Памяти нашей бабули Саринка Хуадоновой.
ПИРОЖКИ
Двор кипел голосами. Детский смех, визг, беготня – лучшие звуки во Вселенной, несравненная, любимая музыка прошлого…
В тот день меня оставили с бабушкой, которую я впервые увидела в свои пять с небольшим. А до этого – только мамины рассказы, горестные воспоминания полуголодного военного отрочества: картофель в мёрзлой земле, руки, ноющие от не по-детски напряжённого труда… Бабушку я представляла жестковатой, неразговорчивой труженицей, которая от зари до зари горбатилась, не разгибая спины, и так же обречённо, впахивались в полуживую от зимней склизкости почву упрятанные в платки и телогрейки её дочери.
Унылые аллюзии будоражили детское воображение, вызывая к жизни странный тревожащий звук в ушах, будто бесконечные отголоски непрошенного военного эха…
От мамы я знала, что эта малословная, скупая на похвалу женщина, которая поднимала своих детей до зари и затемно шла с ними в поле, чтобы трудом спасти их, несмышлёнышей, от постоянных мыслей о пище, собирала чужих детишек с улицы - военную голытьбу и безотцовщину, едва передвигавших ноги - украдкой от мужа кормила их, лишая своих детей дополнительных ложек полупустого супа из сушёной крапивы, лебеды и мёрзлого картофеля… Такое вот огромное материнское сердце было у этой маленькой, сухонькой молчаливой суровицы.
…Она почти не знала русского языка, что ужасно раздражало: вот с дедом мы могли говорить часами про всякие интересности, а она... Она только смотрела пристально из чёрных провалов усталых от непонятной мне печали карих глаз. Становилось неловко и тревожно от этого глубокого взгляда, от тихого касания шершаво-мозолистой рукой моих волос и щёк, от по-монашески закрытой одежды, скрывающей её всю в траурно-чёрное.
Уходя, мама наказала написать целых 2 листа кружочков и крючочков в прописях, пообещав, что бабушка выпустит меня гулять после того, как я выполню это задание. Так меня готовили к школе. Про школу я фантазировала с придыханием, играла со своими куклами, обучая их считать и писать, сама толком этого не умея. Как только дверь за мамой закрылась, я побежала в комнату, села за стол и начала спешно населять тетрадку каракулями с одной мыслью – скорее бы туда, во двор, откуда раздавался визг и смех детворы! Кое-как накидав на листы кружочков и крючочков, побежала на кухню. Бабушкино царство: ложки-поварёшки, кастрюли, банки - склянки, тарелки, - целая армия, которой лихо командовала бабуля. На столе, присыпанном мукой разложены пирожки - дышат, доходят, в сковороде аппетитно шкворчат сало с картофелем, которые поджаристо ворочаются под точными и спокойными движениями бабушкиной руки. Я отдала тетрадку, а сама потянулась было за пирожком, и тут произошло нечто мне непонятное: бабушка обхватила руками голову и стала причитать, поминутно показывая мне на каракули в тетрадке. Я почти не разобрала её слов, скорее догадалась, о чём она силилась мне сказать: « Боже мой, что ты наделала?! Посмотри, какие они все кривые! А ведь могли бы быть весёлыми и здоровыми… Это ты их такими больными сделала…». Она причитала и причитала, так, как будто произошло огромное горе. Я схватила тетрадку, враз забыв про пирожок, улицу, ребятишек и понеслась к столу. Вскарабкавшись на старый стул, открыла свои прописи и начала старательно выводить кружочки, потом настала очередь крючочков. «Осторожней», - говорила я себе, - «Надо, чтобы они были самыми весёлыми, красивыми как… как БАБУШКИНЫ ПИРОЖКИ!»
Не помню, сколько прошло времени… Очнулась от прикосновения тёплой руки, пахнущей свежеиспеченным хлебом. Она стояла надо мной, улыбаясь и радостно кивая головой, одобряя мои живописно чернеющие на белых листах знаки первого детского опыта ответственности и красоты. Удивительно добрая улыбка преобразила её обычно строгие черты. Она говорила что-то непонятное, но одобрительное, потом вдруг засмеялась и захлопала в ладоши, подняла меня, - с языком набекрень от усердия, - весёлым рывком стянула со стула и повела за собой. В большом эмалированном тазу, покрытом белоснежной тканью, пузатились и золотились ладными боками поджаристо-весёлые пирожки. Она достала самый румяный, протянула его мне, шутливо подтолкнув к двери, показывая, что путь в мир открыт. И, жуя на ходу чудесный, самый вкусный на свете пирожок, я понеслась навстречу детским голосам и загадочно-непостижимой тайне будущего под названием ЖИЗНЬ, чудесный урок которой дала мне эта полуграмотная, скромная женщина с необъятным любящим материнским сердцем, вместившим в себя всех детей без разбора – своих, чужих, потому что для мудрого сердца ЖЕНЩИНЫ и МАТЕРИ нет чужих, нежеланных и нелюбимых.
…В день похорон вся улица была запружена народом. Бабушку хоронили все ближайшие дворы. Проститься с ней пришли те самые дети войны, которых она когда-то спасла от голода и чёрствости грядущего странного времени исторического и человеческого безродного беспамятства.