не то, чтобы я забываю о важном,
над разбитой чашкой скорбя.
я просто боюсь, что однажды
вино перестанет
отвлекать от тебя.
этот страх — губительно глупый.
но дарить своё тело огню
за ледяные, жестокие губы,
и за холодную простыню —
значит, дарить себе звон из пощёчин
в комнате, закрытой на ключ
и гулкой, как бочка.
ночи,
где же сейчас мой луч?
раскопай,
уставший, как смерть, археолог,
раскопай души мезозой.
под стаей кружащихся книжных полок,
под холодной и вечной весной
мертвец,
терпеливо ждущий реванша,
за две тысячи проклятый год.
кто из двоих сдастся раньше?
кто кого раньше убьёт?
его держит линией тонкой
стёганный наспех и наживо шов.
ты меня называла котёнком:
теперь я ни жив, ни мёртв.
то есть,
если отвергнуть пошлость
про разбитые жизни, сердца,
то реальность окажется тошной:
я взрастил внутри мертвеца.
любовь, надежда и вера,
ненависть, обида и злость —
всё внутри меня жарко сгорело.
всё
оборвалось.
дом — чужой, пустой, некрасивый,
угловатая оранжевая скала.
я так много говорил о силе
и забыл, чтоб могу быть слаб.
а теперь (меня так не учили),
чтоб петлю мертвецу не вить,
я выбираю сухое из Чили —
так говорю о любви.
вытянуть веру из карантина,
отряхнуть надежду от лжи —
беру полусладкое из Аргентины.
вдруг захочется жить?
когда, ночь фиолетом насытив,
прохрустит часов шестерня —
звёзды,
дырки в небесном сите,
просейте, прошу, меня.
не хочу ни тоски, ни восторга,
спьяну мир — расписная доска.
вот он — мой лопнувший кокон,
нет внутри мотылька.
чашка падает, рождая истоки
винных рек, ручейков и озёр.
я помню о тебе слишком много,
добрый доктор память не стёр.
чашка падает, и в звоне осколков
слышу имя, что слышать нельзя.
прежде не видели
алкоголика
через зеркало мои глаза.
падает комната на человека.
как низка жизнь! как тьма глубока!
как много вмещают в себя эти реки,
что текут по моим рукам!
не то, чтобы я забываю о важном,
над разбитой чашкой скорбя.
я очень боюсь, что однажды
вино перестанет
отвлекать от тебя.