ВОРОН
Размышляя о забытом, странном, диком, любопытном, -
Безотраднее занятье трудно было бы найти,
Скорбь полночную лелеял я бессонной страшной пыткой...
Вот тогда-то вдруг услышал стук. «Но, кто же мог прийти?" –
Бормотал я по пути к двери дома моего.
"Стук у дома моего - Путник, больше ничего!
Стыл декабрь и злая вьюга привела к порогу друга...
Завывая пела вьюга… Я же грезил о Ленор,
Слышан был мне дивный хор – в сонме ангелов Ленор.
Горы книг не утоляли глад утраты, и в печали
Думал: «В пепле очага искры гаснут без следа...
Тихо гаснут, без следа, пепел смерти - навсегда…»
Вьюги вой, иль сердца трепет, иль ума невнятный лепет,
Штор лиловых пляс игривый – всё тревожило сверх силы,
Голос разума тесня. Участь бедная моя –
Как больно воображенье! Как нелепы порожденья!
Всё ж унять хотел я страх - слышный шёпот на губах:
«Это путник, ну его! Путник... больше ничего!»
Подойдя к двери; несмело, перешёл я тотчас к делу:
«Кто Вы? Дама? Господин? Я живу теперь один,
И как раз чертовски занят изученьем дисциплин.
Стук ваш будто не расслышал, но, как только, - сразу вышел.
Вас прошу меня простить и сейчас готов впустить...
Открываю Вам... Ого..!" - Тьма и больше ничего!
Ужаснулся с новой силой я разверстою могилой –
Так меня ошеломило тьмы густое полотно.
В лунном вакууме звуков и в ушах ритмичных стуках,
В звуках сердца моего - отовсюду раздавался,
Гулким эхом отзывался стон, что слышу до сих пор...
Стон мой горестный : «Ленор…». Это я позвал Ленор…
Повторился стук нахальный... "Может это двери спальни,
(Быть хотел рациональным), иль решетки на окне?"
Поскорей захлопнув двери, прямиком вернулся в келью,
Трудно мыслить при луне, чей зловещий свет так ярок.
Всё ж блеснула как подарок, мысль, витавшая во тьме:
"Это ветер лишь всего... Ветер – больше ничего!
Не закрыл, должно быть, ставни", И теперь, - коли глаза мне!
Из раскрытого окна Ворон втиснул два крыла,
Устремился важно, гордо, будто бы походкой лорда,
То напыщенно взирает, то садится, то взлетает.
Водрузился на карниз, где Паллады бюст навис,
Словно нет здесь никого… Сел и больше ничего…
Улыбнулся я, печалью раздосадован едва ли,
И спросил: «Посланник гордый! Статью ты не ниже лорда!
И причёсан благородно. Как зовут тебя в ночи?
(Был он важен и вальяжен – вызывал улыбку даже..)
Отвечай же не молчи! На Плутона берегах
Звали как тебя тогда?» - Каркнул Ворон: «НИ-КАГ-ДА!»
Поразился я невольно безнадёжною довольно
Речью птицы. Озадачен. В антураже столь же мрачном,
Дискурс, право слово, вящий: Ворон древний говорящий,
Бюст Паллады - он верхом! Быть такому только сном!
На Паллады бюст верхом взгромоздился без стыда
И, как будто, навсегда, тот, чьё имя «НИКОГДА».
Ворон знал одно лишь слово. Жутким карканьем суровым
Он как будто исторгал всё, что подлинно узнал.
И, блистая опереньем, на Палладе замирал.
На недвижном изваянии Ворон тихо замирал…
Я вскричал: «Меня покинешь! Как мои надежды сгинешь!
Ты исчезнешь навсегда!» - Каркнул Ворон «НИ-КАГ-ДА!»
Ворон беспощадно кликал, тишину кромсая криком,
Сломлен был ответом гордым, всё ж подумал я нетвердо:
«Знать хозяин благородный много горя повидал -
Ограничен арсенал, тем, что Ворон не впитал
От него другого слова... Был в несчастии втолкован
Возглас лишь один тогда: «НИКОГДА" и "НИКОГДА».
Стал мне Ворон симпатичен. Коль в страдании эмпатичен,
Пусть мне будет вместо друга. Кресло развернув по кругу,
Повернул к нему лицом, так, что виден бюст торцом.
Тусклый свет, и молодцом - абрис Ворона. Кругом
Тишина вновь наступила. Стал я думать: «Что за диво?
Отчего же он всегда отвечает «Никогда»?
Так сидел я вопрошая, сам себя в душе пытая.
Зорким глазом, чёрным глазом друг разглядывал меня
И пронзал мою он душу! Больше я его не слушал -
На подушки опустился, в бархат голову клоня
В полудрёме. Свет пролился… Вспоминал я, как она
Здесь склонялась иногда… Ах, теперь уж - никогда…
Помню, воздух вдруг сгустился, благовоний дух разлился,
Предо мною опустился на пол звонко Серафим.
Я вскричал: «О, милость Божья! Грешен я, но ангел всё же,
Мою келью посетил! Здесь посланник твой, о Боже,
Чтоб забыл я о Ленор! Ах, испить, испить непента и не думать о Ленор!
Передышка это? Да?» - Каркнул Ворон «НИ-КАГ-ДА»
"Злой пророк! Отродье Беса! Нечисть ты, а не повеса!
Дьявола в ночи засада! Где бальзам из Галаада?
Исцеленье где? Молчишь! Что ж! Сейчас заговоришь!
Будет ли когда награда за мученья злого Ада?
Будет ли награда мне? Здесь, за муки на земле!
Будет ли, скажи! Когда?" - Каркнул ворон: «НИ-КАГ-ДА»
"Злой пророк, отродье беса, ведь и ты чуть-чуть повеса!
Заклинаю всем святым! Богом, небом золотым!
Всем что дорого тебе! Смилуйся, поведай мне!
Там в Раю, когда умру, тихим часом по утру,
Встречу ль я Ленор свою, чтобы с нею быть всегда!
С ней остаться навсегда…" - Каркнул Ворон: «НИ-КАГ_ДА»
"Что ж, сказал ты этим всё, о Исчадие Твоё! Врать мастак,
И я простак, коль поверил во враньё! А теперь, прошу покорно,
Чтоб желательно проворно, не теряя ни пера, испарился без следа!
Вынь из сердца злобный раж! Возвращайся лживый паж,
Заблужденья скорбный страж, вдаль, к Плутона берегам...
Испаряйся без следа!" - Каркнул Ворон: «НИ-КАГ-ДА»
Замер грозно чёрный Ворон, замер Ворон, чёрный Ворон.
На карнизе под лампадой тень по полу распростёр,
Будто траурный шатёр, слившись с бледною Палладой,
И своим тяжёлым взглядом, как у Демона, в упор,
Душу запер мне в шатёр. И душа моя, с тех пор,
Там осталась навсегда. Не воспрянет НИКОГДА…
***
The Raven
Edgar Allan Poe (1809-1849)
Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
«‘Tis some visiter,» I muttered, «tapping at my chamber door—
Only this, and nothing more.»
Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
Nameless here for evermore.
And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
«‘Tis some visiter entreating entrance at my chamber door—
Some late visiter entreating entrance at my chamber door;—
This it is, and nothing more.»
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you»—here I opened wide the door;——
Darkness there, and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore!»
This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!»
Merely this, and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
«Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
‘Tis the wind and nothing more!»
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as «Nevermore.»
But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before.»
Then the bird said «Nevermore.»
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of ‘Never—nevermore.'»
But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking «Nevermore.»
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamplight gloated o’er,
But whose velvet violet lining with the lamplight gloating o’er,
She shall press, ah, nevermore!
Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»
«Prophet!» said I, «thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»
«Prophet!» said I, «thing of evil—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»
Quoth the raven, «Nevermore.»
«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting—
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!»
Quoth the raven, «Nevermore.»
And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted—nevermore!
1845
-- THE END --