Умар Иблисов
Молитва
...Только истинно верующий обретет спасение
Он сидел в тесном темном земляном мешке. Воздух провонял мочой, табаком и матом. Сидели плотно, как в обойме, бок о бок. Кто-то дремал, кто-то сидел, прижавшись спиной к шишковатым бревнам стены, кто-то жевал, были бесконечно курящие, и некстати балагурящие. Он молчал, наклонившись вперед, уперев локти в колени, будто собираясь упасть на карачки. Думал: "Господи, мама, зачем я здесь? Ведь в мире есть столько прекрасных и безопасных мест! Зачем я здесь оказался? Ведь кто-то из великих говорил:"Каждый человек - это вселенная". Глупо, вот так вот, взять и просрать вселенную! Неужели это все, что осталось? Как глупо... А что, если встать и уйти? Ведь вчера говорили, кто, мол, хочет - могут уйти... никто не осудит... Черт, почему же я тогда не ушел, ведь они сами сказали - уйдешь и никто не осудит тебя! Эх, надо было уйти! Что ж я такой невезучий? Рыжий, что-ли? А может, еще не поздно? Вот сейчас встать и молча уйти?! До поселка всего ничего, затемно дойду, там попутка или что там, а может и дальше пешком... Господи! Пешком, пешком, бегом, ползком, лишь бы подальше отсюда, от этого запаха, глупости, всей этой несуразности! О, черт, ну зачем, Господи, зачем я здесь оказался? А вот встану и уйду! Они будут смотреть... А я вот встану и уйду! И пусть смотрят! Пусть все зенки свои проглядят! Встану! Плюну! И скажу, мол, не согласен я!, мол, глупо, есть ведь и другие пути... мирные... Проявлю характер, пусть смотрят, черт бы с ними! Черт бы их всех побрал! из-за них здесь пропадаю! из-за них... Вот досчитаю до десяти, брошу все и айда домой, дай Бог ноги!". Он вдруг вспомнил маму, ясно и реально вспомнился солнечный день, когда мама - молодая, красивая мама, повела его в церковь. Он совсем малыш, ничего не мог понять, все ждал, когда купят мороженое или сладость на палочке или тугой и яркий шар на истерично режущей ниточке... Он вспомнил помещение с высоко до небес вознесенными, необычно красивыми потолками, мерцание света, запах воскурений и ясно, громко, внятно, до каждого непонятного словечка торжественное церковное пение высоких детских голосов тянущих душу ввысь, ввысь, ввысь и вдруг, как удар колокола, басовитый раскат: "Господу Богу, помолимся...".
Он вздрогнул. Торопливо, вслух стал считать:
- Один, нет... Не так! Так не честно! Вот так, ноль, один, два... семь... да что же я, так нельзя, надо честно, тогда они не посмеют... где я там остановился, счет ведь идет, так ведь честно? Пусть семь! Дальше что? Восемь, девять... Все к черту, ребята, я решил уйти...
Его хлопнули по спине:
- Ты что там бормочешь?
Он замолчал. Он хотел сжаться в комочек и очутиться вдруг там, совсем маленьким, об руку с большой красивой мамой, в этом удивительном месте, где смерть отгоняет могучий голос: "Господу Богу, помолимся...". Он незаметно, мелко, воровато, быстро перекрестился. Оглянулся тишком. Никто не смотрел на него, никто не осудил.
"Нужно помолиться, вот что, - подумал он, - как там... Иже еси на небеси... Господи, о чем это? Как там? Ну, как там, блин! Милый Боженька! Нет так нельзя, так не услышит... так не спасет! Нужно вспомнить как учила мама! Как она учила... Господи Боже, иже еси на небеси, да свя..."
- Ну, понеслась душа в рай! - крикнул кто-то, будто надсмехаясь.
Стал доноситься нарастающий свист, не живой, мертвый, железный, слепой свист, шарящий костлявыми пальцами наугад - кого найду того убью! Ещё свист! Ещё и ещё! Сразу потом удар! Бум! Бах!
Посыпалась земля, пыль, с потолка упала доска и стукнула по каске. Стало темно и душно, как при смерти. Он вскочил, хотел выбежать вон, домой, но его схватили сзади за ремень, грубо дернули назад, обматерили и не пустили домой к маме. Он упал под ноги сидевших калачиком, улиточкой, затих, замолился как попало, любыми словами, лишь бы Он услышал и спас его - "Господи Боженька мой хороший, добрый, светлый... помоги, помоги мне, рабу твоему, иже еси небеси..."
Удар, ещё удар. Свист уже не свист, а нарастающий истошный визг.
- Из чего это они? - любопытствует кто-то.
- Похоже "Ураган", - ответил знающий.
Он зажмурился до слез. Сжал кулаки до судорог и почувствовал в ладонях железо. "Ах, вот оно что, вот что держит меня, эта железка, холодная мертвая железяка, напичканная пу... пу... пу... пулями! Брось ее, брось!". Он уронил автомат и сжался совсем в тесный комочек, в атом, как панголин, как черепаха в панцирь нырнул в молитву и пропал. Он кричал внутри себя: "Господи! Верую, верую!!! Только спаси меня грешного раба твоего! Спаси! Сохрани! Обереги! Иже еси на небеси! Как там, черт, дальше... Святится, что-ли... святится имя твое... что-ли... Яви чудо! Яви! Спаси меня! Только меня! Ведь Тебе не трудно! Возьми любую жертву! Требуй все, что пожелаешь! Только спаси меня!"
Брезент, закрывающий вход, отлетел. Ударил пыльный столб света и упал на него. Он распахнул глаза так, что пропали зрачки. Столб света упал на него, смиренно трепещущего на земле раба. Столб света избрал его. Он отчаянно взмолился, так что слезы потекли из души:
- Господу Богу, помолимся... - он хотел подражать мощному басу, выходило сипение, но слова вдруг хлынули потоком, и вера затопила его опустошенную душу, - Господи Боже, на все воля Твоя Боже! Иже еси на небеси, да святиться имя Твое, да придет царствие Твое, да свершится воля Твоя...
- К бою!
Все разом встали. Столб света замерцал, задергался, как кадр в немом кино - вот бравый солдат Чаплин пытается выкарабкаться из окопа, вот мама протянула руку свою, вот ударил большой колокол, вот басовитый рев диакона "Господу Богу, помолимся -а-а-а!" Спотыкаясь об молящегося все поспешили вон. Тут же донеслась разгорающаяся трескотня. Пив! Пав! Ой, ей, ей! Умирает кто-то там! Ай-яй-яй! Убитый упал в дверном проеме. Камнем. Молчком. Мешком. Живой, а теперь не живой... Сорвавшийся брезент укрыл тело и молящемуся стало страшно, как в кино, от этого вида кокона мертвеца, будто он там превращался во что-то еще более жуткое... У-у-у!!! Лучше уж так. Он быстро протянул руку и сдернул брезент. Вот. Не страшно. Он его знает... Он его знал! Его теперь нет и некому больше смотреть осуждающе! И тех тоже больше нет! Никто не станет говорить, кто, мол, хочет, могут уходить! Никто не осудит!
Он встал на колени. Потянул брезент на плечи. Истово замолился о спасении:
- Боже! Верую в Тебя! Спаси меня и сохрани, я раб Твой навсегда, Господи Боже, да где же ты!!!
Спустя время разбитые позиции обходили. Его нашли. Осмотрели. Повели в безопасное место. Он дико глянул окрест и затрясся, но его не осуждали.
- Один живой остался, бедолага, - проговорили над ухом, - повезло, парню, обосрался, но живой. А братва полегла... Эх, ма...
Повели тихо под руку. Ноги не держали. Голова клонилась долу. Глаза шарили по земле и видели только гильзы, гильзы, гильзы... Его еще раз осмотрели, ощупали теплыми ладонями. Дали пить из фляжки. Его вырвало желчью и остатками совести, стало легче. Сунули тлеющую сигарету. Никто не смотрел. Никто не смотрел. Никто не смотрел в его сторону... Кто-то плюнул просто так, просто на землю.
Через несколько дней его отвезли на кордон. Таможенный офицер холодно глянул в паспорт и куда-то в сторону. Он вышел в мирную страну. Здесь пахло чебуреками и дешевым, очень сладким кофе. Все ходили не пригибаясь. Не оглядываясь. Громких звуков не боялись. На него никто не смотрел. Он тоже не смотрел на них. Он думал о Боге.
Он взял такси. Приехал в Ростов.
- Эй, парень, очнись! Вот Ростов! Куда тебе? - таксист говорил не повернув головы и не заглядывая в зеркальце.
- Мне бы в церковь... - пожелал он, - где тут у вас большая такая церковь? Отвези меня, Христа ради, в церковь...
Он тихо вошел в тяжелые двери. Здесь было покойно и светло. Он купил свечек, много... Он хотел... Свечки посыпались на пол. Он упал на колени и замолился. И завопил. И заистерил. Ударил с размаху лбом в пол, так что кровь волной пошла. Старушки рядом ахнули. Поспешно подошел священник. Его осторожно подняли. Отшатнулись. Кровавая маска на лице и бельма без зрачков. Его осмотрели. Приехала "скорая"...
- Ибо я верую, - твердо сказал он священнику, глядя в бороду.
Священник мягко осенил его. Он тихо улыбнулся. Он засмеялся про себя. Обманул таки Курносую. "На-ка, выкуси, - подумал он шепотком и добавил, - верую я, воистину верую, Господи мой, ибо спасен я!"
- Батюшка, - сказал он тихим, слащавым голоском, - научите меня молиться, ибо верую я...