь.
Опрокинуть бы небо
так, чтоб стекли
сны мои
невесовместимости.
Но вбивает авгур ли,
то ль ацтек клин,
заставляя течь
мимо меня Стикс.
По ночам,
поначалу лучастым,
бродил,
уходя далеко
в лес дубовый;
там, сливаясь с межкроньем,
сам себе командир,
представлял,
как мне богого ль?
Облетает...
Могуч и красив, и велик.
Нет, не осень
его обнажила.
Сам меняет листву,
дуб явит ivе лик
новый
в каждом гаданье
прожилок.
В зеве дня выболтан желток
к ночи в черток.
3автратустра
наступит в трату астра.
Почерк сердца
переходит в один черток.
Чёткость жизни –
смешно, но –
зависит от растра.
Постарайся, спец,
вычёткать лица
те, что мне дороги –
их всега дюжина.
Я не дружил никогда с тобой,
судьба-ткалица.
Мы по очереди враг вражку
сдюживали.
Так бывает.
Приходит время сдаваться.
Джокером выпаду,
зра рядовались.
И небо пока горит
в сто ватт всего,
я не для вечности
и не для оваций
приглашу каждого
для яда вальса,
из руки
кубок не выпуская
(на ней бы поверх золота –
серебро),
левой невидимое лаская –
то, что не придёт никогда,
потому что пришло.
К нагнутым ветвям
д о б р а и з л а д е р е в ь е в
привязано
последнИе моё.
Ещё стоит пар
в придорожном хлеве,
и волхвы нанизывают
новые дары на луча остриё,
которым в каком мгновении
надрезано будет,
из того и вытекут
реки мои,
и станет каждый день мой –
суден,
даже первые
дополоводные дни.
И юным, росистым,
травневым маем
на заре себя
проснусь,
только улыбку мамы
понимая
и пробуя свет
на вкус.
Сдающий лукавит.
В рукаве берёг
всю козырную –
на кон зырь! – масть.
Но их обошёл,
как только мог,
где паря,
а где и нырьмя.
И вот –
освободен, оволен,
один -
и
ни до,
ни после не буден.
И мне всё равно уже,
что впереди.
И уже всё равно,
КтО рассудит...