Ел парамичечку,
А сам такой большой, что в корпус,
Вдоль,
Едва кардан вмещался.
И торговал чугунною лапшой.
И верил в то, что это хорошо.
И выручке убогой возмущался.
Кафе дестрегерито до утра,
Последний посетитель на пороге.
Что вспоминать о боге-рамногоге,
Когда пришла суровая пора?
Потом еще другой траваходор,
Он надевает воротник из скрипок,
Берет смычки и покидает двор.
Чтобы за горсть песет для грязных типов.
Играть на свадьбах и похоронах
В сомбреро и кримпленовых штанах.
Лишь через сутки,
Расстелив кровать,
Столь загрустит от дней своих позора,
Что впору истребиблию писать
На языке Навуходоносора.
И все ж его диапазон широк.
Он был женат на томных аргентинках
И спал меж них в сверкающих ботинках
Усохший, словно муха в паутинках,
Поникший от циана гитлерок.
Хоть часто вкруг него темно и пусто,
Он, даже если выползет на свет,
Всегда осуществляет Сосредуйство.
За тридцать. Нет. За тридцать пять песет.