окончание
Потом в какое-то мгновение всё в нём загорелось, всё существо его пронзил необыкновенный импульс, сразу соединивший, собравший, сфокусировавший в одну искрящуюся горячую точку то чем был он – Валька Резвушкин.
Внезапно они услышали чьи-то шаги и голоса в коридоре – кто-то шёл по вагону, открывая двери каждого купе. Валька несколько отстранился от Княгини, но чувство нарастающего сумасшедшего блаженства уже пленило его ещё девственную по сути душу. Валька был абсолютно уверен, что то же самое происходит и с Княгиней, великолепной и недосягаемой прежде, и столь близкой, стремительно ставшей сейчас родной Ксюшей.
Оказалось, что это совершали обход поезда два милиционера. И только они ушли из вагона, за окнами замелькали огни родного Двуреченска.
У Вальки чуть защемило сердце при виде старинного здания вокзала и простенького памятника Михаилу Ивановичу Калинину, выступавшему здесь перед рабочими в 1918 году.
В столь позднее время ни автобусов, ни такси не было, пришлось, как часто бывало, идти пешком по разбитым двуреченским тротуарам.
До дома они добирались долго – Княгиня непрерывно целовала и обнимала его, задыхаясь. И Валька тоже с каким-то небывалым, одновременно сладким и тяжёлым напряжением всех своих сил целовал Ксюшу крепко, до головокружения.
Жили они почти рядом – на Красной Горке, как здесь называли этот район Двуреченска, где стояли так называемые собственные дома со знаменитыми двуреченскими садами и рублёными банями.
Правда, у Вертинских был двухэтажный кирпичный особняк, с большой застеклённой летней верандой и гаражом для «Волги» .
У Резвушкиных на две улицы повыше стоял тоже достаточно добротный деревянный пятистенный дом….
Сейчас Валька лежал и вспоминал тот момент, когда Ксения открыла своим ключом дверь на веранду и вошла внутрь. Затем открылась дверь уже собственно дома и Княгиня сказала:
- Это я, баба Паша,..Ложись, ложись, спи... Ничего не надо.
Она вернулась к нему, Вальке, взяла его ледяную (как ему казалось) руку своей нежной и тоже почему-то негорячей, чуть-чуть влажной рукой и прошептала слова, которые он уже не слышал, но понял ясно, как будто они звучали в нём самом:
- Ну иди, иди же скорее!
Сейчас, вспоминая те пролетевшие дни, Валька аж заскрипел зубами. Ксюшино лицо, сумасшедшие, безумные, отрешённые глаза, горящие таким огнём, какой он видел только у парней в кровавых драках…
Её изумительное, до упоительной тошноты ласковое загорелое золотое тело; её кудри, как и очи её, фиолетовые под лунными майскими лучами…
Пять дней жил он ошалевший, с лёгким головокружением и кажется навсегда куда-то ухнувшим сердцем.
Стыдно признаться, но Княгиня была его первой женщиной, и он никогда раньше даже предположить себе не мог что это такое – ЖЕНЩИНА!!! Нет, это ни шло ни в какое сравнение ни с книжками, ни с кинофильмами, ни с циничными рассказами, которые слышал Валька от бывалых мужиков, ни с тем тисканьем и поцелуями, что случались у него с другими девками.
Пять дней и ночей кружила его неистовая, алая метель. Пять дней…
А когда на шестую ночь он, как обычно, пришёл к Ксюшиному дому, и хотел открыть данным ей ключом дверь на веранду, Валька вдруг понял, что в скважину с той стороны вставлен другой ключ. Ксения, услышав его, подошла к двери и открыла её, заложив на цепочку. Валька и теперь ясно слышал её слова, сказанные вроде бы неторопливо и спокойно, но на самом деле быстро и нервно:
- Валя, со мной всё прошло. До свидания.
- Ксюша, да что ты?!!!
Но уже из-за наглухо закрытой двери, она твёрдо повторила:
- Со мной всё прошло, Валя.
И было это ТАК сказано, что Валька сразу почувствовал дикое бессилие и бешеную ярость и злобу одновременно на то, что действительно всё прошло и ничего никогда больше не будет.
Если б он тогда пришёл к ней, чуть выпив, то наверняка натворил бы что-нибудь безобразное - стал бы стучаться в дверь кулаками, ногами, побил бы стёкла, чёрт знает, чтобы он наворочал. Но Валька ничего не сделал. Она ТАК сказала, что ничего нельзя было сделать ни пьяному, ни трезвому…
Оставшиеся после Ксюшиного демарша пять дней своего отпуска Валька буквально места себе не находил, маялся бессонными ночами, побледнел и выглядел больным, даже родители обеспокоились. Он постоянно обдумывал, анализировал то, что случилось, пытался понять причину неожиданного разрыва, искал ошибки в своём поведении, но не находил. Не обнаруживал Валька даже малейших предвестников резкого отказа в продолжении отношений и в Ксюшином поведении. Ведь она сама инициировала их любовь, играла в ней самую активную роль, причём в её искренности и вожделенной страстности невозможно было усомниться.
И сейчас, в поезде, Валька не мог избавиться от этой непрерывной пытки - найти логику в поступках Княгини и уложить, наконец, в свою истерзанную память хотя бы на время её так нелепо начавшуюся и кончившуюся неистовую любовь. А она никак не укладывалась в отведённые ячейки, и не мог измученный Валька найти ключ к этой головоломке и вращался, как волчок, на своей полке.
За окном уже рассвело. Поезд остановился на какой-то станции районного масштаба. Прямо напротив Валькиного окна расположился фанерный буфетишко. Рядом с ним стояла допотопная полуторка. « И как только сохранилась !» - удивлённо и почему-то радостно подумал Валька.И эта полуторка отвлекла его от прежних мыслей , и он стал вдруг слышать и звуки, доносившиеся со станции и видеть, что происходит вокруг. Двое грузчиков сгружали с полуторки столовую колбасу в глянцевой обёртке. Валька внезапно ясно и натурально ощутил её запах среди чистого, незамутненного, неиспорченного ещё другими запахами свежего прохладного утреннего воздуха. И ему ужасно, жутко захотелось есть. Он вспомнил, что фактически ни хрена не жрал в последние дни, а в поезде и подавно.
Валька слез с полки, достал приготовленную матерью сумку, умял половину лежавшей в ней снеди и, о чудо!, сразу захотел спать. Уже засыпая, сквозь сладкий, долгожданный, наконец окутавший его сон, он подумал: «А чем, собственно, ЭТО отличается от необходимости спать,есть? Тут только человек гораздо меньше терпеть может, а уж увидит, изголодавшись, хоть сухарик, так захрустит обеими челюстями».
Вот тогда и уложился в ячейки Валькиной памяти его пятидневный праздник…
Только надолго ли хватит ему столь простой и грубой интерпретации?
Может быть, лишь до пробуждения?
Рассказ написан 17 апреля 1975 года
Отредактирован в январе 2018 года