Би-жутерия свободы 44

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 44
 
Зимнее позавчера кануло в прошлое. Весна приветствовала соскучившихся по ней белоснежной улыбкой подснежников.
Рандеву хлюпиков со справедливостью не состоялось.
Процветала вседозволенность ручной работы, придвинувшихся членами ближе к партии. А ведь всё началось с того, что руководителю её врач-кожник посоветовал не рассматривать сноровистые пальцы как  подавляющее большинство прыщей и фурункулов.
Из передовых отрядов формировались «Трудовые резервы», во главе которых поставили мастера вокально-инструментального цеха Юлия Цезаревича Отголоски, выпившего четвертинку карата.
Распространялось сподвижничество в могильных рядах на счёт раз, два и... в дамки. Королевскую регату посчитали неправомерной из-за погребения вёсел в воду и... с концами наружу.
Помоечные миазмы душили Доверчивых запахом настурции (Турция без нас), в частности ортодоксальную Джуль Барс.
Подозрение глодало, и некому было замолвить за него словечко в хитро разработанной атмосфере деперсонофикации.
Приостановилось покровительство коров племенными быками.
Часовые стрелки, уверовав в безнаказанность, метались, интересуясь с какой платформы отбывают наказания. Они метились в нелатышские сердца и над-садные крики в парке «Восставших кронштадтских альба-тросов».
Красноречивое Периферическое безразличие гнетёт чувством неоплаченного долга, пока Центральная болтовня, способная исправно проделывать дырки от баранок в бычьих головах, убивает. Да и кого волнуют «Исповеди незрелых эмбрионов»?
В условиях национализации канализации и в надвигающихся тенях неулыбчивого вечера увечья практически незаметны. И как отметил один неглупый нищий: «Главное – своего не прошляпить, в фетровую кидают больше чем в войлочную, а некоторые всё ещё полагают, что туляремия – детское заболевание тульи».
Страна безропотных и не вписывающихся в существующий строй отторженцев под нестройное пение подхалимов с подвохровцами превращалась в таёжную лесопильную усыпальницу опилочно-дармовой рабочей силы.
Люди, разыгрывавшие из себя простачков с землистым цветом яйца поверили в вошь на гребне популярности и с энтузиазмом скандировали: «Наша Таня ломко плачет...». Это значительно сглаживало процесс отхаркивающей де’мокротизации.
Отменили польские синие воротнички и композиторские Манишки. Но некто наперекор установившимся правилам пытался узнать у кого бразды плавления в мартеновском цеху. Настырных писак, борющихся за продвижение за мир на окружной дороге и расточающих болеутоляющие шутки, каламбуры в нелегетативных зачатиях слов, захомутали последователи спонтанных приступов фольклора. Непопкорным инженерам человеческих душ «вкладывала ума» коротко и хрястно, без всякого там мистицизма.
Во всю (не отвертеться) развернулась на безбожном жаргоне волокитная деятельность навозных жуков, готовых разрушить храм Господний во имя построения термитника а-ля Термидора французского, под присмотром букмекера настольных тараканьих бегов, которые вели себя в высшей степени нагло, зная, что за ними незримое будущее. Несмотря на глобальное потепление международных отношений, легче было броситься с моста в Севилье на глинистое дно Гвадалквивира в засушливом августе, чем бороться с Молохом, уплетающим косичку сулугуни за обе щеки и за милую душу невинные жертвы, в стране без определённых занятий... насильно прилегающих к ней земель.
Людей, надушенных одеколоном «Шипр» и нашпигованных крамольными мыслями (тогда ещё ничего не знали о Гражданском ботоксе и государственном долге с задолженностями), по внезапным ночам без  обоснований и хлопот брали с постели через одного с такой скоростью, что те не успевали проклясть собственный день рождения. Приблудные зав отделами строевым шагом, нажравшись и покумекав, смекнули, что в разорённом отраслевом хозяйстве резко ощущается нехватка рабочих перчаток и самих рук.
Посадочные работы перевыполнялись, но хлеба от этого не прибавлялось, хотя японцам на выставках было очень даже Пикассо. Буржуев, пользовавшихся двумя полотенцами, и бывших с Роденом на дружеской ноге, причисляли к двурушникам.
Церквям дали отповедь, а на их месте возвели поклёп.
Вакцину для прививки дурных привычек ещё не изобрели, поэтому высвобожденные ресурсы грубо бросались на возведение плотин с единственной целью – перенаправить спинномозговую жидкость Великих сибирских рек и очистить от скверны закупоренные артериальные пути Североморья. При этом «Кромвелевскую» крамолу сваливали в силосные ямы Истории и на мостовые под скрипучие колёса фирмы «Креп де шин».
Безликое руководство, пришепётывая, переносило ответственность с насиженного места на необжитое и обратно, забывая, что государство не ставит пятилетку под сомнение Внутренних Органов, опираясь на правдивое слово – это откатное орудие массового унижения при показе диапозитивов нагло остриженного Версаля.
Кого-то в непогоду превозносили до небес, чтобы затем публично сбросить оттуда на покатые плечи крыш домов, с расчётом, что кровь смоется проливными слезами дождя. 
Вожди обходились без банальных шуток типа: «Отекают конечности, пошевелите виноградной кистью» и милостиво закрепляли привычку в массах отправлять отруби в рот, напрямую знакомившиеся с пищеварительными трактами (тогда медицина и не помышляла о гастроскопии). Делалось это неприлюдно под прелюдии Фредерика Шопена для успокоения помыслов и подогревания страстей (коварный интриган-садовник умел ловко насаждать иезуитские порядки и натравливать церберов на искоренение представителей многонациональных «сельскохозяйственных» культур).
«На дворе стояли: убитое время увещеваний (мыло, полотенце, смена нижнего белья) и «Чёрный Воронок, предвестник смертельной воронки» с вышколенными за похлёбку наймитами.
Не только ходившие «на двор» думали – пронесёт или не пронесёт, считая за благо, когда их проносило от страха. (Харитон Свищ. Собрание Зачинений, стон 4-й).
Параллельно с помощью обЛысенковской теории (Тело не выгорает, когда на него находит затмение) лысел комбайновый чугунок скисших аграрных наук и выявилось, что у невозделанных извилин мозга имеются: чердак, подлежащий чистке, и холодный погребок для пополнения знаниями, закреплёнными розгами.
На псевдонаучной основе разрешалось выращивать ячмень... на глазу и брать удержания с языкового недержания.
Посиневшие губы опустившихся туч обложили беззащитное сырокопчёное небо индустриальной революции и космы седого дождя высочайшего гнева отчаянно бились в неповинные окна.
На лесоповалах цинга укладывала заключённых штабелями, так и не подарив им напоследок зубчатое колёсико чеснока.
Припёртым к расстрельным стенкам Выжившим предоставлялась возможность настигнуть мечту врасплох, не останавливаясь на ней, – за это трудодней не давали. Примером тому были надомник-стакановец Тишка Полюцифер и орденосносная ударница в бега Луша Отморозко, нелегально потягивавшие с облечёнными властью народными умельцами в свободное от совещаний с совестью время закордонный коктейль «Трансмиссионная жидкость».
Проходило  мероприятие в закрытой молочной «Яичный эрзац», которой заведовала домохозяйка, ушедшая по призыву вождя в политику, несмотря на её пробуксовывающую кулинарную подготовку на перекрёстках доставки вразумительного сконфуженным.
 Тогда несведущие Боги ютились на укрупнённом Парнасе, а страдающие от чёрных дыр галактики верили, что время, бежавшее стометровку за десять секунд, остановится и присядет покурить, пока не раздуется от восстановленной гордости по ветру. Тишка, влюбившийся в девушку призывного возраста (а возраст может стать скоростным, если ему 65 в час), не вставил шишку в Лушкино зажигание, хотя убеждал всех, что «машина тронулась!» Это подтверждалось его поэмой «Горчичники для Гитлера».
Впоследствии Луша Отморозко выходила в поле с густой копной волос, заливаясь от смущения акварельной краской. Потом она вызволяла скудоумного Тишку (автора повести «Ходячий больной») из местной психушки, где он пару лет с наслаждением растягивал на кушетке своё тело-эспандер от зарешеченного окна до железных дверей, распевая «Человека всегда можно опустить на колени, если отнять у него голени по колено». За задраенными дверьми сам с собой соглашатель, но не в унисон, Тишка Полюцифер (дорога жизни которого закончилась на подмороженном трамвайном пути) осознал, что не всё притворяется в жизни, кое-что остаётся за бортом. А так как он был парнем не пъющим чай, то упивался одним сознанием того, что не употребляет горячительного Тиша знал, что измерять у комара кровяное давление бесполезно, торчащий тычинками чахлый кустарник вырубили – оставалось только теряться в догадках. Тишка, ненадолго ставший известным поэтом, описал через много лет громоздкие впечатления о себе и вечности, в которую канул.
«Обычно на чердаке под крышей держат всякий хлам. Там я который год влачу обрыдлое повседневие. Конечно, у меня не мансарда небоскрёба, которую, непонятно по чьей-то прихоти или нелепой причине, пентюхи обозвали пентхаузом. Я верю в нерушимость крыш, хотя и осознаю, что их благополучие зиждется на взаимонепонимании различных слоёв строительного материала. Летом наверху душно. Зато когда зарядят осенние  дожди и холодок пробегает по моим «фаберже», нет нужды в часах – капли вместо того, чтобы по-китайски равномерно отсчитывать секунды на темечке слетают  в горластый кувшин на столе.
Меня окружает изъеденное молью прошлое, а преждевременно надвинутая набекрень язвенная старость с её синильной кислотой даёт о себе знать мочевым пузырём, далёким по своему устройству от чернильницы-непроливашки, что при удачном стечении мочи и обстоятельств сократило бы мои расходы на памперсы, закрепляющими сделку с телом скрепками в области Малого Таза. Думаю, при таком раскладе мне, закалённому в лишениях и по случайности не заколотому в боях, не стоит завидовать свидетелям обвинения на их пути из вежливости в неизвестность. Надо сказать, что детей у матери было так много, чтобы ей не удавалось собрать нас, разбросанных по полу. Среди шумной ватаги я считался одарённым ребёнком – у меня было много игрушек, которыми я не делился с братьями и сёстрами не из жадности, а из благородного принципа частной собственности. Видя девчонок насквозь, у меня понижалось либидо. Моей мечтой было вырастить тюльпан с запахом душистой гаванской сигары, заменяющей интимную близость на тесное знакомство при встрече с рыщущими глазами беглого преступника.
Так моя память разделилась на два враждующих лагеря. Теперь это кажется подкупающим зрелищем, подмывающим меня водой чердачной температуры на кружелюбные действия. Ведь я не ведал аксиомы «Прибавляя шаг, теряешь в весе, когда мимо ведут великосветские разговоры в кандалах». Я приравнивал достижения к созданию лампочки накаливания страстей или выпуску сборника «Неоднократные плутократы». Правда, корректоры –  привередливые прачки литературного языка – отказывались проверять сборник бесплатно, не говоря уже о том, что участники соревнования резонёров «По скоростному поеданию друг друга поедом» глумились над пожаром моей души. Они прекратили обсуждение на третьем четверостишии второго домотканого стихотворения, в котором я коснулся темы: «Интересно, ел ли Икар перед своим историческим полётом к солнцу (а шоб оно горело), отлучившемуся на минутку за облака, куриные крылышки?»
С возрастом у меня наблюдалось омоложение характера и с этим приходилось бороться, исходя из принципа «Нельзя себе позволять впадать в детство». Ну что тут говорить, порядком подпорченное слякотное настроение отличается от «подправленного» заведённым порядком (сказывались наследственные эндокринные недоделки в организме, интересно как чувствуют себя бактерии, попав в микробную среду?) Моя незыблемая вера в сдобный пирожок с капустой пошатнулась. В тот период валютных катаклизмов не у меня одного поехала покатая крыша. Тогда я уповал на Бога, и в отношении моего потенциального читателя складывались радужные иллюзии, вскоре сменившиеся трезвым восклицанием: «Ах, если бы культуру прививали как оспу!» Как выяснилось в дальнейшем – я жестоко ошибался (кто верит в Бога, а кто в силу крайней необходимости)». Между тем народ (трактирный троечник) учился пить чай вприкуску с оскольчатым кусковым неприглядного вида, в то время как прыщавые взаимодавцы занимали хлебные посты, это не то что теперь, когда по телевизору запускают шпионскую драму «Принцесса на выданье», а за ней после лёгкого сотрясения мозгов редактора потянется сериал «Холостяк, которого хотят все». А вот и архивный ролик, который выволокут на экран с развалом наглухо задраенной советской империи.

Крупным планом красуется круасан
(передачу за жабры ведут),
и опять лилипуты без голоса
острозвёздные песни поют.

Обнажённые девочки топчутся,
подпевалы гудят в микрофон.
Мне обрыдло их шумное общество –
пустоты оглушительный звон.

До чего докатилась Отчизна.
Виноватые мы без вины.
Наша жизнь результат от-мачизма
Бес-культурья озябшей страны.
 
Но вернёмся в отчаянное, с точки зрения преуспевающего современного бизнесмена, прошлое.
Ошкуренные люди совершенно непонятным образом выписывали периодические издания над унитазом. Репрессии, не спросясь, коснулись бойкотирующих продразвёрстку пахарей и тех, кто жаловался на аппендицит в отделения милиции, ссылаясь на советы вражески настроенных врачей. Человек свежей выпечки и старой закалки и наколки, набивающий себе цену подковками на каблуки, и умудряющийся сам себе прилюдно реконструировать лицо, а точнее – набить морду, становился живой реликвией, неухоженной подобру-поздорову в стране с воцарившимся общественным беспорядком. Многие стали придерживаться неписаного правила «У тебя сосёт под ложечкой? Промой её перед употреблением».
Экзекуции проходили с молчаливого одобрения подставных свидетелей кровоподтёков на стенах и потолках, когда-то перенесших бутылочный обстрел пробками шампанского.
Привлекательное слово крамола не произносилось вслух заимевшими право голоса. Его заменило растяжимое от Днестра до комариного Сахарина понятие «Смерч врагам».
Лёгкие Обманутых работали. Они ещё обогащали себя кислородом, отдуваясь за чужие ошибки. Странно, жаловались они, глаза разные – правый и левый, а еврейский взгляд на вещи один и тот же – 7.40. Если и была у кого изюминка, то её поспешно выковыряли. Осталась диковинка с издержками воспитания провинциального менталитета, верноподданного политического материала в газете «Сизифов Труд», исследовавшей Картагены у атласной колоды.
С той «золотой» поры озабоченный вкалыватель, чей полный рабочий день соответствует тощему кошельку, всё диву даётся. Так толстокожий увалень в браке с размытым понятием платонической любви не отличает подпитку от попытки. Проходя испытательный срок любви у жены, плетущей корзинку сплетен, он свихивается под её безжалостной немытой пятой.
При этом неподконтрольный социум не лишали широкомасштабных мероприятий – любимого поэта книжных червей, муравьедов и разворотных вкладышей Аристарха Аренштама, писавшего катастрофами. Он заработал прострел в Баку при побеге из Азербайджана, когда его на час-другой отравил дружок Алекс Санитейшэн за то, что он схимичил, подарив невесте, усвоившей из всех действий арифметики деление тягот и невзгод, феноловое кольцо, плюс попо-ламчатое четверостишье 1935 года. В нём он иносказательно предлагал переименовать Узбекистан в Урюк-вай:

Вовлечены в дебаты
С участием Отца
Больничные палаты
Известного дворца?
      
(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #45)