Закруглялась земля,
стлался неба дым.
Жизнь мела
многоцветным
подолом своим.
И подола за край
зацепиться чтоб,
я бодалась с бедою своей
лоб в лоб.
Запирала в шкаф
ставший сладким яд,
от голубеньких вен
отводила взгляд.
Я училась неверных
друзей прощать,
размышляя, кому б из них
завещать
Ворох ценных бумаг
на мильоны рифм.
Память жгла…
Но она ни черта
не горит
И не тонет в воде…
Оставалось одно:
как-то в ночь ее
закопать тайком.
Насадить над ней
маргариток сонм
и слушать сто ночей
подземельный стон.
А как стихнет все,
снежной бабой стать,
про мужчинский род
и не вспоминать.
Таять по весне,
восходить ростком,
видеть сны во сне,
помечать крестом
давнюю тетрадь –
ту, где ты царил…
И снова сметь летать
на обрезках крыл.
Подлечу чуть-чуть –
рухну клювом в пыль.
но опять взлечу
и вскричу, что был
Век мой зол и ал,
но в его огне
был незримый Бог
милосерд ко мне.
Словно добрый муж,
он меня берег:
одевал, кормил,
очинял перо.
А когда меня бил
то озноб, то жар
от стихов в животе –
говорил:
«Рожай!..»
Так вот и живу,
рифмы хлеб жую,
звезд лампадки жгу
неба на краю.
Всем кострам-тоскам
ручкой делаю,
несгораемая
птица белая.
(Вечерний Баку, ФОТО АВТОРА)