Про медсестру

   

Рыжеватые нитки бровей,
коротышка с походкой старухи,
и народишко клеился к ней,
разве только с большой голодухи.

Толстопятая, крепкая стать,
деревенским работа не в тягость,
за живыми чего не прибрать?
И за мёртвыми тоже случалось.

Кастелянша  шептала - Урод...
напускалась - Скорей, неживая!
искривлённый, прокуренный рот,
словно рана в лице ножевая.

Доктора подгоняли, - Быстрей!
Поварихи  смеялись - Тихоня!
Всюду носится с верой своей,
без молитвы и ложки не тронет.

Кипарисовый крест на груди,
красный крест на косынке с заколкой,
- Доиграешься, Ганька, гляди,
настучат на тебя, богомолка.

Улыбалась в ответ ,- Бог с тобой,
Повторяла,  – Церквя то открыли...
- Ганька! Живо беги  за крупой!
Возле кухни  пшено разгрузили!

При своих остаёмся пока,
тащит банки, мешки и корзины,
прядка рыжая из под платка,
выбивалась на круглую  спину.

Вся – как медная, чистый металл,
Если верить ехидне-завхозу,
Что не зря по мордам получал,
И в отместку прозвал паровозом.

Но сказал пожилой командир,
умирая, растерзанный миной,
- А я страсть, конопатых любил,
ты прости дураков, Ангелина.

 Жизнь - вода, отливала с лица,
провонявшая кровью и хлоркой,
восковеющий лоб мертвеца,
осенила щепоткою робкой.

Мальчик раненный, взгляд отводил,
- У меня  комсомольская рота,
отвернувшись, сквозь зубы цедил,
- Малахольная, ну тебя к чёрту.

Отчитает дурёху и рад,
ходит гоголем, гладко лоснится,
старый дядька, усатый солдат,
кулаком ему с койки грозился.

- Ангелинушка, глянь ка в окно,
нет ли почты, заждался из дома...
не обсохло ещё молоко,
на губах у телка шебутного.

Ангелина - от мамы с отцом,
имя ангельской кротости дали,
вот бы только милее лицом,
и хотя бы с прямыми ногами.

Санитарки глумливо плетут,
и шипят - Ни лица, ни фигуры,
на гулянку украдкой бегут,
продувные штабные профуры.

-Уродится же чучел такой.
Красоты попросила бы малость.
- Ну куда ей с такою квашнёй,
только богу молиться осталось.

Но в работе куда до неё,
в банно-прачечном и на приёмке,
задубелое треплет бельё,
разрезает штаны, гимнастёрки.

Чтобы с мёртвых пригодна была,
отстирает, заштопает, гладит,
 не гнушаясь, таскает дрова,
и в кухонном сгодится наряде.

А на кухне кастрюли пусты,
хлеб остался, тугой, как подмётка,
вместо стёкол - фанеры листы.
анестетик - терпенье и водка.

В хирургии - тяжёлый кошмар,
ампутации, кишки, гангрены.
Сквозь души отлетающий пар,
тихий шёпот, как птаха, о стены.

Да скупая слеза обожжёт,
за леском раззадорились пушки,
пол дрожит - недолёт, перелёт,
чуть поправит - и прямо в макушку.

Окружение, бомбовый ад,
сука - смерть хохотала с приплясом,
как бочонок, набит медсанбат,
человеческим, воющим мясом.

А машины везут и везут,
громоздят во дворе гекатомбы,
сортировочный, проклятый труд,
с неба дождиком сыплются бомбы.

Нету целого дома  в селе,
мёртвых за руки, за ноги - в ровик,
на кровавом скользят киселе,
санитары в изгвазданных робах.

Штабелями лежат во дворе,
молодые, родные ребята.
Распирает, бурлит на жаре,
сверху - хлорку, совковой лопатой.

На заре, в огородах села,
яму новую вырыли срочно,
вестового чума принесла,
немцы фронт опрокинули ночью.

Полчаса - и ворвутся сюда!
Медсанбат поднимать по тревоге,
понимаю, беда - не беда,
если целые  руки и ноги.

А беспамятных, жжёных, слепых!
Обезноженных, рваных, безруких!
оглушённых, бессильных, своих,
обрекая на новые муки!

Своротило снарядом крыльцо,
разнесло деревянные  сени,
санитар с размозжённым лицом,
всё пытается встать на колени.

Крик и ругань летят из окон,
чадно тлеет набивка матрацев,
отступает разбитый заслон,
жизнь-вода, утекает сквозь пальцы.

Как на крыльях носило - спасти!
сколько выйдет, кого только можно!
Поспевала под руки вести,
на носилках вытаскивать сложных.

"Зис", брезентовый, вздёрнутый бок,
задыхаясь, мотор колотился,
в кузова залезали, кто мог,
кто не мог - проклинал и просился.

Госпитальный, калечный народ,
повисал на бортах, на подножках,
мотоциклы прорвались вперёд,
сыпанули свинцовым горошком.

Нет спасенья, вперёд  ли, назад,
всюду немец, гремит и стреляет,
танки прут в огородах, меж  хат,
пулемёт от моста отрезает.

По машине, просёк, раздробил,
Радиатор ,  запаску и фару,
по фургону!  И кузов завыл!
Засочился сквозь щели кроваво.

"Зис", как пьяный, вилял у реки,
увязались в погоню два танка,
Ганька пальцы застывшей  руки,
отдирала от липкой баранки.

У водителя вырван висок,
разрывная, в окно прилетела,
и педали заело меж ног,
и не сдвинуть свинцовое тело!

- Отпусти! Не тяни за собой!-
замаячили крайние хаты,
кучи брёвен с торчащей трубой,
- Отцепись от баранки, проклятый!

На скачке прикусила язык,
"Зис" ломился, сшибая жердины,
слева огненный сполох возник,
в трёх местах просадило кабину.

Отцепился, с подножки - долой,
промелькнули лодыжки в обмотках,
- Не серчай на меня, дорогой!
лобовое протёрла  пилоткой.

Вбила правой  тугую педаль,
по баранке ладони скользили,
снова сполох, тошнотная  гарь,
иссечённая в клочья резина!

Немцы долго играть не могли,
добивать  окруженцев - работа.
За машиной бежали в пыли,
две строки курсовых пулемётов.
 
- Врёшь, сегодня не будет конца!
Мама! Боженька! Брызнули слёзы
Пригодились уроки отца,
шоферил на «Газоне» в колхозе.

Худо-бедно умела водить,
а сейчас, словно ангелы рядом,
трассеров смертоносная нить,
над кабиной осыпалась градом.

- Мины! - крик заполошной тоски.
Взрыв! Мгновения призрачной боли!
а от первого танка куски,
далеко раскидало по полю.

- Куда лезешь! Всем будет каюк!
кто то дёргал за локоть и злился,
отпихнула, - Давайте без рук!
Снова грохнуло, воздух завился.

Видно, знатный попался фугас,
восьмитонная башня вспорхнула,
смерть опять пронесло мимо нас,
только холодом лютым дохнуло.

Вправо-влево, колёс разворот,
-Мины, спите! Фугасы - не надо!
Напоследок послал пулемёт,
бесполезную, злую тираду.

В боевом   охраненье  полка,
поначалу взялись за винтовки,
как услышали издалека,
вой мотора, прерывистый, тонкий.

Измочаленный, стрелянный "Зис",
дохромал на пробитых баллонах,
по инерции медленно, вниз,
весь в пробоинах, тент опалённый.

И казалось - живые не в счёт.
Кровь на досках густела обильно,
два десятка дышали ещё,
а один матерился бессильно.

Далеко догорает санбат,
всё пропало, и мины, и танки,
посмотреть на бегущих солдат,
и ладони  разжать на баранке.

Огляделась- в подтёках стекло,
суета, топот возле машины,
рядом доктор - не помню его,
а, мешал и ругался про мины.

Без сознания... счастье ему,
уберёг от ненужной опеки.
Отчего же, никак не пойму,
наливаются тяжестью веки.

Вот дела, - ничего не болит,
морозец пробирает не слишком.
отчего же сиденье скользит?
Почему хлюпота под бельишком?

Почему вдруг нахлынувший свет,
как пушинку, поднял над полями,
смерти нет и страдания нет,
чёрный  ангел своими крылами.

Окроплёнными  в кровь и огонь,
распростёрся над проклятой бойней.
- Пощади! Не усердствуй! Не тронь!
Ты не ведаешь, как это больно!

Тело грузно осунулось вниз,
глухо стукнулся  лоб о баранку,
вдруг завыл искалеченный "Зис",
криком еле живого подранка.



22. 03. 2016  Александр Пятаченко