Зима... метель...засыпан полустанок,
по крыши снегом, год сорок второй,
мальчонка, добела в верёвку санок,
вцепился и стоит, как неживой.
На белом поле дряхлого погоста,
седые, косорукие кресты,
земли отвальной чёрный, сыпкий остров,
сутулые старухи, поп, кусты.
На ветках - листьев бурые лоскутья,
холодный ветер треплет и шуршит,
"Ну как же так, должна вернуться к утру,
со смены мама... а теперь лежит.
Из траченного молью одеяла,
в округе даже щепки не сыскать,
тяжёлый свёрток... "у меня в кармане,
письмо отца...хотел ей показать".
Отец-танкист сражался в Сталинграде,
писал о том, что немчуре капут,
и что за бой в передовом отряде ,
ему недельку отпуска дадут.
Пьянчужка - попик меленько крестился,
за плечи взял его старик-сосед,
- Алик-батыр, не плачь, душа - как птица,
взяла и улетела, сабыр - ет.*
Дыхание людей курилось паром,
лопаты издавали тонкий звук,
проваливалась тихо в землю мама,
под слёзное журчание старух.
Потом брели обратно вдоль бараков,
на ветре шарфик мельтешил хвостом,
Платформы с вереницей серых танков,
толкает маневровый под мостом.
А дома пусто... ходики застыли,
на зеркале - коричневый платок.
Соседки по бараку заходили.
Бежать вдруг захотелось со всех ног!
Бежать! На фронт! Планировал в июне,
да мать жалел, слезами изойдёт.
Теперь то что, а немец ещё пулю,
не заготовил, что его найдёт.
Собраться, мыло, спички, жаль, что мало,
со спиртом припасённый пузырёк,
в промасленной тряпице хлеб и сало,
прогорклое, но с голоду сойдёт.
Галоши, валенки, отцовская ушанка,
штанишки, свитер, пальтецо-рваньё,
Вдруг сердце оборвалось - стало жалко,
Жильё осиротевшее своё.
Дощатую кровать и стол трёхногий,
салатовый, уютный абажур,
ивана-мокрого* в горшке убогом.
оделся, по обычаю, на стул...
Присел, как мама ныне - на дорожку,
"Чуть не забыл!" открыв сырой комод,
взял документ завернутый в рогожку,
свидетельство - ему десятый год.
Свет погасил и вышел, снег скрипучий,
под вечер прихватило - ваших нет,
так и представился единый случай,
пробраться на платформы, под брезент.
Вторые сутки эшелон в дороге,
пургу буравит жаркий паровоз,
меняем часовых, - морозят ноги,
а снег и ветер не перестаёт.
Тогда мы и приметили "шпиона".
Начштаба ради хохмы окрестил,
когда в тепле обжитого вагона,
мы спиртом растирали что есть сил.
...и чай с алтайским мёдом заливали,
и кутали в десяток одеял,
А политрук шептал - Бедовый парень,
и лысину от пота вытирал.
- Как умудрился, как залез под танки?
вот так и понадейся на конвой,
а мальчик, исхудалый, бледный, жалкий,
в бреду шептал и вскрикивал порой.
Открыл глаза - две мутные монеты,
забормотал, не держит головы,
простужено и сипло - Документы,
письмо... от бати... он танкист, как вы.
И снова в сон, - Мальчишки, хлопцы, дети,
перебирал бумаги политрук,
наткнулись на свидетельство о смерти.
и через зубы прошипел матюг.
Письмо - бумажный, жёлтый треугольник.
Штамп, почта полевая, адресок,
- Вот это да! Пономарёв? Володька?
выходит что "шпион" - его сынок?
Я в сорок первом знал Пономарёва,
тогда ещё ходил он старшиной,
мужик отличный, командир толковый,
как жаль, что вышло так с его женой.
Проверили - всё сходится, начштаба ,
на станции по связи корпусной,
предупредил Володьку-лейтенанта,
имеется его сынок, живой.
Так и расстались, парня передали,
с рук на руки счастливому отцу,
а сами дальше, к фронту громыхали,
и радовались лёгкому концу.
Война взяла в горячие объятья,
танкисту что, - гори, но не сгорай.
Но сколько наших черношлемных братьев,
от Волги унеслось в железный рай.
Под Белостоком... год сорок четвёртый,
припомнил уже новый замполит,
что в танке у переднего комвзвода,
вместо стрелка-радиста сын сидит.
- Зовут не Алик? - наши встрепенулись,
кто помнил приключенье с пареньком.
Начштаба через силу улыбнулся,
горелым, тонкоплёночным лицом.
- Сходить бы в гости, навестить "шпиона",
порасспросить о танковом житье?
Вдруг две ракеты, красная, зелёная!
Пора в атаку, мы на острие.
Отбитый Белосток смеялся, плакал,
поил солдат вином и молоком,
на площади перед подбитым танком,
топтались "похоронцы" с матерком.
Сержант, цепляясь, обдирая руки,
на башню влез, под ноги поглядел,
на наглухо задраенные люки,
- Сгорели, ни один не уцелел.
- Но фрица преизрядно накрошили,
два Т-4, "штуги", "горбыли"* .
из за угла им "фауст" подарили,
да не один, а как бы даже три.
- Гляжу, ты дока,- сердцем чугунея,
предчувствуя, как мину под ногой,
спросил сержанта, языком немея,
- А чья машина, номерок не мой?
- Я сам мехвод, ну, был, до Тальниково,
там требуху мотал на рычаги,
списали... а броня - Пономарёва,
Володьки, видишь белые круги.
Он с сыном воевал, пацан-оторва,
хотели в тыл отправить - убежал.
Они пошли передовым дозором,
и вот нарвались... Я не устоял.
Согнулся обезноженно в коленях
на тёплую броню упал без сил
а там, внутри, в остаточном гореньи,
ещё дымились лейтенант и сын.
Ещё звучали сипло, через кашель:
"а мамка, нынче мамка померла,
отец остался, он танкист, из ваших,
а я к нему, такие вот дела.
Июль кружился, душный, спелый, жаркий,
не яблоком, не свежестью с реки.
горелой чернотой убитых танков,
в те дни пропахли наши городки.
*"горбыль" -жарг. пусковое однораз. уст-во для немецких реактивных снарядов.
Сабыр - ет - казах. Крепись.
*иван мокрый - он же красавчик или огонёк, - декоративный, комнатный цветок.
На фото отец и сын Пономарёвы за неделю до гибели в бою под Белостоком.