тишину комнаты, застоявшуюся в углах, рассекает крыльями, будто лезвием бритвы, ангел-хранитель в серой одежде и с пятнами крови на рукавах. кажется, будто ты поздно вечером сбрасываешь пепел в горшок с геранью. ангел пытается обнять мои уставшие плечи, плачет. он говорит: «все будет хорошо, Бог любит нас».
здесь так накурено, так накурено, — не спасает даже разлука форточки и окна. их дистанция между собой, дистанция между нами двумя.
«Иисус все знал. знал, да?..». ангел кивает, молчит. тяжело говорить, легче прострелить висок. за эту христовью любовь я плачу распятием на кресте. и сам Бог, глядя на меня, шепчет Христу: «никогда не простит, слишком глубокая боль. слишком большая, слишком большая была любовь».
у ангела в ватно-сахарных глазах тают слезы. сахар капает мне на носок туфли, и вот — под подошвой ноги, заливая каблук, наливается карамельная лужа. он все плачет и плачет, а я говорю ему, мол, не реви, это мне — Иуда улыбался в дверях прихожей, подавал пальто, нежно кивал за ужином. это меня — ревновали к взглядам прохожих, меня — проверяли на прочность и верность и днем и ночью. меня — Господи, я была так слепа, — целовали в лоб, а в ярости — сжимали до хруста плечи.
ангел молчит, выслушивает мои горестные речи. уже не плачет. устал, наверное. «ты любила его больше жизни, только дурак не знал, — говорит наконец-то. — но теперь осталась лишь боль, и то — не к месту. я говорил, помнишь? я говорил, что все будет хорошо, Бог любит нас».
(с) doberman.