Гибель Андрея Моему деду.
…Его родная горная долина.
За Днестр, Прагу, взятие Берлина
Медали на груди и ордена,
И позади проклятая война.
Девицы любовались им, героем, -
Блондин, голубоглаз, высок и строен.
Но был в его улыбке горький след
Тяжелая печать военных лет...
Андрей, пройдя Псебай, узнал тропу
Привычную и мост через Лабу,
Ловил он взором с нежностью, усталый,
Знакомые до боли с детства скалы.
«Шахханы», «Рядовые», «Церкви» пики,
Походы, их с вершин восторга крики,
Пещеры, сталактиты, факела -
Пора ушедшей юности всплыла…
Как встарь, на перевале снег искрится,
Ольховый лес, окраины станицы…
Воспоминания хлынули волною -
Вокруг он видел близкое, родное,
Чумазые в картузах пацаны,
Казалось, вовсе не было войны.
Вошел во двор, как прежде шумный, яркий,
Сестер он тискал, раздавал подарки,
Племянниц тормошил он, Зину, Машу:
«Анюта, где же крошка Люся наша?»
«Похоронили,- всхлипнула сестренка,
Когда в немецком лагере была я,
Дочурку в голод, Люсю-голубёнка…
На Петеньку прислали похоронку,
А после на сыночка Николая».
И слезы близких, лиц их бледноту,
Несносную в их голосе беду,
Весь горький дух, что в комнатах витал,
Андрей, войной надломленный, впитал.
Чинил крыльцо, пытался он храбриться, -
Не удавалось в деле раствориться.
То боль родных в нём злостью занималась, -
Скрипел зубами: бил он фрицев мало.
Стонал, не мог терпеть он, скрытый садом,
Измучивший в душе его осадок.
Тогда Андрей запил с фронтовиками,
То рад им был, то лез к ним с кулаками.
Валился спьяна дома на топчан,
И бормотал, и вскакивал, крича.
И в полусне с ним сестры шли в атаку
И с ним делили горечь отступленья.
«Хотя бы не сошел с ума, бедняга», -
Шептали, видя брата исступленье.
Вдруг он исчез, и не было дня три,
Вернулся посветлевший изнутри,
Почистил сапоги и взялся бриться
Андрей. Всё напевает, взгляд искрится.
Смешил шутя племянниц-хохотушек,-
И у сестренок отпустило души:
«Неужто с Ниной смог он объясниться!
С «Преградной», за «Шахханами», станицы?..
Встречались долго, что-то не сложилось,
Война тогда за всех и всё решила.
«Андрей, у Нины был? Молчишь, ну то-то…
Ивана бойся, - сердце ноет что-то»…
Ведь он при немцах к Нинке годы «лип»,
Дружок он твой, но чую - страшный тип,
Хотя он - гармонист, кудрявый чуб,
Его отвергла – знать, он ей не люб.
Иван приветлив с виду, но, не скрою,
Что взгляд его страшит меня порою.
Забил он кошку - кровью истекла -
Свою, - стянула что-то со стола…»
Андрей стал заразительно смеяться:
« Сморчка Ванюху кони лишь боятся.
О, бедный воспаленный разум бабы!
Ты, Аня, не смешила кур хотя бы!
Слабак Иван, а в драку лезть горазд,
Его все били, защищал не раз,
Вступался за него я по соседству.
Вчера с ним вспоминали школу, детство,
Как спирт отца стянули, и напились.
Подростки, мы охоту с ним любили»…
Андрей не спал, смакуя прошлый вечер,
Как сердце его ёкнуло при встрече,
Как вскрикнула и побледнела Нина,
Заплакала, обняв его у тына.
И нежность взора, голоса, груди,
Знакомый шеи шёлковый сатин
Её он вспомнил, слыша стук в висках:
Свела пути их вновь судьбы рука.
И вновь, и вновь их трепетные встречи.
И ждали поцелуев губы, плечи,
Кипела страсть, как горная река,
И двое были счастливы …пока…
…Иван поодаль, ревностью ведомый,
На матери отыгрывался дома.
Бесил петух, мычание коровье,
Был взор его колюч, налитый кровью,
В сарай войдя, от злобы изнывая,
Бил в стену, руки, ноги разбивая!
Снимало ярость боли ощущенье.
Недолго длилось это облегчение,
Андрею отомстить мечтал по ходу,
Когда они пойдут с ним на охоту.
…Андрей ему мешал, идя по тропке,
Как в жизни, верховод, и не из робких.
То сник он, вспомнив доброту Андрея,
То клокотало мщенье, душу грея!
И врал Иван про «Нинки шуры-муры»
При немцах, видя взгляд Андрея хмурый.
Все шло по плану, и подъем всё круче,
И роковой обрыв, и метр от кручи!
Их нравы, как у гор, круты, спесивы!
Вскипев, они схватились в пробе силы!
Толчок Ивана, злобой раздираем -
Андрей сорвался и повис над краем!
«Ты, дрянь!» - он процедил, вцепившись в выступ.
Иван же, сквозь взбешённый смеха приступ,
На пальцы наступивши с наслажденьем,
Внизу услышал крик и стон паденья.
Сверкнуло вслед бегущему Ивану
Вдруг небо, гневно глядя с тучи рваной,
И гром, и капель дождевые стуки,
Деревья, онемевшие в испуге...
Гремели скалы подлости в укор,
Судимой строго по Закону Гор…
…Хоть медсестрою всю войну прошла,
Соседка, войдя к Нине, обмерла:
Напомнил холод каменного взгляда
Сходившего с ума юнца-солдата.
И долго била Нину по щекам,
Раздался всхлип бедняжки-ангелка.
«Ну, наконец-то, вроде, отошла.
Хлебни из фляжки – спирт я принесла».
Царапалась рыдающая Нина,
Скрутив ее, влила ей спирт насильно:
«Мне не перечь, во мне мужская сила»!
И, вспомнив о своем, заголосила,
Как парень приглянулся ей в санчасти,
И взрывом их разорванное счастье,
Как вздрогнула она, похолодела,
Завыла у безжизненного тела…
«Андрей в горах разбился, тетя Тома…»-
Душили слезы Нину в горле комом.
«Бедняжка, сколько в жизни этой боли
Видала я… Нет горше бабьей доли»…
Ничто теперь Ивану не мешало,
Душа его надеждою дышала,
Стал к Нине приходить, бедой убитой,
Как старый друг, сочувствуя ей с виду.
Но Нина поняла его, отвергла.
В нем самообладание померкло,
Он тщетно силой взять её хотел,
Избил, бесясь. Полгода отсидел.
И жизнь Ивана начала ломать,
Вернулся, а уже в могиле мать,
Он сник, и не хотелось жить порою:
«На чьём-то горе счастье не построить»…
Он скоро слёг, наказан был судьбою
За смерть Андрея и самим собою.
Зашедшей Нине, он, осилив робость,
Признался, что столкнул Андрея в пропасть.
В бреду его все звал, разгоряченный,
И умирал он в муках, не прощённый…
Судьба же Нину сохшую жалела,
Ей улыбнулась, Нина посветлела,-
Ждала она, свою надежду грея,
Ребенка от любимого Андрея…