На улицах шум. Там не видно ни зги, ветер воет.
И небо дождем вновь дороги беспечно размоет;
И в этой распутице вязнут колеса историй.
Я молча курю у окна. Я молча предчувствую горе.
И люди в бушлатах врываются в мой кабинет,
Ботинками грязными нагло измазав паркет.
Скрипя портупеей, один ловко лезет в карман.
Сомнения нет: он достанет луженый наган.
- Стгана спасена! И опять геволюция, батенька!
Мы - новая власть. Отвечайте нам - емко, но кгатенько!
- Ответишь по строгим законам военного времени!
Ну, как на духу! Ты какому сочувствуешь племени?
- Прошу извинить, не понять мне аллюзий про племя.
Наш мир ведь живет в справедливое, новое время?
Сочувствие к людям - мой долг и священное право.
Чего ж Вы, позвольте, глядите настолько лукаво?
Хитро улыбается первый - в картузе, картавый.
- Вы, батенька, чьих? Кто Вы, левый таки? Или пгавый?
Второй, возбужден остротою момента:
- Чего с него взять! *непечатная брань* с "теллигента"!
- Помилуйте, братцы! - но думаю: где уж тут милость?
Такие дела раньше даже в кошмарах не снились.
- Отечества сын я. А вы, извините, откуда?
- Ваапросы здесь я задаю! Ах, паскуда!
И сталью нагана - со свистом - прямехонько в челюсть.
Естественно, искры из глаз. Все вокруг завертелось,
Зарделось в окне пламя новой жестокой эпохи.
Я понял нутром, что дела мои, в общем-то, плохи.
Доиграна прежняя роль добряка Эскулапа.
Профессор - не вор. Но идет за ворьем по этапу.
Шаг влево, шаг вправо. Жестокость и жуткие драки.
На лесоповал, в зачумленные срубы-бараки.
И мы бесконечно, безумно, растерянно, дико
Несемся толпой - стадо кукол безвольных, безликих.
От новых надежд - до бездарных нелепых обструкций
Ползем по кровавым слезам,
Ползем по истлевшим костям революций.