ТАШКЕНТ, 1966. ЗАГАДКИ ИНТУИЦИИ
Интуиция (от лат. intueri – пристально, внимательно смотреть) - мыслительный процесс, состоящий в практически моментальном нахождении решения задачи при недостаточной осознанности логических связей.
.(Википедия)
В огромном палаточном городе, расположенном на бывшей бахче совхоза «Узгарыш» километрах в двадцати от пригорода Ташкента живут в восьмиместных палатках военные строители. Рядовые, сержанты срочной и сверхсрочной службы, офицеры: ротные и их заместители, командиры «стройбатов» с заместителями по политчасти, начальники штабов, военврачи. Сержанты – командиры взводов и отделений, непосредственно работающих на стройках и остальные кадры, обеспечивающие нормальное функционирование батальона, в том числе –гражданские специалисты - служащие Советской армии: сотрудники бухгалтерий, нормировщики, сметчики, заведующие складами, столовыми и другие сослуживцы.
В будние дни в палаточном городе жизни почти не чувствуется, она перетекает на стройки, расположенные недалеко – они видны невооружённым глазам. Оживление этого огромного муравейника бывает на подъёме в 6 часов утра и вечером, когда строители возвращаются к палаткам и в столовые. После отбоя – тоже тишина, уставшие тела требуют отдыха. И только в палатках «дедов», дослуживающих третий год, не умолкают разговоры до полуночи. Скоро «дембель», а в Ташкенте природа продолжает трясти всех. Говорят, в 1948 году в подобных обстоятельствах в Ашхабаде какой-то посёлок полностью исчез под землёй. Но об этом не думалось «старикам». Говорили о том, как они вернутся домой, как их встретят родители и любимые девушки, как пойдут на работу.
Воскресенье – выходной день.
Жара – 50 градусов в тени – обычное явление. В местах для курения – большие бочки с водой. Жажду утоляем минеральной водой «Ташкентская», цена – 5 копеек бутылка. Выпил, через 10 минут – весь мокрый от пота, и опять – жажда.
В то воскресенье после утренней поверки и завтрака в столовой меня вызвал к себе исполнявший тогда обязанности командира части, начальник штаба майор Иван Афанасьевич Трубинский.
- Виктор, собери хозвзвод, всех свободных от службы, назначаю тебя старшим команды. Предупреди, на стадионе после обеда будет мероприятие. Поведёшь группу, поприсутствуете до конца собрания. Отвечаешь за порядок до, во время и после.
Вернётесь – доложишь. Всё понятно?
- Так точно, понял! Что за собрание?
- Там увидите.
- Разрешите идти?
- Да. Иди.
Иван Афанасьевич за два с лишним года нашей совместной с ним службы в штабе части относился ко мне по-отечески доверительно. Несмотря на мой юный возраст, а он действительно по возрасту годился мне в отцы, иногда советовался по самым разным вопросам. У солдат майор пользовался огромным авторитетом и уважением за справедливость, требовательность и уважительное отношение к каждому подчинённому.
Знал ли он, куда отправляет меня с группой сослуживцев?
Трудно сказать. Может, и знал, а, может, и нет.
Я вышел из штабной палатки и пошёл оповещать «хозвзвод».
Те, кто служил в армии, знают, что так называют обслуживающий персонал части. В него входят заведующий клубом, почтальон, сапожник, заведующие складами, работники столовой, бухгалтерии.
В скором времени я собрал свободных от дежурств и выполнения прочих обязанностей сержантов и солдат, сказал им о предстоящем «культпоходе» на стадион и назначил время сбора.
Стадион представлял собой большую площадку размерами с футбольное поле, обрамлённую со всех сторон, рядов в двадцать, сбитыми из шестиметровых досок скамейками для болельщиков. Рассчитан был он на несколько тысяч зрителей.
Я с группой сослуживцев прибыл в назначенное время, и мы заняли места в средних рядах. Постепенно все ряды стадиона начали заполняться представителями «стройбатов».
Посередине поля была установлена сцена, на ней в центре – стол, за столом – стулья.
«На концерт вроде не похоже, спортивные соревнования – тоже. Что же тут будет? - подумалось.- Ладно, посмотрим!».
А посмотреть пришлось нам на открытое судебное заседание военного трибунала Туркестанского военного округа по обвинению военных строителей Никитина и Новосада в употреблении спиртных напитков, сопротивлении патрулю, оскорбление чести и достоинства начальника патруля, преподавателя Ташкентского высшего военного училища, участника Великой Отечественной войны, подполковника Н.
На наших глазах происходило разбирательство. Приводились доказательства, основанные на свидетельских показаниях, доводы государственного обвинителя и защитника. Были заслушаны пострадавшие.
Можно было бы мне теперь, через 50 с лишним лет, уделить освещению позиций участников того судебного процесса и больше внимания, но суть моих сегодняшних размышлений сводится не столько к выяснению тонкостей уголовного дела, сколько к анализу тех событий, которые произошли после этого заседания трибунала.
Военные строители одной из частей Прикарпатского военного округа Никитин и Новосад, участвовавшие в строительстве Ташкента, один – первого года, другой – второго года службы, каким-то образом ухитрились достать спиртные напитки, напились и появились в нетрезвом состоянии в расположении частей. Скрыть это в условиях 40-50градусной жары никак не возможно. На них обратил внимание патруль. В ответ на требование последовать за патрульными, Никитин и Новосад оказали сопротивление, полезли в драку, сорвали с начальника патруля офицерские погоны.
Всё это обсуждение происходило в присутствии нескольких тысяч солдат.
Запомнились слова оскорблённого подполковника. В ответ на вопрос военного прокурора о том, какие у него претензии к рядовым, он сказал:
- Какие у меня претензии? С одной стороны, они – молодые ребята, бестолковые, мне годятся в сыновья, и я мог бы их простить. Но с другой стороны – я офицер, воевал на фронте, преподаю в военном училище, а они меня унизили и оскорбили. Я за то, чтобы они получили наказание по закону.
«Трибуны» на ход судебного разбирательства не особо и реагировали. Всем было понятно, что обвиняемые нарушили закон, будут наказаны, и в этом сами и виноваты.
Но вот наступила минута оглашения приговора.
«Именем Союза Советских Социалистических Республик военный трибунал постановил…».
Один из обвиняемых был приговорён к двум годам, второй – к одному году отбывания наказания в системе дисциплинарных батальонов.
Казалось, всё понятно, и никаких проблем тут быть не должно и не может быть.
Но тут события начинают принимать неожиданный для всех оборот.
После зачтения приговора вдруг на весь стадион раздаётся истерический женский крик, называющий имя одного из приговорённых. Я теперь, через полвека после описываемых событий, не готов с точностью назвать это имя, но оно было двусложным, наподобие «Ва-ня!!!».
Буквально через секунду после этого крика кто-то в первых рядах начал топать ногами: «топ! - топ!», «топ! - топ!».
Мне теперь было бы понятнее, что там происходило, если бы я тогда обратил внимание на самые первые доли секунды появления этого «топания». Началось оно одновременно несколькими инициаторами? Или «заражение» начало распространяться от одного человека «по цепочке», охватывая сначала нескольких соседей, потом – весь ряд, потом – второй и так дальше.
Но я тогда об этом не думал ни доли секунды. Вдруг я понял, что если немедленно не выберусь отсюда, от начинающего разрастаться и усиливаться этого топота и не выведу свою группу, то будет что-то страшное. Тогда не видать мне родной Молдавии, увольнения в запас после трёх лет службы и осуществления всех моих планов и надежд!
Это осознание продолжалось какие-то, может быть,Э сотые доли секунды. И я закричал:
- 11832! Все – на выход! В расположение части! Бегом! Бегом! Разговорчики! Бегом!
Были желающие остаться, посмотреть, что будет дальше. Но я перешёл к угрозам.
И все они, к счастью, послушались меня.
Объяснить такое послушание можно тем обстоятельством, что моя должность службы в штабе в обычном солдатском обиходе звучала «ПНШ» - «помощник начальника штаба». А я угрожал не своими возможностями наказания за невыполнение приказа, а возможностями майора Трубинского. Наподобие: «Скажу Трубинскому – будете здесь до января торчать!». Эти слова сказать сержанту третьего года службы, который не то что месяцы, а дни и часы считает, оставшиеся до увольнения! Это – угроза!
Другие же, служившие тогда по второму или первому году тоже не могли меня ослушаться.
Мы очень быстро выбежали из расположения стадиона и направились к нашим палаткам, расположенным примерно в километре от места событий. Нам вслед доносился всё разрастающийся гул.
Вечерело. Я доложил майору Трубинскому о том, что мы прибыли и что всё в порядке.
Поужинали и разошлись по палаткам. Шум на стадионе не только не прекратился, но всё больше разрастался. Слышались какие-то крики, треск, грохот. Потом прозвучала автоматная очередь.
Я спросил кого-то: «Ну, как? Не желаете туда? Наверное, там интересно!».
А там события выглядели так. Топот продолжался после нашего ухода и охватил весь стадион.
Потом на усмирение приехал генерал. Но стихия уже вышла из-под контроля, генерала никто не слушал, начали бросать в него помидорами. Затем кому-то пришло в голову, что можно грабить ларьки, которых было немало, торгующих сигаретами, печеньем, халвой, шашлыками, минеральной водой.
Потом было поднято по тревоге Ташкентское танковое училище или кто-то ещё. Место всех этих происшествий было окружено. Что значила автоматная очередь, мне до сих пор не известно. Понятно, что ничего хорошего значить она не могла.
- А что было утром? Утром? – спросил меня мой друг юрист, когда я рассказал ему об этих событиях лет через сорок после них. Лет сорок я о них никому не рассказывал.
А утром были следующие события.
Когда я появился в штабе, майор Трубинский, как только меня увидел, сказал:
- Витя, прямо с утра пройди в расположение Московского военного округа, там увидишь палатку с белым флагом. Расскажешь, что ты видел вчера. Не волнуйся, как было, так и расскажи.
- Особый отдел?
- Да.
- Пойду сразу же.
- После доложишь.
- Есть – доложить!
… В палатке, о которой говорил Иван Афанасьевич, были три старших лейтенанта, на вид довольно молодого возраста, лет по 25-28.
Я представился:
- Военный строитель старший сержант Панько прибыл по приказу командира войсковой части 11832 майора Трубинского.
-Вольно. Давайте начнём по порядку.
И – началось по порядку.
- Ваша фамилия, имя, отчество?
- Национальность?
- Год рождения?
-Место рождения?
- Место жительства до призыва в армию?
- Место работы до призыва?
- Образование?
- Партийность?
- Каким военкоматом призваны?
- Дата призыва?
- Воинское звание?
- На какой должности служите в части в настоящее время?
На все эти вопрос я отвечал не задумываясь.
Но вот перешли к теме более «глубокого бурения».
- Где Вы были вчера после обеда?
- С кем?
- Кто это может подтвердить?
- Что там происходило?
- Кто это может подтвердить?
- Ваши действия?
- Кто это может подтвердить?
- Что произошло дальше ?
- Кто это может подтвердить?
- Кто это может подтвердить?
- Кто это может подтвердить?
- Кто это может подтвердить?
В ходе допроса я рассказал всё о том, что видел и что знал, на что обратил внимание.
Всё вроде было спокойно, я не чувствовал за собой никакой вины, и ничто не предвещало для меня неприятностей.
Но вот эти три офицера переглянулись между собой, и один из них сказал:
- Ладно. Давайте сначала. Ваша фамилия? Имя? Отчество?
Не знаю, у меня поднялись ли волосы дыбом на голове, или я побледнел, или покраснел, но всё тело у меня ослабело, я был в шоке, и продолжать отвечать на вопросы в таком формате я не мог, у меня просто не было сил. Но я среагировал иначе:
- Вы мне не верите! Но я ни в чём не провинился. Выполнил приказ командира, привёл туда и обратно группу. Никаких замечаний и нарушений дисциплины ни до, ни во время событий, ни после не было. Если бы все поступили так, как я – вы бы сегодня занимались другими делами.
Поступайте, как знаете, но я не заслуживаю обвинений!
Теперь, через 51 год, мне трудно вспомнить, говорил ли я эти слова голосом очень сильно уставшего человека или в нём была ещё какая-то энергия.
Разрядила обстановку едва заметная усмешка на лице у одного из «особистов»:
- Ладно. Можете быть свободными.
Я вышел из палатки с белым флагом весь в поту. На улице в то время было уже около 40 градусов тепла.
Потом, через много лет, уже совсем недавно я спросил у моего друга-юриста:
- Володя, как ты думаешь, почему меня тогда вызвали на допрос и именно начали его по второму кругу?
- Я понимаю эту ситуацию так. Они задумались: Почему ты единственный вывел свою группу? Никто не вывел, только ты.
Не учитывали, что ты своим крестьянским умом и обострённой интуицией с первых же секунд почувствовал смертельную опасность. А стали предполагать, что ты мог заранее знать о наступающих событиях и именно поэтому так поступил.
Им нужно было убедиться, что ты не являешься одним из организаторов массовых беспорядков.
По-видимому, они убедились в твоей непричастности и поэтому отпустили.
Отпустили, да не совсем. Через месяц, 18 августа 1966 года я, как бывший учитель, в соответствии с 720-м Постановлением Совета Министров СССР был уволен в запас и направлен по месту призыва в Рышканский райвоенкомат Молдавской ССР.
Иван Афанасьевич Трубинский, мой начальник, старший товарищ и друг отвёз меня в Ташкент на железнодорожный вокзал. Мы посидели немного в кафе, выпили на прощанье по стаканчику красного вина, поели по порции сурпы и второго, по-узбекски перчёного мясного блюда. У вагонов поезда «Ташкент - Москва» обнялись, похлопали друг друга по плечу и расстались. Некоторое время между нами продолжалась переписка. Он мне прислал по почте партию шахмат из слоновой кости и значок «Строителю Ташкента», который впоследствии изменил всю мою жизнь. Через 18 лет я нашёл его семью по телефонному справочнику и по моей памяти в Гомеле, где он жил по улице Барыкина.
Тогда его уже не было в живых. В книжке «Большая родня» вышли мои воспоминания, и я послал им эту книгу.
Но вернёмся к моей интуиции.
Едва наш поезд успел проехать километров двадцать, как ко мне в купе подсел мужчина средних лет в гражданской одежде.
Начал исподволь интересоваться куда еду, откуда родом, удачно ли служил…
Я отвечал вполне искренне, не привирая и не скрывая ничего, что мне представлялось не имеющим отношения к военной или государственной тайне. Два с лишним года я имел дело с секретными документами и ясно понимал, о чём можно говорить, и о чём – нельзя.
Он был доброжелательным и внимательным собеседником, и, хотя его попытка познакомиться со мной поближе не заключала в себе ничего подозрительного, я был начеку, как и всё время службы в штабе.
Понял его намерения, когда он постепенно начал подходить к беспокоящей меня теме бунта в палаточном городе.
- А что там у вас произошло в Сергелях? Какой-то шум у военных строителей. Ходят разные слухи…
Он изучающе смотрел на меня, ожидая ответа.
- Ничего такого не слышал, - спокойно отвечаю. – Наверное, я бы знал.
А по его мимике я понял: он знает о том, что я всё понимаю, а я знаю о том, что я знаю, что он знает.
И последовало нечто, напоминающее игру кошки с мышью. Кошка, навострив когти, то приближается к мышке, то удаляется, двигается кругами, ожидая того момента, когда мышка зазевается.
- Но Вы были на праздновании Дня строителя?
- Да, был, на собрании и концерте в театре Навои.
- И что, так ничего и не слышали? Может, рассказывал кто-то?
- Никто ничего не рассказывал!
(Я говорил чистую правду! Зачем это! Мне! - слушать разные сплетни!).
- А на стадионе в Ташкенте ?
- Слышал, там прыгали с парашютами, а лично – не был….
Так этот театр продолжался до тех пор, пока мы не проехали километров триста.
Он ушёл так же незаметно, как появился.
До сих пор не верю, что этот разговор в поезде был простой случайностью.
Долгое, очень долгое время я никому ничего об этих событиях не рассказывал.
Время от времени мне приходили в голову мысли о том, что по результатам нашего разговора в поезде я вполне реально мог не доехать до своего родного села Данула, а, может быть, даже и до Москвы. Никому в то время не нужны были болтливые знатоки государственных тайн. Но я благополучно прибыл в военкомат и стал на воинский учёт. А в конце октября стал работать в милиции старшим инспектором детской комнаты.