– Белокрылый, здравствуй. Как тебе взрослая жизнь? –
спрашиваю и жмусь ухом в трубку.
– Больше похоже на казнь, чем на очередную ступень.
– А я завела собаку. И сшила юбку.
Дальше молчим. Рассказываю про ЖКХ, «коммуналку»,
про то, что молоко убегает, и я остаюсь по утрам без какао.
Ангел говорит, что знает – что я загадила плитку.
– Каждое утро одно и то же, Мари. И что толку?
– Да, – смеюсь, – я еще та бестолковщина.
– Женщина – одним словом, – Белокрылый ругается, –
суета по утрам, частые слезы... нелюбовь к Пушкину...
– А еще долго крашусь и верю лишним, разумеется.
Долгая пауза. У меня собирается комок в горле.
Отражение в зеркале кривит рожу. Морщусь.
– Твой пес гадит на полу в зале?
– Нет, Ангел, что ты... я вывожу собаку на улицу.
– Знаешь... – мой голос садится ниже, в полуприсед,
глотаю ком, кашляю в ухо Ангелу, –
я думала, что стою над пропастью... боже мой,
от нее так несло падалью...
– Да, да, – Белокрылый кивает в трубке, напряженно слушает.
– ...он держал меня крепко за руку... боже мой,
вонь жуткая!
– Да, да, – слышу от Ангела, слышу, как он хмурится.
– Я кричала ему: «отойди от края, беги отсюда»...
– Думала, одна справишься? Вот беда-то какая, беда.
– Ангел, а вы не платите за свет и воду, за газ, да?
– Верно. И ты отходишь от темы, Мари, как всегда.
Долго молчу. Но кто-то внутри кричит. Тошно самой.
– Я не думала, что он толкнет меня в плечо и я,
падая в пропасть, буду прощаться с моим и его дитем...
Собака бегает рядом, и трубка глохнет от ее лая.
– Я думала, – почти кричу Белокрылому в телефонный провод, –
любовь – это вместе стоять над пропастью, платить за ЖКХ,
следить за молоком, какао варить, утром делать омлет,
стать ангелами друг для друга, крыльями остужать обед...
– Я думала, – говорю очень тихо, почти не слышу себя, –
что постигла любовь, что вот – меня держат крепко за руку на краю.
Но оказалось, что все это – боль, что меня толкнули в плечо. И я падаю.
Падаю, падаю, падаю, падаю, падаю, падаю, падаю вниз лицом.
(с) doberman.