Зимним буранным вечером, когда все ветры собираются на долгие разговоры друг с другом, нет занятия лучше, чем залезть на русскую печь и утонуть в книжке. Родители ушли в клуб «смотреть фильму», или на "вечёрки" к Племянниковым, на соседнюю улицу.
В клуб отец готов был ходить каждый день. Жажда к знанию о другой жизни у него была и правда жаждой. Любил отец смотреть художественные фильмы. А уж какие картины крутил дядь Ваня из кинобудки! С первых кадров и до конца от них оторваться невозможно! Отец отрывался, не смотря на любовь. Даже во время кино «Свинарка и пастух», «Свадьба в Малиновке» его смаривал сон. За работой - с раннего утра! Но документальный фильм перед кино- отец всегда успевал просмотреть. И обязательно начало кинокартины - минут 5-10. Минут двадцати сна ему хватало, и он смотрел «фильму» дальше. Иногда до конца. Мать шпыняла его под бока:«И на што ето мы деньги потратили? Чтоб ты проспал? За 20 копеек!» Но, так как дядь Ваня часто привозил одни те же фильмы, а походы в кино были чуть ли не ежедневные, да и просыпался отец в разных местах фильма, то он спокойно отвечал на все вопросы матери, когда она, смеясь, изображала нам, как отец в кино ходит.
Может, поэтому мать отца звала не в клуб, а на посиделки-"вечёрки", как она их называла.
Уходили они на соседнюю улицу, Лаптевку, прихватив и соседей: «Матрен, Ульяну, да Прокопия-то позови».
У Племянниковых снимались с пола самотканые дорожки. Перед каждым на столе насыпались вороха семечек, и под разговоры, с шутками-прибаутками, ядреными частушками или старинными задушевными песнями, за вечер крашеные широкие доски пола засыпались толстым ковром из лузги. Добавляла своей шелухи и я. С печки.
Как же я гордилась, что меня брали с собой на посиделки. А куда меня девать? Последышек! У деда Василия с бабой Дуней уж давно дети повырастали, отдельно живут. А у Прокопия с Ульяной их и не бывало. Так и живут друг с дружкой, не расставаясь никогда. А мои –то родители, родившие десять детей, подняли на ноги уже двух сыновей и дочерей. Про первых, пятерых, родившихся задолго до войны, когда родители были молодыми, мать говорила: «Господь прибрал. Младенцами померли. От глотошной». В возрасте, когда уж скоро и внуки от Михаила и Гоши, Зои и Любы, вот-вот пойдут, родили они Марусю, а через пять лет- маленькую-премаленькую девчончишку Таню. Как неожиданный подарок.
На столе разлетались карты, и страсти разгорались нешуточные. Играли не пара на пару, а обязательно делились. Попробуй тут смухлюй, когда жена твоя в противниках! Ты еще только сморщил лоб: «А щас я их!», а жена уже зрит в оба, видит тебя «наскрозь». Оправдаться, что ошибся - и не пытайся!
Дед Василий, как и положено хозяину, вовремя и как-то незаметно умел гасить разгоравшиеся не на шутку споры. Ему, участнику первой Мировой и Гражданской войны, надо было только шевельнуть своим костылем, как Дуня его и пироги на стол мигом выставит, бражонки плеснет по стаканам, да пластинку заведет на патефоне. И все страсти мирила залихватская «Семеновна» Марии Мордасовой.
Моя мать, когда устанавливалась за столом тишина, чисто, высоко и пронзительно грустно зачинала песню:
Сронила колечко
Со правой руки
Никто и не пытался подпевать матери. «До самого нутра»- смахивал слезу бывалый солдат Племянников. И когда мать выводила последние строки
Надену я платье
К милому пойду,
А месяц дорожку
Укажет к нему -
я уже давно хлюпала носом на печи. Знала дальнейшее развитие событий. Вот отец, который и не курил никогда, как-то заторопившись, и приговаривая «Надыть послухать, чо там на нашей улице деется», и выходил, скомкав шапку в руке, на крылечко. А мать тогда пела строчки, которых ни по радио, ни с пластинки мы не слышали:
Сказали, мил помер
Во гробе лежит…
А заканчивала она песню словами, которые звучали с явным вызовом
Пускай люди судят,
пускай говорят,
а я, молодая,
тоскую по нём...
Я слезала с печи, брала веник и выметала с пола шелуху и все, что мешало отцу снова быть «шутейным». Выносить мусор в огород мне не давала тетка Дуня: «Вечером нельзя». Тогда я просила мать провести меня «на улку»: «Надо мне». «На улке» разыскивала среди сугробов еле заметную тропку и уходила за угол дома. Мать на крылечке что-то говорила отцу, потом, погодя, кричала: «Танька, остынешь!» и мы втроем заносили в дом запах снега и стылого воздуха.
Вот и сегодня мои родители у Племянниковых. Засиделись там. Но мне не страшно. Пришла, вся заснеженная, из клуба сестра Маруся. Она старше меня и учится в 8 классе. Ей с подругами иногда разрешают ходить в клуб на вечерние сеансы для взрослых. За 20 копеек!
Книжку я уже отложила в сторону. Маруся спит на кровати. Фильм, который она смотрела, конечно, был про любовь. На такое кино только и просятся Маруся с подругой Валей. И во сне видят красавцев-женихов, насмешливо думала я. Завтра-то я послушаю с печки, кто там кому сердце разбил.
А мне надо дождаться родителей, не поддаться усыпляющим разговорам заунывных ветров за окном.
Так уже было, пришли родители со своих посиделок, а мы с Марусей спим. И никакими способами достучаться до нас не могли.
Отец, который все «выдумляет», когда строил дом, сделал в новом доме не сенки, как у всех, а невиданную веранду со множеством стеклышек в окошках. И вход в дом был - парадный и черный. Парадный - с крылечка, которое не сбоку и не впереди было, а наискось обрезало веранду. Вход получился и вправду парадный, с филенчатыми, нарядными, готовыми распахнуться гостям, дверями. Но изнутри эти легкие двери надежно запирались. Не крючком, и не щеколдой. По обеим сторонам дверей, в косяки были прочно вбиты прочные скобы для засова. Засовом служила гладкая жердь, толщиной с мою ногу.
На этот засов мы тот раз и закрылись. И черный ход, из кладовки, тоже был закрыт. Не знаю, как долго стучали родители, но Маруся меня в испуге разбудила, не понимая, что это за звуки среди ночи. Как оказалось, это отец притащил из бани корыто и барабанил по нему, что есть мочи. Другие способы нас разбудитьне помогали.
«То ли закрылась Маруся, то ли нет?» - думала я сегодня. Предположила, что нет, потому что родители вот-вот должны были прийти. А Маруся понимала, кто кроме них по бурану на нашу самую дальнюю улицу придет? Проще всего было бы мне открыть засов, если он закрыт, и спокойно засыпать. Но… Для этого надо было спустить ноги с печки. А спускать ноги с кровати или с печки – это же самое страшное дело. А вдруг кто-нибудь схватит? Вон оно, подполье-то рядом.
Потому я решила дождаться родителей, не засыпая. Включила радио на стенке у печи, и под завывания и стоны пурги слушала передачу. Очень я это занятие любила. И отец любил слушать «постановки». Передача так и называлась: «Театр у микрофона». Сколько прекрасных спектаклей передавали! Радио говорило, что транслирует из самой Москвы.
Сегодня читал знаменитый актер Борис Бабочкин. Вий. Николай Гоголь. Я уже слушала «Вечера на хуторе близ Диканьки» и настроилась вволю насмеяться. Решила было и Марусю разбудить, да передумала. Пусть она своими вечерними сеансами фильмов наслаждается.
Бабочкин читал так, что я все видела, до мельчайших подробностей. И вот, когда у панночки, лежащей в гробу, выбежала слеза и превратилась в каплю крови, подскочила не только я. Подскочила и Маруся, которая Бабочкина-то и не слышала, она в другой комнате спала. Что-то бабахнуло прямо на печи, и продолжено было одновременным и сильным стуком на улице. То, что бабахнуло, сначала ляпнулось в потолок, а потом потоком полилось на меня. Я поняла, что это материна «бражонка», готовившаяся на очередные «вечёрки», не выдержала накала страстей «Вия».
Маруся уже босиком выбежала в веранду поскорее открыть двери родителям. Она-то не поняла, что же так могло бахнуть на печи. Потом мы истерически хохотали и радовались, что родители дома, и печь все-таки не разорвалась. Так подумала Маруся, когда пробегала за родителями мимо лица, выглядывающего с печки и облепленного какими-то сизо-малиновыми ошметками. Бражонка была из забродившего смородинового варенья.
Пришлось матери не только умывать меня, но и лечить от «суроков».
Больше родители меня одну не оставляли. И я с удовольствием ходила с ними на "вечёрки!
Вия мы потом читали вместе с Марусей и ее подругой Валей.,Нам было вовсе не страшно. Во всяком случае, друг дружке мы говорили: «Фи! И ни капельки не испугалась!»