Три месяца витала смерть,
ох, над головушкою грешной,
но отступила, друг сердешный,
и сердце снова хочет петь.
В разведке был сержант подбит,
шальною миной-истеричкой,
но вывезли друзья на бричке
и языка приволокли.
А после мутная тоска,
гангрены вонь по медсанбатам,
и госпитальные палаты...
- Кромсать не дам! Моя нога!
- Твоя, твоя, - кивал хирург,
девятый раз в ней ковыряя,
под нос гнусаво напевая,
и удивлялся - Ну, ты жук!
Другой бы рад, пускай с одной,
а дальше будет всё в ажуре,
как в том досужем каламбуре,
мол, больше в бойню не ногой.
- Но уважаю - не блажишь,
И доставал ещё осколок
и воздух становился звонок,
от боли, брат, не убежишь.
А нынче костыли - долой,
ещё недельку - и обратно,
ах, как же всё таки приятно
притопнуть собственной ногой.
Прогулочки, разминки для,
по парку, вдоль речушки малой,
ходили кто один, кто парой,
с отвычки плавала земля.
А на скамеечке сидит,
красивая, в халате белом,
окликнула простым манером
и попросила прикурить.
Подсел, достал, зажег, поднёс,
трофей с немецкого майора,
и для начала разговора,
он что то о погоде нёс...
Убитый девичьей красой,
почище снайпера в засаде,
плыл, словно по озёрной глади
по зелени очей густой.
Но... отчего же на жаре,
в разгаре август, просто пекло,
ты нервно держишь сигарету,
в перчатке толстой на руке?
Она, на выдохе, сквозь дым,
- Так интересно? не сробеешь,
гляди, ещё позеленеешь...
случилось тут на днях с одним.
Штабной хрустящий лейтенант,
за мной неделю увивался,
а как увидел - проблевался,
и враз забыл, что замуж звал.
Сержант махнул - так то штабной,
мы навидались, эко диво,
чтоб фронтового удивило,
насквозь прожжённого войной.
- Ну если так -гляди смелей,
стянула шерсть и он поднялся,
увидев розовое мясо,
распаренное, без ногтей.
Представив, как оно болит,
и что то выдохнул с надрывом,
блестит синюшным переливом,
в узлах и трещинах кровит.
- Бинты стираем и бельё,
в крови засохшей и грязище,
за день навертишь метров тыщу,
и паришь в кипятке гнильё.
- А мыло наше - знаешь сам,
да щёлок с содой ядовитой,
бельё то всё идёт с убитых
без каустической никак.
Война... никто не виноват,
у нас у всех такие руки
зато не воет от разлуки
наш банно-прачечный отряд.
...нелюбо, знаешь, мужикам,
под ручку с нами не гуляют,
боятся - хлоркой провоняют,
что приуныл, герой-сержант?
Он молча на колени встал,
и осторожно, как котёнка,
новорождённого ребёнка
её ладони целовал.
- Чумной, - хотела оттолкнуть,
и замирала, затихая,
- Нашто тебе беда такая
пусти, осталось мне чуть-чуть,
Увы, окончен перекур,
вон, старшина зовёт на смену.
Он отряхнул песок с коленей,
- Пошли вдвоём, я помогу.
- Вот станут наши молотить,
что, мол, Наташка с кавалером,
наверно, этаким манером,
подмогу надо всем добыть,
Он помогал, крутил, стирал
в пару угарном пот глотая,
над ним в палате насмехались,
- Вот и разведчик наш пропал.
И распрощались - вышел срок,
комиссия признала - годен,
- Ты непременно выжить должен,
жил в сердце тихий голосок.
Он в Татрах доты штурмовал,
а после в чешском Старом Месте,
перчатки из ангорской шерсти,
в числе трофее прочих, взял.
С оказией в письмо вложил,
задобрил шнапсом шоферюгу
"полуторку" сглотнула вьюга,
в руинах ветер нудно выл,
Вернулся дядька через день
тылы отстали - наступленье,
он долго мялся в отдаленье,
курил, плевал через плетень.
- Ну что, отдал? - Прости, разведка,
там только пепел да рваньё
везде раскидано бельё,
и кровь замёрзшая под снегом
Там только мёртвые, браток,
там немец пёр из окруженья,
порушили склады снабженья,
побили всех, кто не утёк.
Девчата взялись воевать,
но что у них - три карабина,
одна, однако, отличилась,
сумела "панцер" подорвать,
Который пёр на медсанбат,
противотанковой гранатой,
конец бы всем, кабы не Ната,
мне раненный один сказал.
Он долго-долго не дышал,
в ушах пищала кровь, как зуммер,
как будто сам внезапно умер,
как будто пулю вдруг поймал.
Шофёр махорки завернул,
- Дымни, оно, друг, полегчает,
такое на войне бывает,
и горько матюга загнул.
Пятаченко Александр.
14.12. 2015г.