Из сборника «Ballads Of Cheechako» (1909)
THE BALLAD OF THE BLACK FOX SKIN
БАЛЛАДА О ШКУРЕ ЧЕРНОБУРОЙ ЛИСЫ
I
Когтистая Киска и Ветреный Айк жили жизнью постыдной, когда
К ним раз на ночлег пришёл человек без имени, им не чета.
При нем был трофей — шкура черной лисы, — он из леса пришел неспроста.
Был лик его бледным, как тающий лёд весною при паводке рек.
Его одичалый и пристальный взгляд сверкал из-под матовых век.
Все знали его как бродягу-ловца, что кровью харкал на снег.
«Вы видели шкуру такую? — он рек. — Не видели? Немудрено.
Обилие черного меха как ночь, — и блеска! Блеска полно!
И мне, с одним лёгким, она жизнь сулит, — это женщины, Лондон, вино.
Индейцы прозвали её сатаной, и клялись, что, стреляя в упор,
Её не убить никому никогда. — Я ж считал, что их россказни — вздор;
И смеялся над старыми сказками скво. — Ха-ха! Я смеюсь до сих пор.
Взгляните, она — как бездна черна, и гладка, и сладка, точно грех.
Капкан иль ружьё — это дело моё. — Дал я клятву добыть её мех.
От звезды до звезды, изучая следы, я охотился, веря в успех.
Ведь эта лиса слишком скрытной была. Мне казалось, я вижу её
Зловещий оскал, что в страхе вставал на привале, схватясь за цевьё.
Сквозь тёмную сень мне виделась тень, когда я впадал в забытьё.
У неё тонкий нюх и пронзительный слух... Куропатку подкинул я ей,
Что с ядом была... Смерть ее не брала, хоть я стреляный был воробей.
Но всходила луна и являлась она, чтоб глумиться над скорбью моей.
Я её разыскал, где сгибались хребты, будто сам позвоночник земли.
Я её разыскал средь ущелий и скал, где обвалы с лавинами шли.
Средь священных снегов, где чреда облаков завивалась вдали в кругали.
От сверкающих круч, что торчали из туч, будто из обмелевших морей,
Я шёл за ней вслед, покуда (о бред!) не вернулся к избушке своей, —
Откуда я начал охоту за ней. — Я устал и продрог до костей.
Я был болен душой от погони пустой... Раз уж мне не уйти от судьбы:
Пусть лисица живёт, я кончаю поход и схожу с этой адской тропы.
Тут потёр я в глазу и увидел лису у дверей моей старой избы.
Я вскинул ружьё и, не целясь, в неё пальнул — и сгустилась вдруг мгла.
Был такой страшный вой, и лиса предо мной тут же пала и смерть приняла.
Однако, на ней раны я не нашёл, — её шкура осталась цела.
Вот такой был конец чёрнобурой лисы. Я добыл этот ценный трофей.
На собачей упряжке я прибыл сюда, так что выпьем, ребята, скорей.
Будем пить за меня и за шкуру лисы, за которой я брёл много дней».
II
Когтистая Киска и Ветреный Айк были люди с поганым нутром
И ждали: вот-вот к ним добыча придёт прямо в руки в трактире своём.
Всю ночь пели в нём, пили виски с вином, и спали, как свиньи, потом.
Случился разбой в ту ночь под луной, к тому же помог делу хмель.
И тех, кто там был, кого свет носил, начертал имена Азазель
В кромешном аду, предавши суду — имена Фурнье и Лабелль.
Не надейся, дружок, на пыльный мешок и сон безмятежный, о нет!
Ведь там будет тот, кто вас обкрадёт до того как забрезжит рассвет, —
Ведь шкура лисы, несравненной красы, оставляет в глазах женских след.
Уж если ты в логово к волку попал, то ты на себя положись.
Верь острым клыкам и медвежьим когтям, верь в горную пуму и рысь.
Но хитрой запевке танцовщицы-девки не верь — и её берегись!
Что сдерживать мог вожделенья поток, в ту ночь был попран закон.
Несчастный лёг спать, чтоб больше не встать: много выпил до этого он.
Сквозь прорубь, застывший, убитого труп поглотил холодный Юкон.
III
От кровли до пола отбрасывал тень мех черной лисицы, лоснясь.
Шерсть мягкой была, и рукой провела по ней женщина, блеску дивясь.
А мужчина стоял и мрачно взирал, зубами скрипя и бранясь.
Коль воры с убийцами делят добро, то ссоры нельзя избежать.
И вскоре порок настигает злой рок и с татью встречается тать,
Что Киска и Айк, как голодные псы, решили клыки показать.
«Знай, шкура моя! — закричала она. — Я сделала это одна!»
Но он прошипел: «Я что, не у дел?! На нас на обоих вина».
И, как маламуты над костью, они рычали весь день до темна.
Так грызлись они, покуда в тени не заснул её чёртов собрат.
И с проблеском дня пустилась она в город Доусон за перекат,
Чтоб в тайне от всех продать лисий мех, что жизнь превратил в сущий ад.
И скрылась она вместе с шкурой одна, когда он храпел у дверей.
Бил пульс ей в висок, и неслась со всех ног она прямо к цели своей.
Было ей невдомёк, что проснулся дружок, что он встал и погнался за ней.
Брег отвесный крутой восходил над рекой, а за ней город Доусон был.
Им сияли огни, и взирали они сверху вниз, — этот город манил, —
Насмехаясь притом над бродягой-ловцом с мрачным взором, что шкуру добыл.
Путь по склону был крут; было снега по грудь, а внизу был расколотый лёд.
Он ходил ходуном, предвещая о том, что весна золотая грядёт.
И река бередила под коркой его, совершая свой мощный полёт.
И женщина шла вдоль обрыва, прижав лисий мех, будто был он важней
И дороже других вещей дорогих, что когда-то пришлось видеть ей,
Обойдя весь Клондайк, — но Ветреный Айк подходил всё быстрей и быстрей.
Всё прошло без хлопот, — её сердце как лёд не смогло угадать его смех.
И, как сон, пронеслась её жизнь, будто грязь, будто мрак, будто стыд, будто грех.
В последний момент он столкнул её вниз в пустоту без особых помех.
И она, кувырком, сто футов почти скакала по склону как мяч.
От скалы до скалы, через брёвна и снег, без стенаний, как тёртый калач…
Прямо в прорубь — и всё было кончено — ей помахал сверху шкурой палач.
От прихода весны вдруг запел соловей, так пронзительно, сладко вдали.
Ослепительный свет вторил песне в ответ, отражаясь от лона земли;
И со шкурой лисы проскользил человек вниз по тропке и в снежной пыли.
IV
Свой стремительный бег продолжал человек — туда, где струился Юкон.
То скользил, то бежал, то он падал — вставал, и при этом Создателя он
Своего проклинал, кулаками махал и из фляжки глушил самогон.
Будто загнанный зверь, он бежал и бежал, воспалённый спиртяшным огнём.
Тут старушка-луна выползла из-за туч, голубой осветив окоём.
Насмехались над ним вековые хребты в первозданном покое своём.
И зловещие тени упали на снег; странно мягок был воздух и свет.
И долина вокруг раззадорилась вдруг диким хохотом грешнику вслед,
Что бежал как чумной, — так хохочет порой над дитём великан-людоед.
Под сверкающим льдом извивалась река, издавая болезненный стон.
То зияли проёмы, открыв свою пасть, то смыкались как створки окон.
Поднимались пласты серебристые ввысь и ломались с обеих сторон.
На тропе, что вела из трактира, вдали человека вы видеть могли.
Он стоял у реки – там, где трескались льды, и потоки обломки несли.
Где сердитые воды крушили пласты, сотрясая пороги земли.
Но не видел никто, как в поток ледяной погрузился потом человек.
Как цеплялся беглец, ощущая конец, доживая бесславно свой век.
Как ногтями в крови он хватался за льды, соскребая с них тающий снег.
Но, однако, потом записку нашли у проёма, где грохнулся он:
«Здесь встретил свой рок плохой человек, что жил во грехе испокон.
Он «меня» лишь любил, «я» был шкурой лисы чернобурой, как ваш страшный сон».
Как странно всё это; хотя всё вокруг обыскали потом на брегу.
Но признаков шкуры проклятой лисы не нашли, что была на слуху.
А только нашли отпечатки копыт, как сказали, в глубоком снегу.
Перевод: Константин Николаев http://www.stihi.ru/2016/02/03/9781