Старицы*, холмы, болото,
Островки да камыши…
Речка заячьим намётом,
Между плавнями кружит.
Где по пояс, где по «это»,
Плыть… затея точно зря.
На дворе, милок, не лето,
Середина ноября.
Страху мало в этой драме,
Если ты – шофёр коня.
И по прежнему, с ногами,
Лучше, ежели с двумя.
Если сам пока не ранен…
Только это – не про нас.
Ездовой, угрюмый парень,
Правит шаткий тарантас.
Санинструктор, Степанида,
Восемь битых бедолаг,
Часто хлюпают копыта,
Из канавы да в овраг!
Растрясёт, как дурень кашу.
Руки смертушки длинны,
И сдаётся, двое наших,
Расписались – холодны.
Подмерзает, дело к ночи,
Обогрев бы, хоть какой,
- Пропадёте с нами, дочка,
- Помолчи, пока живой!
Немец давит… жжёт заслоны.
Танки лезут бережком.
Перемешаны понтоны,
С прошлогодним камышом.
Кухни, лошади, машины,
Труп, раздетый догола…
Месят воющие мины,
С грязью мёртвые тела.
Гнусный вой мотает кишки,
Бьётся в темя : «Жить! Жить! Жить!»
А мостишко то, мостишко…
Страшно глянуть… а ступить.
Мебель, выбитые двери,
Провода, скоба и гвоздь,
На соплях и божьей вере,
Доски, брёвна, вкривь да вкось.
Жерди, секции забора,
Бочки тащат муравьём,
День и ночь стучат сапёры
Тянут жилы под огнём.
С маху, скорая работа,
Ловким, острым топором,
Каждый сам, навроде чёрта,
В тине с кровью и песком.
И откуда только силы!
Не задерживай, давай!
Там, где брёвен не хватило.
Сами встали вместо свай.
Душу холод люто сводит,
Заунывный гул машин,
Проезжает и притопит,
Лишь бы воздуху… Дыши!
Миномётная расправа.
Взрыв! Кипящий, зыбкий куст.
Колесо вильнуло вправо,
И по шее. Только хруст.
Голова – горшок на полке,
Как не сунься - разобьют,
По доскам секут осколки,
Щепки жёлтые дерут.
Вперемешку с волосами,
С серым, шапочным сукном,
Раз по раз живые сваи,
Исчезают под мостом.
Жадно пыхнув самокруткой,
Добровольно лезут в грязь,
Парни – с руганью и шуткой,
мужики – перекрестясь.
Лошадь фыркает, косится,
Пучит шалые глаза,
страшно видеть эти лица,
на вершок от колеса.
Лица, серые, как камень,
Недвижимый караул.
Молодой, чернявый парень,
Ей шкодливо подмигнул.
- Для тебя, душа, не жалко!
прокричал издалека...
Взрыв! И вывернутой балкой,
Размозжило шутника.
Много наберётся к ночи,
Рыжий плёс забит людьми.
Вновь течение волочит,
Жив? Убит? Поди пойми.
В куче рыбы – кверху брюхом,
С корнем выдранной карги*,
Каски, лодки, ноги, руки,
Плети сизой требухи.
Безымянные страдальцы,
Нам, живым, немой укор.
И ещё сжимают пальцы,
Добрый, плотницкий топор.
Вновь подрубленный осколком
Всхлип… и канул паренёк.
Санитарную двуколку,
Повело на левый бок.
Вся растрёпанная… жарко!
- Берегись! Держитесь все!
Повисает санитарка,
На воздетом колесе.
Ездовой блажит сердито,
Свалка, взрывы, шум и гам!
Разъезжаются копыта,
У коняги по доскам.
Покатился бедолага.
Кокон марли и бинтов,
А до края – меньше шага.
Плюх – в болото, и готов!
Подскочили, ловят палкой,
Сквернословят в перемать…
Был бы мёртвый – так не жалко,
Как живого потерять!
Прокляну судьбу – игрушку,
Долю горькую свою.
Хоть зубами друг за дружку,
Удержитесь на краю!
Суетимся бестолково,
Помогает разве бог,
Нет ходячих и здоровых,
Ездовой – и тот без ног!
Сапоги полны болота,
Дух выдавливает стынь,
Мокрым деревом и потом.
Пахнет пиленый горбыль
Головкова Степанида,
Двадцать лет, село Крюки*.
Встала, как кариатида,
Под разбитые мостки.
Как античная богиня,
Держит землю на груди,
Ну, чего глядишь, разиня?!
Не задерживай, кати!
И стоит, пока живая,
Жизненная часть моста,
Санитарка… баба-свая,
Что там греки… мелкота!
24. 03. 2017. Пятаченко Александр.
Примечания. Старицы* - Старица – остатки старого русла реки, которое она покидает в весеннее половодье или вследствие изменений рельефа местности.
Карги. Карга – народное прозвище стоячего в воде мёртвого дерева.
Головкова Степанида Ивановна, село Крюки (ныне несуществующее) Воронежская обл. Добровольцем ушла на фронт 25 июня 1941г. Пропала без вести подо Ржевом, примерно осенью 1942г. Событие с переправой упоминает Ляхов Станислав Андреевич (ездовой) 1899г. – 1965г.
.