Я плачу отчаянно горькой водой,
Забыв, что бывает на свете удача,
На сцене уснувшей, на сцене родной
Я тихо танцую, танцую и плачу.
В неслышных куплетах, звучащих внутри,
Кружусь, вспоминая о прошлых потерях,
Мой строгий хозяин, хоть раз посмотри
На то, что ты сделал со мной в своих целях.
Ты душу младую испачкал в грязи,
Я больше не счастлив, замкнут, неспокоен,
Стыд горький забвенно веселье сразил,
Плохие мне сны дарит Оле Лукойе.
Талант и успехи желаешь узреть,
К ногам чтоб летели цветные тюльпаны,
Но я потерялся, запутался в сеть,
Кружат надо мною густые туманы.
И в зрительском зале до жути темно,
Лишь слабые пятна прожектора света
Глядят на меня, и немое кино
Творю, спотыкаясь. Вновь ширма задета.
Смешные одежды и глянцевый грим
Мне, словно оковы, нутро угнетают,
Не в силах сыграть я детей братьев Гримм,
И с речью листы, словно снег, в углу тают.
С игрой не справляюсь, забыты слова,
И к голым ногам не слетаются астры,
Мне мерзок паркет и сюжеты слов, а
В душе веселятся страдания страстно.
Боюсь я признаться и правду открыть
Тебе, мой любимый хозяин суровый,
Боюсь огорчить, рассердить, но и скрыть
Не в силах. За что же мне дар не дарован?
Мой строгий продюсер, ты только пойми,
Что жизнь за героя — чужое призванье,
Мне чужды приказы: "Пляши и пой гимн!"
Прошу, подари мне покой, как приз в тайне.
Но ты не приклонен к усталым мольбам,
И вместе со мной пьесу новую начал,
Опять возвращаюсь я в зрительский зал
И снова танцую, танцую и плачу.