Посвящено Сергею Николаевичу Колоярскому
Пронёс достойно званье педагога
И честь не уронил - с достоинством сберёг,
Как человек, о всём судивший строго,
Интеллигент, подвижник, педагог.
Ты знания - святыню - перед Богом
Своим ученикам передавал
В словах, поступках, помысле высоком,
Лишь в правде видя смысл и идеал.
Не мыслил ты чиновникам в угоду,
Хоть ложь и билась пеной в берега.
Ты знал: в искусстве предавать свободу -
Так напрямую радовать врага.
Свободный дух не признаёт теснин.
Да здравствует раскрепощённый разум!
Родной земли неповторимый сын,
Ты был певцом и гражданином разом.
Влюблённый в краски, кисти и холсты,
Идеологии продажной не подвластен,
Бросая взгляд на землю с высоты,
Ты восклицал: мир сказочно прекрасен!
Учениками этот мир воспет
Без шор и направляющих указок.
В подвижничестве их - твой неизбывный свет,
В палитре их - весёлый праздник красок.
Учитель, знай! Ты нами не забыт,
По-прежнему любим учениками,
Принципиален, честен и открыт...
Не потому ль ты и сегодня с нами.
В другой тетради есть такие слова:
И благодарны мы - твои ученики,
Что в жизнь входили с твоего порога,
Что нас учил: не лицемерь, не лги,
Учил главнейшим заповедям Бога.
И думы эти в сердце не скрывал
И мыслил не чиновникам в угоду,
Когда одно лишь мненье разделял:
Нельзя в искусстве предавать свободу.
Теперь, когда я вспоминаю его, имея 30-летний стаж педагогической работы, я в большей степени сознаю, насколько доступен нам, ученикам, был этот человек. К себе он располагал сразу и мы, его ученики, очень любили его за это.
Среди других он выделялся тем, что никогда не был серым, скучным, нудным. Присутствовать на его уроках всегда было интересно. Чего стоили его улыбка, пронзительно чёрные живые глаза и руки, которые, как и весь он, находились в движении. Ему, как отменному рассказчику, среди его коллег, как нам казалось, не было равных. О чём бы он ни рассказывал: то ли об искусстве древней Греции, то ли Италии времён эпохи возрождения, его речь изобиловала каламбурами, которые мы так ценили и любили.
Спустя десятилетия я понял, как он остро ощущал время, как осуждал ханжество, притворство людей, не выносил зависти и жадности, восставал против хамства и ячества. Почтительно отзывался о Михаиле Зощенко, ставя его рядом с Михаилом Салтыковым-Щедриным, боготворил Гоголя, Грибоедова и Рабле - его "Гаргантюа и Пантагрюэля". Он осуждал всяческие "ИЗМЫ", театрально при этом манипулировал словами и целыми понятиями. В нём одновременно уживались юмор и сарказм - категории человеческих "слабостей". Больше всего он ценил их в Вольтере и Салтыкове-Щедрине.
Но главное место в его жизни занимало изобразительное искусство. Он мог часами рассказывать о художниках, о направлениях и жанрах. Питал особую любовь к передвижникам. Преклонялся перед Крамским, Ивановым, Маковским, Ге, Поленовым, Саврасовым и многими другими. А трудолюбие Сурикова ставил в пример. Но к Репину относился противоречиво. Восторгаясь картиной: "Иван Грозный и сын его Иоанн", силой, с которой Репин выразил трагедию людей (отца и сына), запечатленную в момент убийства... Но...
Но как-то он поделился со мной: "Претит в Репине его революционная тенденциозность. Слишком много идейной направленности и политики". Он не разделял бунтарских мыслей автора и в пример такого рода ставил картину: "Отказ от исповеди". В революции 17 года не видел добрых начал. Всё, дескать, обернулось красным террором и гражданской войной и т. д.
В ту пору он действовал на меня гипнотическим образом. Может быть потому, что я сам в душе давно разделял эти мысли.
На своих уроках своим ученикам он открывал мир солнечный, противоречивый и потому - неподдельный, и потому - прекрасный. Он обожал старых мастеров-художников эпохи возрождения. И повторял всегда: "Вот у кого надо учиться рисунку и живописи". Он нас - мальчишек и девчонок - обучал искусству: видеть прекрасное в самых обыденных вещах окружающей нас природы.
06.11.1993года