На фото: Матвей Тукалевский на мандариновой плантации.
…А у нас во Владивостоке дома тучи всё сгущались. Крепчала ненависть зятя к нам, «нахлебникам». Сестра, любя его и, в то же время, видя всю несправедливость нашей травли со стороны мужа, только беспомощно плакала. Это, естественно, рвало душу нашей мамочки и не способствовало нашему спокойствию. Мы и так уже ходили по дому на цыпочках. Я всё чаще убегал в клуб. Наловчился даже уроки там учить. Но даже тренированные балерины не могут весь день ходить на пуантах. В магазин за хлебом они, вероятно, ходят в обыкновенной обуви, как простые смертные…
Всё острее вставал вопрос с нашим отъездом из Владивостока. А ехать было просто некуда. Вся родня отца после его развода с нами и вторичной женитьбой, просто забыла о нашем существовании и нашей родственности. Мамина родня была на послевоенной разрушенной Украине, и родичи сами жили кто где, порой в подвалах и землянках. Конечно, в родном селе моей бабушки по матери – украинки, нас бы приняли без слов и упрёков и поделились бы последним, как это уже бывало (См. новеллу «Праздник на нашей улице» - http://www.stihi.ru/2011/01/09/280 ). Но мать, зная, как тяжело живут крестьяне – вечные крепостные России – как могла противилась крестьянской судьбе для нас, её детей.
Я к этому времени перешёл в вечернюю школу, закончил курсы и стал работать водителем. С финансовой точки зрения мы за несколько моих месячных зарплат резко «разбогатели». Моя зарплата была вдвое больше от того, что присылал до моего совершеннолетия отец и мама просто цвела. Окрепнув материально, мы окрепли и духом.
К этому времени был амнистирован родной брат мамы – дядя Кирюша, копавший 8 лет Беломорканал за «антисоветский» анекдот. Мать списалась с ним, и он пригласил нас к себе на Кубань.
Настало время, когда ехать пришлось. Я поехал первым. И потому, что одному на разведку ходить легче. И потому, что, воспитанный матерью в советском духе, беззаветно верил, что «широка страна моя родная, в которой человек – хозяин».
Этот период нашего «выживания» я описал в новеллах главы второй моей повести «Выживание»…
…Много лет прошло с описываемых времён и многое стёрла память. Я не помню, например, как мы расставались с моим другим Колькой.
Наверное, нелегко. И, вероятно, в полном соответствии с китайской мудростью - «В разлуке три четверти горя берёт себе остающийся, уезжающий же уносит всего одну его часть» - моё огорчение было смягчено ожиданием перемен в моей жизни. Верилось, что перемен к лучшему…
…Судьба меня забросила в страну, про которую народ сложил горько честные строчки: «Абхазия – страна чудес и безобразия». В удивительно прекрасный уголок Советского Союза, чарующий жителя средней российской полосы, всеми прелестями черноморского побережья, - в посёлок Новый Афон.
Минуя рассказ о том, как я туда попал, который я изложил во всё той же второй главе повести (http://www.stihi.ru/avtor/mtodos&book=70#70 ), продолжу своё повествование.
Часть 1-я. В совхозе «Псырцха».
…В Новом Афоне я стал работать в цитрусовом совхозе «Псырцха» рабочим на плантации. Это слово мне напоминало прочитанную в детстве книгу «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, описывающего рабский труд негров на хлопковых плантациях.
Хлопок совхоз не растил. Но плантации были самые что ни есть настоящие. Только цитрусовые. Где рабски трудились такие же бесправные «негры» всех наций СССР.
Кроме, пожалуй, аборигенов тех мест – абхазов. Те из них, что являлись жителем этого курортного посёлка, давно «слиняли» из своих горных селений от не менее рабского сельскохозяйственного труда, в этот курортный мир, где можно было жить припеваючи без обработки полей, за счёт коммерции с отдыхающими.
И этим аборигенам работать в совхозе вовсе не хотелось. «Рабы» на цитрусовые плантации набирались из приезжего люда, которого, по современным понятием называют БОМЖи. Бесправие «рабов», самодурство руководства и, выслуживающихся «надсмотрщиков», нищенская оплата труда, все эти факторы приводили к постоянной текучке рабочих совхоза. Поэтому в совхозе постоянно требовались рабочие руки. Директор совхоза мингрел Джикия Валериан Николаевич – герой социалистического труда СССР правил совхозом, прямо-таки, деспотически, как современных хан.
…Надо сказать, что в посёлке Новый Афон находилась любимая дача Сталина, куда нередко наезжал мингрел Берия. Естественно, что к столу этих коммунистов-господ, подавались лучшие и тридцать раз проверенные фрукты из новоафонского совхоза. Вполне вероятно, что и не только фрукты, а всё, что было необходимо для гостеприимного кавказского застолья. А высокие кремлёвские гости умели ценить и преданность, и услужливость…
Не знаю за какие там высокие достижения получил свою «Золотую Звезду» директор совхоза Джикия, но к тому времени, о котором я повествую, он был там, прямо-таки, местным божком. Естественно, что «Звезду» ему добывали рабочие совхоза, из которых он выжимал все соки и которых держал в надёжном ярме зависимости и страха.
Руководители восточного плана вообще склонны к волюнтаризму, а если к этому добавить, что подчинённые этого «Героя» были обездоленные и безответные люди, сорванные жестоким ветром Великой Отечественной войны с разных мест Советского Союза и заброшенные горестными обстоятельствами в этот благословенный край. Если напомнить, что они были в полной зависимости от этого местного Хана, вовсю использующего свою «звёздную» славу, то станет понятно, как с ними обходился этот «Владыка».
Естественно, что я, попавший туда чужак без роду и племени, но свято верящий в Советский строй и его доктрины, активный комсомолец, сразу же попал в «чёрный список» этого кавказского «Бая». Деталей я уже, конечно, не помню, но, чтобы попасть в этот список было достаточно один раз ВОЗРАЗИТЬ этому «божку». А я не только возразил, а написал письмо о его самодурствах и нарушениях советского закона в газету "Комсомольская правда". Весть мгновенно разнеслась по нашему бараку обездоленных и в нашу комнатушку вечером с оглядками крадучись стали пробираться люди. Они рассказывали о фактах дикого произвола этого выродка со Звездой героя, рассказывали жуткие вещи; как он кому-то грозил на плантации пистолетом. Как ударил ногой в живот беременную работницу и тому подобные зверства.
Естественно, подручные этого поганца мгновенно донесли ему. Он вызвал меня в кабинет и сказал, по змеиному шипя:
- Я тибэ зюби вирву!
Тогда и начались притеснения меня и моей маленькой семьи. Меня ставили на самые низкооплачиваемые и тяжелые работы, шпыняли по делу и без дела и каждую минуту давали понять, что весь я, от головы до пят, во власти этого Джикия, и что если он захочет, то может меня раздавить как блоху…
…Люди, пережившие фашистскую оккупацию рассказывали, что все основные зверства и мучения они претерпели не от немецких оккупантов, а от «своих» же русских полицаев. Стремясь выслужиться и продемонстрировать свою преданность «пану немцу» эти подонки зверствовали так, что даже эсэсовцы изумлялись.
Такой закон, я бы его назвал, «Закон активности подручных Палача», царит при любом Деспоте. В полной мере царил он и в совхозе…
Поэтому все мои притеснения выполняли подручные «Божка». Особенно выделялся среди прислуживающих ублюдков, завхоз совхоза, русский по национальности. Этот подонок поспевал всюду. В полной его рабовладельческой власти были и все рабочие совхоза. Правильнее его должность было бы назвать «зам. по производству». Хотя бы потому, что других замов у «Героя» - директора просто не было. Он экономил на всём, в том числе и на управленческом штате. И, по большому счёту, эксплуатировал так же бездушно и свирепо и «рабов» на плантациях, и своего зама. Он считал человеком второго сорта всех; от этого «Малютушки Скуратова» местного разлива, до сторожа или уборщицы.
Вот в каком мире осела наша сиротская семья; мама, я и маленькая моя сестрёнка Зоинька.
Чтобы заманить к себе рабочих, Джикия давал своим рабочим жильё. Это были тяжелейшие послевоенные годы, в разрухе лежала вся страна и крыша над головой была самым ценным приобретением. Понимая это, директор старый складской ангар, в котором перебирали и упаковывали фрукты, приспособил под жильё рабочих.
Ангар был построен из досок, обитых фанерой. Строители внутри его поделили на клетушки-комнатки по 10-12 кв. метров, стены которых были из многослойной фанеры и в эти «хоромы» вселялись рабочие.
Отопления никакого этот «дом» не имел. Кухни, даже коммунальные «Герой труда» посчитал роскошью – люди варили у себя в комнатках на примусах и керогазах, заодно обогреваясь в холодные месяцы этим теплом. Но намаявшиеся за войну и послевоенные годы люди были рады и такому «своему» жилью.
…Чем больше живу на свете, тем ниже склоняю голову перед Её Величеством Природой! Она всё предусмотрела. И главный, пожалуй, подарок, который она преподнесла людям – это Великое Чувство Материнства!
Я часто думаю о том, что меня многократно в жизни спасала от смертельной беды прозорливость и предусмотрительность моей дорогой мамочки и, наверное, её горячие молитвы за непутёвого сына…
…После моего письма в «Комсомольскую правду» к нам в Новый Афон приехал собственный корреспондент газеты в Абхазии. При коммунистическом строе СМИ пользовались огромным авторитетом. Это было основополагающее указание В.И. Ленина, чтобы все органы печати были составной частью партийных комитетов. Эта структура пронизывала все СМИ от заводской многотиражки – органа парткома завода до газеты «Правда» - органа ЦК КПСС.
Все редакторы СМИ входили на правах членов в соответствующие партийные комитеты. Это, согласно законам диалектики, было и хорошо, и плохо.
Хорошее заключалось в том, что выступления СМИ было очень весомым и считалось заявлением и в силовые органы, и в нижестоящие партийные. И по выступлению принимались немедленные меры.
Плохое было только в том, что, наперекор указаниям Ленина, у партийных бонз считалось, что газета вправе критиковать всё и вся, но только не тот конкретно партийный комитет, органом которого она являлась.
Это составляло «непростреливаемое пространство», в котором беспредельничали «неприкасаемые». Такое положение, по сути, грубо нарушало принципы демократического централизма, введённые в устав партии её создателями.
Сложностей в работе прессы было больше, конечно, чем я здесь описал. Поэтому по приезду корреспондента «Комсомолки» сложилась патовая ситуация:
С одной стороны, факты, изложенные мной в письме, были вопиющими, и большая часть их подтверждалась.
С другой стороны, все партийные органы восстали против того, чтобы вышла статья в «Комсомолке». Ибо отрицательным героем этой статьи становился «коммунист с незапятнанной биографией», Герой социалистического труда, директор совхоза, лично известный в ЦК. И хоть в ЦК в этот период искоренялся культ личности и уже не было на свете Берии, всё равно старые коммунисты не могли допустить, чтобы широкий читатель засомневался в чистоте партийных рядов. Выходило, в таком случае, что все партийные инстанции, выдвинувшие Героя в герои и контролирующие его деятельность, - ОШИБЛИСЬ?!
А в партии был незыблем закон «Партия никогда не ошибается!», который, в числе других отступлений от ленинских норм партийной жизни, и привёл эту партию к бесславному краху...
…Были проведены совещания партийных комитетов от парткома совхоза, до совещания в отделе ЦК КПСС и принято было соломоново решение:
«Статью не публиковать! Джикия поставить на вид! Проследить, чтобы с рабочим корреспондентом, ничего НЕ случилось!»
Меня по-прежнему продолжали прижимать по работе, урезать и без того нищенский заработок, и гнобить при случае. Если мы встречались на пустынной улице посёлка с Джикия, я учтиво здоровался, а он в ответ шипел своё:
«Я сё равно тыбе зюби вирву…»
Без сомнения, так бы и произошло рано или поздно – в Абхазии закон был явно выборочным, - он миловал местных и властных…
Я, по своей юности, конечно же, этой опасности не ощущал. Но моя мудрая мама дрожала за меня постоянно и постоянно думала, как бы меня защитить, как бы отвести от меня беду, которую она предчувствовала своей материнской душой.
После работы в совхозе я ещё бегал в вечернюю школу, если работа на плантации позволяла. И если я задерживался с работы или со школы, моя мать не находила себе места и часто возвращаясь домой, я встречал её на тёмных улицах Афона, вышедшую меня встречать.
Но школу пришлось вскоре бросить из-за частых и множественных пропусков.
Директор школы, старый грузин, меня вызвал и сказал:
- Я знаю, генацвале, что ты пропускаешь по уважительным причинам… Но, кацо, ты мне портишь отчётность по посещаемости! Давай так договоримся, бичо, ты из школы вечерней уйди, а я тебе весной дам справку, что ты прослушал полный курс средней школы!»
Так я «закончил» школу. К своей скрытой радости и к новым слезам мамы, потому что после её горячих стараний спасти нас, детей, второе по важности старание у неё было – выучить нас! Дать нам образование!
…Надо сказать, что ей это удалось и мы ещё при её жизни и даже после её смерти, свои ново полученные дипломы обязательно приносили ей и рапортовали нашей удивительной и неповторимой мамочке о своих новых достижениях…
Часть 2-я. Дача Сталина.
На фото. Уборка урожая на даче Сталина. 1959 г.
…Вот и в Новом Афоне мамочка, постоянно думая о том, как спасти сына, придумала удивительный ход…
…В Новом Афоне значительную часть территории занимало так называемое «Госхозяйство № 8 Хозуправления КГБ СССР». Говоря обывательски – «Бывшая дача Сталина».
Это было государство в государстве. Святое пятно законности в анархии беззакония, царившей в Абхазии.
Это было экстерриториальное пятно Кремля на территории абхазского посёлка. Там действовали войсковые законы самого мощного силового ведомства – КГБ СССР.
Дачу эту охраняли офицеры и солдаты Госбезопасности страны. Со служебными собаками. Для военнослужащих и их семей было построено два общежития. Уж не вспомню сейчас в 2 или в 3 этажа. Члены их семей исполняли работу вольнонаёмных; уборщиц, дворников, горничных, садовников, водителей, сантехников и слесарей и др. специальностей.
Военнослужащие дачи жили очень уединённо, активные контакты с местным населением не поощрялись. Но их общежития находилось за пределами запретной зоны. Каким-то образом мама познакомилась с одним военнослужащим из взвода спец охраны дачи. Это был невысокий приветливый парнишка.
Гораздо позже я с ним подружился, и он немного разоткровенничался.
Оказывается, он участвовал в известных венгерских событиях 1956 года. Танковую роту, в которой он служил, срочно по тревоге бросили на усмирение беспорядков в Венгрии.
Рассказывал он сдержано и скупо – довлела подписка о неразглашении, но и по тому, что у него прорывалось сквозь суровые запреты, можно было составить мнение о том, что нашим танкистам приходилось там не сладко.
Первое время, когда им не давали команду на открытие огня, демонстранты творили над нашими танкистами, полный беспредел.
Они взбирались на стоящие без движения танки и всячески вредили танкистам. Затыкали смотровые щели, шлангами отводили выхлопной газ от танковых моторов внутрь танков, чтобы выкурить оттуда танкистов. Танкисты задыхались, но люков не открывали – таков был приказ.
В результате, мой знакомый получил сильное отравление и химический ожёг лёгких. После усмирения беспорядков, его госпитализировали, потом целый год лечили и когда подлечили, предложили служить здесь на даче в охране и залечивать попутно в этом благословенном климате полученные травмы.
Но это я всё узнал гораздо позже.
Узнав о порядках, царящих на Госдаче, мать задалась целью пристроить и меня на работу в госдачу. Она понимала, что только там я буду недосягаем для мести Джикия. Работники дачи, как военнослужащие, так и члены их семей были «неприкасаемыми» и никто и никогда из поселковых «джигитов», охотно и часто демонстрирующих свою пьяную удаль над безропотными отдыхающими и пришельцами из России, не связывался с работниками и служащими дачи и не задевал их.
Правда, и эта защита была не безупречна. Наш знакомый с дачи рассказал мне, что как-то вечером он пошёл со своей служебной овчаркой окунуться в море. Чтобы пройти к морю надо было пересечь автомобильную магистраль Сочи-Сухуми. И когда он перешёл дорогу и какое-то время шёл по обочине рядом с бетонной стеной, огораживающей пляж, по трассе с бешенной скоростью пронёсся самосвал, вихляющий по дороге и своим железным кузовом саданул солдата так, что он отлетел в сторону и со всего маха врезался в бетонную стену.
Ему ещё повезло, т.к. грузовик после удара остановился из него вышли два местных «джигита» и о чём-то галдя на своём языке, постояли у находящегося в полу беспамятстве окровавленного парня. Позже следователь – русский по национальности – доверительно прошептал покалеченному на допросе:
- Тебе, служба ещё повезло, твоя овчарка не подпустила этих «джигитов» к тебе, а то бы тебя просто не нашли…
«Нет тела – нет дела» …
Врачи выходили парня. Может быть в немалой степени и оттого, что вмешавшийся в ход этого дела комендант, немедленно отправил парня в сухумский военный госпиталь.
У него удалили раздробленное ребро и зашили повреждённые органы. Остальное доделал молодой и спортивный организм солдата…
…Два года шло следствие. Безрезультатно. Виновника аварии так и не нашли, несмотря на то, что пострадавший запомнил государственный номер его сбившего грузовика и успел ещё до операционной сказать его.
Это не помогло. По показаниям нескольких свидетелей, эта машина с утра находилась в гараже на ремонте. Мотор, оказывается, с неё сняли ещё днём…
А её водитель весь этот день был в боксе и ремонтировал двигатель, что подтвердило с десяток свидетелей…
…Так что, защита служащих госдачи была не гарантийной, но лучше такая защита, чем никакой.
Военнослужащих зачисляли во взвод охраны только из числа отслуживших в армии и мне призывному хлопцу здесь не фартило. Устроится вольнонаёмным на дачу было очень сложно. Выяснилось, что местных жителей в штат вообще не брали ни под каким соусом. Не было в штате и нацменов; ни в числе военных, ни в среде вольнонаёмных. Единственный случай, когда этот запрет нарушался, это когда набирали ременных рабочих на период уборки урожая.
Вокруг дачи бы взращен великолепный цитрусовый сад Посажен он был только из соображений дизайна ландшафта.
Всё это цвело, наливалось и вызревал немалый урожай. Этот урожай был, практически, не нужен Хозуправлению КГБ, но его необходимо было убирать, чтобы не гнил на ветках. Вот для этой временной работы месяца на два и набирали пару бригад временных рабочих.
На такой период сад огораживался внутренним временным забором, заходить за который временным рабочим категорически запрещалось. Для контроля этого запрета, добавлялись несколько внутренних постов охраны – фанерных будочек, в которых сидели собаководы со своими верными псами.
Прежде чем принять человека в бригаду, его «просвечивали» как рентгеном, самой тщательной проверкой КГБ. И из сотни желающих разве что один – два кандидата проходили эту проверку…
… Десятилетием позже я узнал, что мама, оказывается, прорвалась на приём к коменданту дачи, (память удержала его фамилию из-за оригинальности), - майору Тузикову и умолила его взять меня на Госдачу на работу.
Мама откровенно рассказа майору о наших бездомных мытарствах после того, как отец завёл себе другую семью. И при этом она расчётливо упомянула и о том, что отец – полковник и ветеран трёх войн, а его двоюродный брат – генерал-лейтенант КГБ…
Поверхностно проверить изложенные мамой факты, майору Тузикову было раз плюнуть – лишь позвонить в Москву. И когда мать по его указанию через два дня зашла к нему, он был гораздо приветливее и сочувственней к нашему бедственному положению и пообещал взять меня на временную работу на плантацию, «а там увидим, что можно будет для вас сделать», - сказал этот славный майор.
Единственное, что у нас, голодранцев, было, это чистая незапятнанная наша биография, не отягощенная, а сдобренная замечательными родственниками, которые, правда, после развода отца с нами, словно исключили нас из числа родственников.
Проверка, однако, продолжалась, почти около двух месяцев…
…Я думаю, что этот добросердечный человек, проникшись к нам христианским сопереживанием, какой-то слух пустил через своих агентов, жителей Афона, о том, что наша семья взята под «юрисдикцию» Госдачи. Мы так с мамой предположили. Потому что, Джикия просто забыл о нашем существовании и при встречах только отворачивал свою холёную рожу в сторону и, тихо матерясь на грузинском языке, только сплёвывал. А его самый злобный и самый бездушный сторожевой пёс – комендант - перестал меня шпынять.
Вдруг.
Как по команде.
Так я и доработал эти два месяца проверки в совхозе.
Часть 3-я. Колькин приезд.
Несколько месяцев до описываемых выше событий к нам неожиданно как снег на голову свалился мой друг Коля Денисенко.
Когда я пришёл вечером с работы и увидел вдруг Кольку сидящим в нашей фанерной комнатёнке за столом и мирно беседующим с мамой, я не поверил своим глазам!
Правда, мы всё это время переписывались с Николаем, и я знал, что он мечтал приехать ко мне в этот земной рай, но мечты мечтами, а нас разделяло, всё-таки, более десяти тысяч километров нашей необъятной Родины! Путь, прямо скажем, неблизкий! Но, видимо, для Кольки у его всемогущего и небедного отца отказа ни в чём не было.
Почти сразу с приездом Николая пришло заказное письмо на имя мамы. От его родителей. В этом письме мама Николая просила мою маму поберечь её сына. Что Коля после моего отъезда захандрил, практически, бросил учёбу и всё просил родителей отправить его ко мне «хоть на каникулы»!
Что они и сделали. Родители Коли писали, что у них в Сочи оказался дальний родственник и что если, что-то надо будет для Николая, какая-то помощь, то маме дали они и адрес, и телефон этих людей и просили в случае чего обратиться к ним.
Мы и думать не могли, что эта помощь так вскоре понадобится…
Так мы с Николаем Денисенко снова воссоединились!
Правда на короткие три месяца…
…Юность тем и прекрасна, что она не зацикливается на трудностях и легко преодолевает и жизненные неудачи, и жизненные трудности. Мама к тому времени нашла себе приработок - пристроилась посудомойкой в ближайшую к дому столовую. Я работал на плантации в совхозе. А Коля то выполнял домашние поручения мамы, то помогал ей на работе в посудомоечной, то приходил ко мне на работу, когда меня разнаряжали на ближние совхозные участки, то большей частью, бродил по Афону или валялся с книгой дома.
Когда решался вопрос оставить его у нас жить, то мама подошла к нему со всей строгостью и поставила Николаю строгие условия; подчиняться ей беспрекословно, выполнять все поручения и даже ходить со мной в вечернюю школу, в которую я тогда ещё ходил, и которая работала с меньшими, чем в дневной школе каникулами.
Колька был согласен на любые условия – ему страшно понравилось житие в Новом Афоне.
Время после рабочего дня и выходные были наши. В воскресенье мы вставали пораньше, быстренько завтракали и уходили в поход по окрестностям Афона, захватив сунутый мамой немудрёный «перекус».
За время пока Николай жил в Новом Афоне, мы облазили с ним всю Иверскую гору, возвышающуюся над посёлком, прошли далеко вглубь ущелья реки Псырцха.
В то время широко известные ныне Новоафонские пещеры были ещё не открыты. Точнее, все в посёлке знали, что под Иверской горой есть какие-то огромные пещеры, в которых время от времени пропадали, пробравшиеся туда смельчаки из числа отдыхающих. Ходили самые фантастические легенды об этих небывалых пещерах. О том, что, якобы, есть пара старых жителей, великолепно, как у себя дома, чувствующих себя в этих пещерах. Что они изредка соглашались сводить туда нескольких человек за баснословную оплату проводника.
Поселковые жители шептались о том, что власти приказали все входы и выходы в Иверские пещеры замуровать, чтобы не создавать соблазна безрассудным отдыхающим и не увеличивать число жертв.
У нас не было денег на дорогих проводников, а таинственность, окружающая пещеры нас, естественно, только притягивала, поэтому мы пытались отыскать эти перекрытые входы в своих походах.
Неглубоко в Иверском ущелье, почти сразу за удивительной красоты «Голубым озером» и железнодорожной станцией под названием «Платформа Агараки», мы наткнулись на следы отшельника. В скале на высоте примерно второго этажа была пещера отшельника с закрытой на замок железной решетчатой дверью. К её входу вели ступеньки, вручную выдолбленные в скале этим монахом.
Естественно, нас интриговала эта каменная келья. Мы вскарабкивались по ступенькам ко входу и через решетку разглядывали помещение. Но к нашему разочарованию помещение кельи было небольшим и в пределах видимости мы ничего похожего на вход в большие Иверские пещеры не видели.
В ущелье было всегда прохладно и таинственно тихо. Высокие склоны ущелья поросли буйной растительностью и кроны деревьев там наверху почти смыкались шатром, создавая в ущелье полусумрак и прохладу в любой самый знойный полдень. Тишину ущелья нарушало только усыпляющее журчанье маленькой речушки Псырцха, которая пробиралась по дну ущелья к Голубому озеру и через посёлок к морю.
Набегавшись и налазившись по склонам ущелья, мы с Николаем, падали на зелёный пахучий прохладный ковёр у речки лицом вверх и, наскоро перекусив, лежали молча, вглядываясь в шатёр крон над головой и вслушиваясь в шёпот воды. И зачастую засыпали в этом райском месте…
Однажды мы наткнулись на россыпь каменистого грунта у основания скалы и, карабкаясь по ней и выискивая красивые камни, вдруг обнаружили, что на самом верху осыпи есть лаз в неведомую глубину горы. Мы обрадовались тому, что нашли один из входов в гору. И тут же решили, что, во-первых, маме не говорить ни слова, иначе последует запрет. Во-вторых, вернуться сюда в ближайший выходной пораньше с утречка, чтоб иметь побольше запаса времени, да не с пустыми руками, а захватив немудрящее снаряжение…
…Сейчас пора мне в очередной раз подумать о том, как часто молитва моей благословенной мамочки спасала меня и отводила неминуемую беду, которую я по своей непоседливости, любознательности, правдолюбию и юному любопытству постоянно к себе притягивал…
Часть 4-я. В Иверской пещере.
Вспоминая сейчас это происшествие, я поражаюсь тому, как безрассудна и, если хотите, бесстрашна молодость в стремлении познания!
…Утром в воскресенье мы, захватив заранее припасённое снаряжение первопроходцев, пришли к открытому нами и расширенному нами зеву входа в пещеру. Наше снаряжение состояло из двух коробков спичек, двух свечек и одного фонарика. Кроме этого мы прихватили кусок маминой бельевой верёвки, которая, по сути, была нам бесполезна, так как длинной она была немногим более 6-ти метров, а её толщина вряд ли выдержала бы груз в 60 кг.
Мы не сумели только приобрести длинный шнур или шпагат, который намеревались использовать, как путеводную нить при возвращении назад. Вместо такого шнура мы прихватили катушку дратвы, то есть сапожной суровой нити.
Расширив зев входа, мы с трудом протиснулись поочерёдно в первую полость. Нам не понравилось, что склон, по которому мы влезли в пещеру через несколько метров круто пошёл вниз. Мало того, как только мы отползли от входа метров на пять и вокруг потемнело, мы почувствовали, что каменистая осыпь под нашими телами сменилась на влажную глинистую скользкую поверхность. То ли осадки проникали сюда через входное отверстие, то ли в самой пещере был такой влажный микроклимат, но и стены пещеры были влажными и осклизлыми. Я подумал, что мы можем по скользкому склону свалится бог знает в какую бездну и вцепившись в какой-то выступ стены, достал из кармана припасённый перочинный ножик. Потом воткнул его в глинистое дно и перевёл дух – ножик держал меня на склоне надёжно. За мной, тяжело пыхтя, лез Николай и разматывал за нами нашу «путеводную нить» - суровый сапожный шпагат. Когда я остановился, он ткнулся в мои ботинки башкой и заворчал:
- Зажги фонарик! Уже ни черта не видно…
Я зажег фонарик, и мы попытались оглядеться.
Прямо над нами близко – достать рукой - нависал каменный свод. Он был влажный и скользкий; то ли местами порос лишайником, то ли был замазан глиной. Под нами была накатанная и уходящая куда-то вниз площадка из сырой глины. Впереди была кромешная темнота. Луч фонарика освещал стены очень плохо, так как они были тёмные.
Вниз по склону метрах в пяти – шести блестели какие-то искорки. Мне показалось, что это какие-то вкрапления на стенке отсвечивают в свете фонарика. Колька, который лез за мной и которому я загораживал видимость, тихо мне прошептал: «Ну? Что там?» Почему-то, в оглушающей тишине его шёпот прозвучал и громко, и зловеще.
Мы потихоньку стали продвигаться вниз по спуску.
Вскоре мы достигли то ли расщелины, то ли разветвления ходов. Поскольку отходящий в правую сторону ход был шире нашего, мы решили продвигаться по нему. Точно такой же ход уходил и влево, поэтому мы решили, что если будем всё время поворачивать в одну сторону, то будем кружить на месте и до самой Большой пещеры не доберёмся.
Вообще-то, если говорить честно, то нам уже расхотелось искать эту самую «Большую пещеру», но мы не признавались в этом друг другу…
…Только через несколько десятилетий я понял, что нам никогда бы не суждено было достичь этой, нами выдуманной, «Большой пещеры»! Потом, когда люди освоили это огромное подземное пространство, навели там пешеходные мосты и мостики, запустили электрические вагончики. Потом, когда я проехал по этому огромному великолепию, полюбовался небывалого размера сталактитами и сталагмитами, я внутри весь содрогнулся, представив, каким трагическим могло быть окончание нашего путешествия! И лишний раз воздал хвалу Господу, который нас уберёг от смертельной беды…
…Миновав несколько разветвлений, поворачивая по нами выдуманному «блистательному» принципу; раз направо, раз налево, мы всё ещё ползли. Потому что в наших ходах можно было встать всё так же только на четвереньки. И всё так же всё вокруг было сырым и илистым.
Мы уже были готовы заговорить о возврате, как вдруг наш фонарик, который постепенно тускнел – погас окончательно.
- Ты что? Старые батарейки сунул?! – прогудел у меня над ухом Колька.
- За кого ты меня держишь?! – обидчиво огрызнулся ему я, - Новые в магазине купил!...
Мы не очень расстроились, т.к. у нас были в запасе свечки. Аж две! Даже приободрились, ибо погасший фонарик давал нам право «не потеряв лица», прекратить свой поход. Мы зажгли с трудом зажгли свечку, т.к спички в этом сыром подземелье быстро отсыревали и осмотрелись.
При свете свечки окружающая нас действительность показалась ещё более мрачной и скучной. Поэтому, мы не споря решили выбираться из пещеры…
…Давно замечено, что обратный путь, как правило, сложнее начального. Поэтому назад нас подгоняло желание скорее выбраться на свежий воздух. Пару поворотов мы преодолели довольно бодро. Во-первых, они ещё были в памяти, во-вторых, нас вела наша «путеводная нить» - сапожная дратва.
Поскольку развернуться в наших ходах было проблемно, то вперёд нас теперь вёл Колька. Внезапно он остановился и чертыхнулся. Ткнувшись головой в его зад и предугадывая новые неприятности, я его спросил:
- Ты чего?
Колька молчал, только сопел и шевелился.
Холодная змея страха оледенила мне затылок:
- Что там?, - повторил я, не узнавая своего охрипшего враз голоса.
Колька перестал двигаться и подавленно молчал.
Да что случилось?! – уже заорал я.
Мой крик раздался каким-то испуганно-хриплых всхлипом в этом подземелье, которое уже казалось нам смертельно враждебным.
Не получив ответа, я в сердцах саданул Кольку кулаком по заднице:
- Ты чего молчишь?! Язык проглотил?! – взбешенно крикнул я ему.
- Нет… - хрипло и тихо произнёс мой друг… нить…
- Что «нить»?! – крикнул я.
Коля изловчился и постарался повернуть ко мне голову.
В колеблющемся неверном свете свечки его лицо выглядело ужасно. Оно было всё до бровей измазано глиной и на этой глиняной маске лихорадочно блеснули его испуганные глаза, которые почему-то из светло-серых мне показались угольно-чёрными, как будто всю роговицу перекрыли его зрачки, расширившиеся от ужаса, который охватил его.
- Нить порвалась… - покаянно прошептал он одними губами. И повторил с каким-то всхлипом уже громче – Нить порвалась…
Чувствуя, что он на гране истерики, хоть и я сам был на гране той же истерики, я превозмог сковавший мне сердце ужас и заорал на него:
- Ну и что?! Сразу в штаны наложил?! Разведчик недр?! Прекрати панику! Выберемся!
И хоть голос мой предательски вибрировал и большой уверенности и жесткости в моём выкрике не было, я враз почувствовал прилив какой-то неведомой то ли злости, то ли силы и как-то сразу понял, что если и я расслаблюсь и дам расслабится другу, то мы оба просто пропадём, пополнив своими именами список жертв этих проклятых Иверских подземелий.
- Значит так! – начал командовать я. – Если она порвалась, то обрыв где-то здесь! Давай поищем!...
…Дальнейшие события этого похода я помню очень смутно. Помню, что оборванную нить нам найти так и не удалось. Сапожная дратва сослужила нам плохую службу. Эта нить, которая способна выдержать почти ведро воды, такой прочной становится только просмолённой. А в сыром воздухе пещеры она моментально распалась на волокна, крепость которых была не больше крепости волосинки.
Порыскав вокруг себя в поисках обрыва, мы только загасили свечку, уронив её в сырую грязь. При этом обнаружилась наша вторая беда.
Мы не догадались пачку спичек упаковать так, чтобы предотвратить её отсырение. И в потёмках мы чиркали крошащимися головками спичек по коробку, всё больше увязая в панике. Все буквально спички даже не давали вспышки…
…Но мамины молитвы, видимо, действительно доходили до девы Марии и когда последняя спичка была безнадежно изломана, нас охватила такая душевная усталость, что мы бездвижно затихли. Непроницаемая, плотная как брезент кромешная темень обступила нас и стала потихоньку вползать нам в души. Вместе с безразличием и каким-то траурным смирением…
…Так мы пролежали не знаю сколько. Может быть пару минут. А может быть пару часов…
Внезапно Колька зашептал:
- Там… свет!
Я вынырнул из странно-дремотного состояния. Мысли лениво и устало ворочались в мозгу: «Вон, уже у Кольки галлюцинации пошли… Потерпевшим крушение – тоже в море виделись корабли…»
Внезапно Колька саданул меня ботинком по голове и сказал уже в голос:
- Правда! Правда! Там свет! Там… ВЫХОД!
И я почувствовал, как он стал бодро карабкаться куда-то от меня в сторону. Его пыхтение стало удаляться и я, испугавшись, заорал ему:
- Я ни черта не вижу! Тебя тоже… ты не гони вороных… а то в какую-нибудь пропасть сорвёшься, и я тебя задержать не сумею, - немного схитрил я.
Колька остановился и мы, посовещавшись, использовали последнюю нашу амуницию – мамину бельевую верёвку, привязав её одним концом к Колькиной ноге, вторым к моей руке…
…Так мы в связке и выбрались из лаза пещеры, в который некоторое время назад с таким энтузиазмом забирались. Выбрались и тут же свалились на травяной ковёр ущелья, щурясь на полумрак ущелья, как на яркий свет, блаженно вытянувшись и запрокинув голову глядя на свод ветвей далеко на вершине ущелья.
В моём мозгу билась одна восторженная мысль, как заевшая граммофонная пластинка:
«Как прекрасен этот мир!»
…Когда я лет через десять услышал шлягер Д.Тухманова и А.Харитонова, я подумал, что они тоже пережили какой-то прекрасный всплеск любви к жизни, что написали такой прекрасное восклицание!
И ещё одно меня удивляет, когда я вспоминаю те далёкие и, несмотря ни на что, прекрасные годы моей юности.
Когда мы, возвращались домой из нашего бесславного, но, слава Богу, со счастливым концом похода, был уже вечер. В пещеру мы влезли, самое позднее, в 11 часов утра. А когда мы проходили платформу Агараки часы показывали шесть часов вечера. Выходит, мы в пещере проблуждали более 7-ми часов!?
А нам показалось от силы часа два-три! Может быть и правда, что время – измерение растяжимое?!...
…Прежде чем показаться маме, мы разделись и бухнулись в голубое озеро – отмывать всю грязь. Мы плавали и ныряли и счастливее нас не было людей на свете!
Потом прополоскали в озере верхнюю одежду, которая пропиталась грязью насквозь, кое как отжали её и, счастливо хохоча, как умеет только юность, даже пройдя по краю между Жизнью и Смертью, побежали домой.
Потом напихавшись взахлёб маминого вкусного борща, завалились рано спать и, заговорщицки пересмеиваясь, мгновенно заснули. Будто провалились в яму. Да не в ту, где непроглядная темень и страх. А в ту, где сияющая как солнышко, радость жизни!
Часть 5-я. Здравствуй, дача Сталина!
…Нас вызвали в комендатуру Госхозяйства № 8. Там уже находилось человек 15 наших сверстников. Ровно в назначенное время нас впустили во двор комендатуры и сержант нас выстроил в шеренгу.
К нам вышел комендант дачи сам майор Тузиков, сделал перекличку и объявил, что с завтрашнего дня мы все приняты на работу в Госхозяйство № 8 КГБ СССР, как временные рабочие на период сбора урожая.
Из нас создали две бригады, в которых назначили помощников бригадира, а бригадиром нашим являлся всё тот же сержант, что нас построил…
…Каждое утро к 8 часам к нам выходил этот бригадир и занаряживал на работы. Нам были срезу объяснены существующие правила.
1. Мы имели право входа по своему временному пропуску только в строго рабочее время.
2. Нам не запрещалось кушать от пуза убираемые фрукты (опять Фортуна мне, нищему, игриво подмигнула!). Но выносить из дачи что-либо категорически запрещалось! Видимо, это было связано не с целями экономии, а, скорее, с вопросами безопасности.
3. Мы имели право передвигаться только по садовой зоне, где плантации от здания самой дачи были отгорожены временными ограждениями. За ограждениями в зелени утопали строения дачи, а вдоль ограждения бегали вымуштрованные овчарки. Поэтому ни у кого из нас не было и желания проникнуть за пределы дозволенного.
То ли время было «хрущевской оттепели» и перестраховочные строгости были отменены, то ли майор Тузиков был умницей и понимал, что юношеское любопытство нас будет неотвратимо привлекать к самой даче, но нам устроили нечто вроде экскурсии. В сопровождении того же сержанта – нашего бригадира – нас провели по всему периметру зданий и даже разрешили, сложив ладошки заглянуть в окна дачи. Помню, как меня поразило, что оконные стёкла дачи были тёмные и какие-то зеленоватые. Я понял в чём дело, когда рассмотрел одно приоткрытое окно. Стекло там было толщиной не менее 3-х сантиметров. Противопулевое…
…Цитрусовые созревают и убираются по очереди.
Сначала убирают мандарины. Мы обжирались мандаринами только в первые дни. Потом ели их уже нехотя и выборочно. Я больше никогда в жизни не видел таких мандарин, какие ел там. Размером с небольшую дыню. Каждый такой мандарин тянул на 1,5 а то и все два килограмма. Правда добрую треть такого великана составляла кожура. В нашей бригаде были девушки из местных, которые уже неоднократно нанимались на уборку. И они меня научили многому. Например, мама нам с Колькой давала с собой снеди на обед. Позже мы наловчились и из дому брали только хлеб. Остальной обед нам составляли эти отборные сочные сладкие как мёд, мандарины. Попробуйте когда-нибудь пообедать мандаринами с одним только хлебом! Райская, скажу я вам, еда!
Потом созревали апельсины. Они там на даче были отборными и ещё больше мандарин. Правда, если съесть много апельсин, то слегка набивало это оскому. Так что несколько недель, мы убирали апельсины и обед наш состоял из хлеба и апельсин.
Потом шла очередь лимонов. Лимоны созревают на кустообразных деревьях. Эти деревья похожи очень на заросли бамбука. Только есть большая разница. Потому что эти несущие лимонные ветки оснащены огромными и длинными острыми как игла шипами. В период уборки урожая мы все ходили так исцарапанными, будто каждый из нас побывал в барабане, перемолачивающем стекло. Пока дотянешься до высоко растущих лимонов, всю руку обдерёшь шипами. И не помогало даже обматывание рабочей руки многослойными тряпками. Нам, правда, полагались брезентовые куртки – брезентухи. Но хоть и была осень было так жарко, что мы предпочитали исцарапаться, нежели спечься.
И опять мы обедали… Вы не поверите?! – Лимонами с хлебом! Когда я увидел впервые, как кто-то из местных ловко разломив сочный лимон надвое, быстро выгрыз из него обе половинки сердцевины, аппетитно посасывая обильно текущий сок, у меня скулы свело от соучастия. Но не прошло и недели, как я так сам уже делал. Выбирал посочнее лимон, разламывал его надвое и выгрызал его сочную сердцевину. Обедать с хлебом вприкуску ещё удавалось, но дома, только от одного взгляда на еду схватывала такая оскома, что хоть на стенку лезь. Правда она быстро проходила и наутро мы опять поедали, а точнее было бы сказать, пожирали кислющие лимоны. После этой закалки я ещё пару десятков лет удивлял окружающих своим умением целиком поедать лимоны…
…Последнее, что мы убирали это были маслины. Они росли на огромных высоких деревьях и убирают их оригинально. Нам выдали огромные пошитые кругообразно из плотной марли полотнища. Они охватывали ствол дерева, создав под ним круглую полянку из марли. Потом в дело вступали длиннющие бамбуковые шесты метров по 6-8 длинной. Шесты были тяжелые и ими мы орудовали только так. Толстый конец шеста упирался в мягкую землю. Мы стоя рядом с шестом, покачивали его и тонкий конец шеста там на верхотуре бил по веткам, на которых были гроздья маслин и маслины от сотрясения срывались с веток и падали на разложенную под деревом марлю. Потом оставалось только собрать их. Так и работали. Парни тягали тяжеленные шесты, выбирали цель и били по ней, а девушки споро подбирали урожай…
…Вообще про кавказские маслины, этот благородный и удивительно полезный фрукт хочется рассказать чуть больше. Мама научилась консервированию маслин от старой абхазки, дом которой стоял по соседству с нашим бараком.
Солить или как говорили на местном жаргоне «мочить» маслины оказалось совсем не простым и очень длительным делом. На это уходит у абхазских хозяек от двух-трёх месяцев, до полугода. Маслины для этого подбирают, как правило только чёрные – то есть созревшие полностью на дереве, в естественных условиях. Их очень долго вымачивают сначала в сменной воде, потом в соляном сдобренным специальными специями растворе, потом вывешивают их на свежем воздухе, чтобы и линий рассол стёк, и они завялились. А потом…
Едят. Состав специй и пропорции у всех хозяек свой. Выработанный веками предков и переданный по наследству, как очень большой важный секрет. И получалось в результате – чудо кулинарного искусства. Обалденно вкусное и полезное для организма до такой степени, что лечило, практически, все болячки.
Абхазки зачастую выходили «к московскому» на перрон, немного подзаработать, продав излишки своих запасов. Искушенными пассажирами поезда, а то и проводницами этот товар расхватывался мгновенно, так сказать, уходил влёт и дорого…
Много-много лет спустя, когда я учился в сыктывкарском университете уже зрелым мужчиной, я как-то увидел в гастрономе это чудо, расфасованное прямо в фанерные бочонки. Северяне не очень знакомые с южным деликатесом, не очень охотно разбирали развесные маслины. Я попросил взвесить грамм сто, придя в гостиницу попробовал и… стремглав бросился в гастроном, где взял сразу килограмм этого чуда.
Утром, когда ко мне в номер заскочили мои соученики Владимир Пеньков и Юра Исаков и увидели у меня в тумбочке такой запас маслин, они вволю напотешались надо мной. Я им рассказал всё что знал о маслинах и заметил, что достаточно съесть пяток этих масли с ломтиком хлеба, как это заменит завтрак.
Всегда готовый к шутке, Юра Исаков, пошутил:
- Матвей! Ну ты, прям, угадал, что я сегодня не успел позавтракать. Давай испробуем сытность твоих маслин!
Он взял с десяток крупных маслин и заел их кусочком булочки. Потом, после трёх «пар» лекций подошёл:
- Слушай, а твои абхазы толковые ребята! Представляешь! До сих пор сытно себя чувствую! Где этот гастроном, я домой возьму с килограммчик!…
Тут в наш разговор вмешался Володя Пеньков и протянул своим шутливым баритоном:
- Ребята! Я – в доле! Тоже возьму домой… - и, срываясь на привычный шутливый тон добавил прищурившись, - Они, говорят и с похмелья помогают!
Исаков тут же отбрил:
- Конечно помогают! Если поесть маслин много, а водочки попить мало!...
…Это было прекрасное время, когда в нашей необъятной тогда стране продукты продавались доброкачественные, приготовленные хорошо и добросовестно, «как для себя». Когда выдерживались технологии их правильного изготовления, а не технологии их приготовления «с меньшими материальными затратами».
Когда главным принципом был социалистический принцип – «полезно, сытно и доброкачественно», а не капиталистический – «плевать на качество, лишь бы снизить затраты»!
Когда утверждение Карла Маркса о том, что «нет такого преступления, на которое бы не рискнул бы пойти Капитал ради 300 % прибыли, хотя бы под страхом виселицы» было только в его трудах.
А ныне – вся эта горькая теория выплеснулась в действительность России. И мы сейчас едим такое, что остаётся удивляться как ещё Русь до сих пор не вымерла! ...
И, как поётся в песне, от этой данности «ни спрятаться, ни скрыться». Потому что бороться всерьёз с этим наваждением, с этим фанатизмом накопительства некому! Потому что Капитал, скрывая свои чёрные делишки, идёт на подкуп чиновников любого ранга.
И они продаются!
Все без исключений!
Только по разной цене…
Часть 6-я. Эвакуация моего друга, Кольки.
Я бегал на занятия в вечернюю школу. По легенде ходил туда и Николай. Вот представьте. Тихий тёплый ещё по-летнему южный сентябрьский вечер. Среди буйной южной зелени, которую не сдули осенние ветра, горят огоньки фонарей. Вечерний курортный посёлок, прямо-таки, наполнен флиртом и кокетством. Флюиды похоти и желания разлиты в тёплом воздухе вечера и ими невольно пропитывается любой прохожий.
Кругом банальные сценки - перед расслабившимися приезжими самочками, вышагивает по журавлиному переставляя свои тонкие «джигитские» ножки, в модных тогда брючках «дудочках», местный самец, принимая всё более соблазнительные позы.
В воздухе плавают волны парфюма и лёгкой музыки, доносящейся со всех сторон, из санаториев, домов отдыха и турбаз.
Вчитайся мой читатель и представь себе этот мир! И подумай какой же железобетонной волей надо было обладать двум 17-ти летним юнцам, чтобы идти в школу, сквозь эти тенета праздности!?
Школа стояла как раз посредине между верхним санаторием, размещавшимся в бывшем монастыре и нижним санаторием, который все называли «Третий санаторий». Занятия в школе начинались как раз в то время, когда на всех окружающих танцплощадках этих развлекательных мест начинался первый танец.
Ну, кто из Вас, мои добрые читатели, ханжески бросит камень упрёка в двух юношей, когда они, не удержавшись от соблазна, стремглав и наперегонки бросались далеко в сторону от школы и поближе к завлекающим огням танцплощадок.
…Колька в свои семнадцать лет выглядел настоящим денди. Как всегда, он был прекрасно одет – на его фигуру шили родители ему персональные костюмы – высок, строен, молод. И ни один женский взгляд, в диапазоне от двадцати до пятидесяти лет, оценивающе скользнув по Колькиной фигуре, задерживался на этом бравом молодце.
Колька прекрасно танцевал. Он был смел. И ему в партнёршах отбоя не было. Я же больше наблюдал за притягивающей атмосферой танцплощадки. И я видел, порой, что Кольку, только что уведшего даму из-под носа у охмуряющего её джигита, обжигал недобрый взгляд тёмных джигитовых глаз, как бы запоминая и Кольку, и это своё фиаско. Я уже отчётливо понимал, что всё это очень опасно. И хоть в этой развлекательно-отдыхающей иерархии мы относились к сословию частично защищенному, как «местные», но защиты мы, по сути не имели, кроме двух-трёх моих добрых знакомых армян и одного абхазца. Это была, конечно, защита. Но далеко не круговая.
И мама, и я много раз Николаю рассказывали о местных законах, а, точнее сказать, о местных беззакониях. О том, что здесь в этом приветливом и тихом курортном городке, жизнь каждого живого существа имеет свою цену. И что цена жизни таких обездоленных и бесправных существ как мы, была соблазнительно невысокой.
В этом тихом с виду посёлке случались и трагедии. О них шепотком рассказывали жители. Рассказывали, например, как изнасиловали юную дочку на глазах у её отца. Они вдвоём приехали отдыхать, чтобы как-то сгладить боль утраты их мамы, недавно скончавшейся. Гуляя ночью по тихому и пустынному пляжу, они нарвались на разгульных пьяных молодцев местного разлива.
Эти храбрые от вина и беззакония джигиты пристали к девочке. Отец вступился. А далее пошла дикая оргия; отца привязали в дереву и пока на его лазах вся компания насиловала его дочь, остальные «разминались», превратив её отца в боксёрскую безответную «грушу»…
Найти преступников, как это всегда было в Абхазии, не удалось. Девочку отвезли в военный госпиталь в Сухуми, позже за ней приехали родные и увезли её в Россию, а безутешный отец всё ходил по инстанциям, пытаясь найти справедливость. Он был мужественный человек, прошедший войну, имевший награды и ранения, но он ничего не мог сделать против круговой поруки коррумпированных накрепко местных правоохранительных органов.
Люди рассказывали, что несколько месяцев фронтовой офицер бился с местной мафией, а потом его мозг не выдержал страшного дуплета и он долго шатался по ночному пляжу, пугая парочки и топтался у порога дежурных местной милиции, пока не исчез. То ли утопил себя в море, то ли его где-то прикопали «бравы молодцы», доведя своё чёрное дело до конца…
Таких рассказов бродило немало среди жителей посёлка…
…Колька их слушал, активно сопереживал, в нужных местах вставляя свои ремарки, и я понимал, что он, чёртов артист, в одно ухо впускал наши предупреждения, а в другое тут же их выпускал, чтоб не мешали жить.
Была в Николушке, моём друге, какая-то добрая и беззащитная привлекательность, которая притягивала к нему людей и одаривала его их симпатией. Вот это всё и привело к разыгравшейся вскоре драме.
Моя мама, которая сил не жалела, чтобы меня удержать на пути к знанию, порой загоняла меня в школу и не совсем парламентскими приёмами. Она выслеживала наши с другом поползновения в сторону от школы и всячески их пресекала.
Однажды она, появившись как привидение – неоткуда – как раз в тот момент, когда мы с Николаем заливались соловьями перед какими-то приезжими отдыхающими девушками, налетела фурией на нас и надавала нам пощёчин. Не столько физически, сколько морально ощутимых.
Наши собеседницы всполошено отлетели куда-то в неизвестность от нас сразу потерявших свой лоск и вид бывалых «местных» и только откуда-то издалека из кущи зелени, куда упорхнули наши несостоявшиеся барышни, долетел до нас их саркастический смех.
Николай в первые минуты налёта было захорохорившийся и попытавшийся доказать моей маме, что он, дескать, «и человек взрослый, сам может решать, что ему делать и куда идти, что она-то вообще не его мать и что ему даже его родители никогда не давали ему пощёчин», и тут же получивший от мамы ещё пару оплеух, скис и замолчал.
Тогда я подошёл к маме и стал что-то вгорячах говорить. О том, что я – кормилец семьи и имею право! Что она меня унизила! Что я вправе решать свою жизнь и что…
Видно тогда я наговорил чего-то такого, чего говорить-то и не следовало. Потому что мать, вдруг потеряла всю свою грозность, опустилась на какой-то придорожный камень и горько заплакала.
Это было посильнее маминых щадящих пощечин. Я никогда не мог переносить спокойно маминых слёз! Да она и очень редко плакала, потому что была крепка и надёжна, как единственная наша защита.
Я бросился её обнимать и целовать, и просить у неё прощения и тут же ей поклялся, что больше никогда не буду её обманывать и сворачивать с трудной дороги на самые привлекательные и влекущие «обочины».
Мы помирились, сверху на нас, скрепляюще наш союз, наложил свои лапы мой добрый и отзывчивый друг Колька и мы дружной тройкой вернулись домой, т.к в школу уже и идти-то было поздно…
…С той поры я исправно бегал в «вечерку», до той поры пока, как я писал выше, меня «попросил не приходить» туда старый директор. Колька редко сидел со мной в школе. Чаще мы с ним расставались на развилке; он шёл в санаторий на танцы, я – в вечернюю школу…
И грянула беда!
В один горький вечер, Кольке всадили в бок финку. Очевидцы рассказывали, что одна из милых барышень, жеманничая и зля своего черноглазого кавалера, отказывая ему и танцуя с Николаем, довела «джигита» до такого исступления, что он подошёл к Кольке и ударил его финкой в бок.
Господу было вольно не отправить Николая на тот свет, а всего лишь попугать. Дело в том, что джигит был маленького роста и его отработанный удар – прямо в печень врага, не достиг цели. Спас Николая высокий рост и инстинктивный поворот. Удар пришёлся в мякоть ягодицы. Рана была не смертельной, но весьма глубокой. Колька потерял много крови, пока его спасали.
Я в это время сидел на занятиях и ничего об этом не знал. Позже нам сообщили, и мы с мамой провели остаток ночи в маленькой поселковой больничке. А под утро нам разрешили Николая забрать домой.
Это переполнило чашу терпения мамы, которая давно косилась на присутствие в нашей семье Николая. Дескать, он и меня, расслабляет и от школы отваживает, и ответственность за него лежала на маме, да и нашей семье в маленькой фанерной комнатушке, с массой своих проблем, лишняя проблема была перебором.
Поэтому мама пошла на почту и послала родителям Николая телеграмму. Я не знаю, что мама писала в ней, но через два дня из Сочи на собственном «Москвиче» приехали те самые дальние родственники Николая, которые увезли его в Сочи. А оттуда он был отправлен «наложенным платежом» на Дальний Восток…
…Многое в моей памяти стёрло время, но я помню, что Колька плакал, когда мы с ним прощались.
Впрочем, плакали все; и моя мама, инициатор отъезда Коли, и моя младшая сестрёнка Зоинька, которая успела привязаться к этому большому и доброму увальню, да и у меня было горько на душе и мокро в глазах…
Наверное, в этом расставании и я, и Колька, расставались с нашим детством. Окончательно и бесповоротно…
…Китайская мудрость гласит, что «в разлуке три четверти горя берёт себе остающийся, а уезжающий уносит всего одну часть».
Не буду спорить с мудрым народом Китая, только скажу, что особого «горя расставания» моя память не сохранила. Помню только, что с отъездом Николая Денисенко, у нас наступила осень. Грустная, тоскливая и… серая…
58 763_18