Из романа в стихах «Чугуевский затворник»
Вот личная и сына века
Пред вами исповедь моя
Стихами, где вглубь человека,
Как в шахту, опускаюсь я.
Вырубываю в ней эпохи,
Оставившие чёткий след.
В них жизнь моя от первых вздохов
До нынешних немалых лет.
Ничем не лучше и не хуже,
Такой же, как и весь народ,
Был крепкий, жилистый и дюжий
В Чугуеве и Жуков род.
Я со времён царя Гороха
Описывать не стану род,
Так как его я знаю плохо,
Сказать я должен наперёд…
По небу аисты летели,
Чиркнув по облаку крылом,
И свёрточек с каким-то телом
Подкинули тихонько в дом.
Когда всё в доме мирно спало,
За печкой стрекотал сверчок,
А содержимое орало
Под утро, словно петушок.
Мои родители проснулись,
Не удивлённые ничуть.
Как появился я тут с улицы,
В рот мама сунула мне грудь,
И поперхнулся я от счастья,
Собравши радости все части.
Я долго верил этой сказке,
Завёрнутый в капустный лист,
Родною матерью обласкан,
Накормлен и, понятно, чист,
Как херувимчик – ангелочек.
Когда же не было чего,
Сухой пелёнки, скажем, ночью,
То я вовсю орал, как чёрт,
Что от меня второй родитель
Подушкой ухо затыкал,
Хоть сам в родимую обитель
Порою молнии пускал,
Что Васька-кот весь очумелый
Летел, как печенега стрелы.
Ну, что ж, про небылицы-были
Я намолол тут до черта.
Сказал бы отче, псы-то были,
Да только не было кота.
Приврал немного здесь, признаюсь,
Но так, для красного словца.
Ведь не хотел обидеть, каюсь,
Я память светлую отца.
Вдруг подвернётся сразу рифма,
Как под ноги соседский кот.
Прошу не очень верить мифу,
Что из меня чрезмерно прёт,
Как тесто в деревянной дёжке,
Язык мой, что в похлёбке ложка.
Наш род берёт свое начало,
Как говорится, от ноги,
То понимаю я буквально –
Глядя на деда сапоги,
Хоть, правда, он сегодня в валенках,
В сравнении с каждым из них я
Кажусь себе совсем тут маленьким,
Чуть больше дедова ногтя.
А он, прокуренный и длинный,
Как растопырит пальцы рук,
Что в волосах, как в паутине,
То будто бы к тебе паук
Ползёт из рукава рубашки,
Что пахнет табаком и страшный.
Я изучаю досконально,
Как говорится, до ноги,
И в разумении буквальном
Смотрю на деда сапоги
И в значенье переносном
Гляжу, во что и как одет,
Сосредоточив взгляд на носе,
Особенно на бороде.
Она седая вся у деда,
И по капусте я на ней
Уж точно знаю: на обеде
Борщ с кашею любимой ел,
Заправленною луком с салом,
Что за ушами аж трещало.
Не видел, как у деда, лысин
Я ни тогда и ни потом.
Под нею, будто под карнизом,
Бог ухо прилепил гнездом.
И ямой, скрытою бурьяном,
Темнел рот в сивой бороде.
Всю жизнь сапожник – значит пьяным,
Как он, бывал частенько дед.
Таким, а может быть, иначе,
Мой предок выглядел живой,
Писал портрет я на удачу
Всего лишь с карточки простой,
Что затерялась давно где-то,
Оставшись в памяти поэта.
Был дед немного хлебопашец
И назывался гречкосей,
И если дом был полной чашей,
То разве только лишь детей.
И пробавлялся всем возможным,
Что хоть какой давало корм,
Но более всего сапожным,
Кустарным древним ремеслом,
Когда продукт не по заказу,
А шьётся только на базар,
Но я заметить должен сразу,
Что невелик был тот навар:
Когда сестрой не отбирался,
Порою тут же пропивался…
Не жил ни с дедом я, ни с бабой
Двух бывших во вражде родов,
И к предкам не было ни кладки,
Ни тем уж более мостов.
Я жил себе таким Иваном,
Почти не помнящим родства.
По матери дед умер рано –
Ей семь исполнилось едва.
Как по родству не стало деда,
Мне ж не было и четырех –
В душе он не отмечен следом.
Последним на земле был вздох
Уж престарелой Катерины,
Да смутны детских лет картины.
Я на блатном жаргоне – фене,
Писать не пробовал стихи.
У старой девы тётки Фени
Вдруг появились женихи.
Один хромой, другой же лысый
Совали в пазуху носы.
И были в общем одной мысли
Насчёт невестиной красы.
Да оказала предпочтенье
Она хромому головой,
И свадьбанули в воскресенье –
На всю округу пир горой.
И враз пошли горохом дети,
Ещё двойняшечки при этом.
У зятя лысого, у Гришки,
От брака первого был сын,
Да помогать ему – то слишком.
Пусть вырастает там один.
Отличный зять и плотник,
Построить даже дом умел.
Нигде не числился, работник
Деньгу не малую имел.
Как говорилось, жил шабашкой,
Неплохо, между прочим, жил:
Нос вверх картошкой, тыквой – ряшка.
Брюшко округлое носил.
Куски отхватывал моментом,
Да с них нельзя взять алименты.
Для пенсии и для приварка
Уж много лет спустя потом
Он на колбасне топил жарко,
Устроившись истопником.
Тот, первый, сын давно уж вырос,
Что брошен им когда-то был.
Адреналина в крови выброс
В ином разрядку находил.
Грицько уж дед. Вся радость – пчёлы.
Десятки ульев он завёл.
Да вот здоровьем стал он квёлый
И в поле смерть свою нашёл –
У пасеки перед оврагом
Нашли уж мертвым бедолагу.
Судьба взяла меня за руку
И в бурсу жизни отвела.
Вбираю всю её науку
Со всеми складками чела.
И обcтояло там с учёбой,
Соврал бы я, сказав «на пять»,
Но не настолько плохо, чтобы
Мне приходилось унывать,
И репетитора мой отче
С утра одалживал у брюк,
И он в углу меня им потчевал
Введеньем общим тех наук,
В кулак один зажатых разом,
Что проясняют сразу разум.
Я не гордился своим дедом,
И даже мой отец родной
Так мне не стал авторитетом,
И всё закончилось враждой.
В моей груди трепещет сердце,
Как тот за пазухой птенец,
Что из гнезда принёс я в детстве,
Гнезд разоритель-сорванец.
Родная школа у церквушки.
Жизнь у меня вся впереди.
Стучала сердца колотушка
В литавры медные груди...
Я размышлял, окончив школу:
Вот поступлю я в институт
И жизнью заживу весёлой,
Любовь, возможно, встречу тут,
Женюсь, пойдут детишки,
И в доме будет щебетня,
Читать я детям стану книжки,
Закончит школу ребятня
И будет также в институты,
Как сам теперь я, поступать,
Копать, как я, во всём до сути
С девизом: «Хочу всё знать!»
И стала середина века
Началом жизни человека…
В романе в плоскости событий
Объёмно мной в стихах даны
Мельчайшие детали быта
На фоне жизни всей страны.
А что до строгости сюжета,
То он в стихах не важен столь,
Как в опере или балете, –
Его второстепенна роль!
Роман в стихах – совсем не чтиво.
Кто ищет только в нём сюжет,
Тех отсылаю к детективам.
Имел иную цель поэт:
Характер передать и время
В исповедальной сей поэме…