В костюм палача наряжается клоун,
А публика ждёт его в зрительном зале,
Который предпраздничным шумом наполнен,
Похожим на шёпот зловещий в подвале.
И только ребёнок грудной не смеётся,
А взглядом застывшим пронзает пространство.
В зрачках его смерть белой рысью крадётся –
Нельзя упрекнуть её в непостоянстве.
А клоун бормочет: "Что ж, смейтесь, людишки!
Я вам докажу: смех бывает смертельным.
Начну я, пожалуй, с прелестной малышки,
А ты, старый дедушка, будешь последним!"
И клоун смешил всех, и все хохотали,
Не в силах на долю мгновенья умолкнуть,
И все друг за другом, смеясь, умирали,
Как будто голодные серые волки.
Да, клоун не клоуном был, а убийцей,
Решил близнецу он тот вечер испортить,
Когда должен был он плясать и резвиться,
Измазавшись кремом громадного торта.
Убийца завидовал клоуну-брату,
Который любил всех людей и животных.
Убийца уехал из Питера в Штаты,
А клоун от слёз позабыл даже отдых.
Он умер от горя, он добрый был клоун,
Он прежде смешил всех, но умер без смеха,
Как павший на поле сражения воин,
И слёзы застыли – крупней, чем орехи.
А брат его в бизнес ушёл с головою,
Но сны ему снились о боли и смерти.
Ночами он ждал со звериной тоскою,
Когда стрелки, встретившись, полночь отметят.
Вернулся он в Питер, и снов стало меньше,
Ведь в городе этом покоем всё дышит,
И он всё смотрел на мужчин и на женщин,
И стал он как будто смиренней и тише.
Отправился пасмурным вечером в цирк он,
Но вряд ли увидел хоть что-то сквозь слёзы,
И стала арена лишь чёрною дыркой,
И замер наш зритель в трагической позе.
Он вспомнил, что мог бы здесь брат быть сегодня,
И крикнул: "О смерть! Я тебя призываю!"
Но смерть засмеялась в лицо ему: "Поздно!
Я лишь одного близнеца забираю!"