(Глава из книги М.И. Семевского «Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим
Монс 1692-1724 г.г. С.-ПЕТЕРБУРГ 1884 г.)
1724
Утром, в субботу, 14 ноября, члены вышнего суда съехались в Зимний дворец.
Пока не привели еще подсудимых, назовем имена грозных судей; всех их девять человек: Иван Иванович Бутурлин, Иван Бахметев, Александр Бредихин, граф Яков Брюс, Семен Блеклой, Иван Головнин, Иван Дмитриев Мамонов, граф Иван Мусин-Пушкин, и наш старый знакомый, Андрей Иванович Ушаков.
Есть ли необходимость знакомиться с ними поближе? Заглянуть в их прошлое, узнать значение каждого из них при Петре, их характеры-все это для того, чтобы вернее возможно было обсудить те мнения, которые услышим в заседании. Едва ли это нужно, и не потому, что это было бы не по нашим силам, - нет, со всеми этими лицами мы не раз встречались в наших очерках петровского времени, мы их знаем близко, но здесь рисовать их портреты было бы совершенно напрасно.
Дело в том, что мнений, толков, споров, рассуждений мы не услышим со стороны вышнего суда. Да не для них он созван; рассуждений недолюбливает державный господин. Дело вышнего суда, как и всякого коллегиального учреждения преобразователя, было прежде всего слепое выполнение его указов. Вот все, что от него, в сущности, требовалось.
Вышний суд понимает это как нельзя лучше. Итак, оставя рассуждения, удалимся. Кто-то (без сомнения Черкасов) читает знакомые уже нам допросы и ответы; не станем же мешать слушать судьям.
Чтение и заседание заключалось общим определением: «выписать указы его императорского величества, по которым те дела судить, и съехаться всем для того завтрашнего, то есть 15 числа сего ноября месяца, в 5 часу пополуночи».
В то время, как в одной из низких, полутемных палат тогдашнего Зимнего дворца, идет чтение «секретно-уголовного» дела, по улицам вновь трещит барабанный бой, вновь вызываются доносчики на взяточничество Монса, Балкши и всей их фамилии.
Отныне никто не сомневался, что дело кончится плохо. В «публике» говорили, что объявилось много лиц, дававших Монсу подарки.
К сожалению, нам неизвестно, кто именно в этот же день явился.
И являлись ли те бороны и баронессы, князья и княгини, наконец царевны и герцог, племянницы государя, и, наконец, будущий зять его, которых так бесцеремонно окрестил указ 13 ноября 1924 года плутами?
Едва ли кто-нибудь из них дерзнул «не объявиться» таким плутом, после двукратного, всенародного вызова. Каждый или каждая, сколь плутоваты не были, а не могли рассчитывать, что сумеют вывернуться в случае запирательства от монаршего гнева.
Ноябрьская ночь покрывала еще своим черным пологом Питеръ-бурхъ.
В грязных лачугах подымались мужички-работники, десятками тысяч согнанные со всех концов России на страдный труд, да на смерть от холода, голода, скверного климата и тяжелой работы –создания новой столицы Российской империи.
Сквозь закрытые ставни деревянных домиков редко-редко, где начинал уже брезжить свет лучины или сальной зажженной свечи, или лампадки; под навесами деревянных гостиных дворов, да за запертыми воротами лаяли псы. Город только что просыпался, а высшие судьи спешили уже на Луговую улицу, что ныне Мильонная, в тогдашний небольшой Зимний дворец.
Расторопный Черкасов, еще накануне подыскал приличные делу указы и составил по ним приговор. Подойдем ближе и, прочитав его вслед за судьями, расскажем вкратце содержание.
Судьи, как видно из этого документа, признали за Монсом следующие преступления: в его должности:
1) Взял он у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями; справил их сначала за царевной, а потом одну деревню перевел в ведение вотчиной ее величества канцелярии; оброк с той деревни брал себе.
2) Для отказу той деревни посылал он бывшего прокурора Воронежского суда-Кутузова, без сенатского разрешения. А по указу 5 февраля 1722 года, без повеления сената дворяне ни к каким гражданским делам не должны , быть определяемы. ; а если к какому делу определяется дворянин, то он на то дело должен иметь письменный указ. Кроме того, Кутузов судился по некоторому делу, в Московском надворном суде и обязан был подпиской никуда не выезжать; Монс на то не посмотрел и именем государыни императрицы послал в Москву указ: Кутузова по тому делу не истязывать и отлучку его в вину не ставить.
3) Взял он, Монс, четыреста рублей с посадского человека Столетова, и сделал его за то Стремянным конюхом ее величества; по указу же 13 апреля 1722 г. велено всех посадских выслать в посады, за которыми их и записать.
Вот три преступления, которые по исследованию вышнего суда объявились за Монсом. Первое из них подтверждено было собственноручным показанием царевны Прасковьи, второе - сознанием Монса, третье-свидетельством Столетова.
Судьи не тратили время на изыскание множества остальных статей камергерского взяточничества, первых трех было достаточно для законности приговора и он завершился небольшой запиской в законе. Прочтем и ее:
Вышеперечисленные преступления совершил Монс в своей длжности, понеже он над всеми вотчинами ее величиства и над всем управлением командиром был. А в указе его императорского величества, 25 октября 1723 г., написано: кто в каком ни есть деле, ему поверенному, и в чем его должность есть, а он то неправдою делать будет, по какой страсти, ведением и волею, такого яко нарушителя государственных прав и своей должности, казнить смертию натуральною или политическою, по важности дела, и всего имения лишить.
На основании следующей затем выписки из генерального регламента (гл. 50): взяточник за великие посулы должен быть казнен смертью или сослан на галеры с вырезкой ноздрей и отнятия имения.
«А так как Монс - заключал суд- по делу явился во многих взятках и вступал за оные в дела, непринадлежащие ему, и за вышеописанный его вины Мы согласно приговорили:
«Учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а имение его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество.
Однако нижеподписавшихся приговор, передается на милостивое рассуждение его императорского величества.»
Подписали: «Иван Бахметев, Александр Бредихин, Семен Блеклой, Иван Дмитриев Мамонов, Андрей Ушаков, Иван Головнин, граф Иван Мусин-Пушкин, Иван Бутурлин, граф Яков Брюс».
Петр по милостивому рассуждению, на поле доклада, начертал собственноручно: «Учинить по приговору».
Достойно замечания, что подобных конфирмаций немного у Петра; мы хотим этим сказать, что многочисленные обречения на плаху, либо виселицу в его время обыкновенно объявлялись: по словестному указу его величества кем-нибудь из его птенцов: Ушаковым, Толстым и другими лицами.
Но здесь дело было близко к сердцу: с одной стороны являлось желание личного удовлетворения за свое оскорбление, с другой-хотелось прикрыть непохвальное чувство соблюдением всех формальностей.
Первое, однако, решительно выбивалось из законной формы; так, например, боясь замедлить исполнение приговора, государь не стал дожидаться ни определения, ни доклада суда о союзниках ненавистного ему камергера; он в то же воскресенье, 15 ноября, написал:
«Матрену Балкшу-бить кнутом и сослать в Тобольск».
«Столетова-бить кнутом и сослать в Рогервинк на 10 лет».
«Балакирева-бить кнутом и в Рогервинк на три года».
«Пажа Соловова-в суде высечь батогами и написать в солдаты».
«Павловых-в солдаты без наказания».
Послать указ в военную коллегию : Петра Балкова - капитаном, а брата его (пажа Балка) - урядником в гилянские новонаборные полки.
В этом списке мы находим четырех лиц, которых даже не допрашивали; по крайней мере допросы их не были записаны: это младший Балк, Яков да Никита Павловы и князь Никита Соловов. Что первый невинный двенадцатилетний мальчик обречен был в ссылку, тут нет ничего удивительного. В то страшное время, если туча государевой опалы разражалась, над семьей, то гром и молния разили , за немногим исключением, членов фамилии винных и невинных; что касается до Павловых, то их без сомнения ссылали за посулы Монсу, а главное за буйство и драки, о которых мы знаем из предыдущих глав, а государь мог узнать при пересмотре бумаг Виллима Ивановича. Но за что высечен мальчик, паж Соловово,- неизвестно…Не был ли он посредником у Монса каких-либо интимных сношений, не приносил ли какие цидулы, не он ли служил Монсу дворцовым шпионом? Не он ли в час какой нибудь сердечной беседы стоял на стороже?...Но некогда теряться в догадках.
Иван Антонович Черкасов, проводивши вышних судей, пишет указ в полицмейстерскую канцелярию Антону Девиеру для «публикования заблаговременного».
И вот, если бы мы могли пройтись в тот день по улицам Петербурга, мы бы прочитали на стенах домов следующую публикацию:
«1724 года, ноября в 15-й день, по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, т.е. 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу, да сестре его Балкше, подъячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву-за их плутовство такое: что Монс и сестра его, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества, вступали в дела, противные указам его величества не по своему чину, и укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали на то великие взятки; и Балакирев в том Монсу и прочим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции.
Балакирев никем и не был уличен во взятках; он был винен в другом: в переносе, да в болтовне о важном письме; предать его гласности нашли неудобным, и вместо того ему причислили вину.
Одновременно с известием о предстоящей экзекуции, арестантов перевели в Петропавловскую крепость. Утром отведены были Матрена Балк, Столетов и Балакирев; после обеда отправили из кабинета Монса.
Когда проводили его по дворцовому двору, он увидел у окон великих княжон. Камергер раскланялся с ними и благодарил за оказанные ему милости. Монса посадили в один из домов, бывших внутри крепости, едва ли не в тот самый, в котором замучили царевича Алексея. В тот же день говорили, что сам государь был у Монса. «Ich bedauere es sehr-сказал ему Петр-dich zu verlieren, aber es kann nun einmal nicht anders sein» ( мне очень жаль тебя лишиться, но иначе быть не может).
Было уже темно, когда в комнату заключенного вошел тот, кто беседою во имя милосердного Христа должен был усладить последние минуты несчастного: этот утешитель был пастор Нацциус. После христианского напутствия в жизнь загробную Монс остался один. Кругом царствовала тишина, лишь изредка к арестанту доносились оклики часовых, да бой крепостных курантов…
Между тем, надежда на прощение, весьма естественно, не оставляла его: «Неужели премилостивая Екатерина - мог думать Монс - покинет меня, столь дорогого ей, некогда, фаворита?...Но поддастся ли государь ее мольбам? Строгость и твердость его известна. Нет, видно смерти не избыть!» И в думах о ней, несчастный прощался с жизнью…Оставим Монса одного с его думами, его надеждами и отчаянием.
За стенами тюрьмы, в других казематах и казармах той же Петропавловской крепости сидят «колодники» и «колодницы»; они менее его имениты, едва ли сколько-нибудь вкусили счастья на белом свете, а выстрадали они не в пример его более. Мы разумеем страдания физические: за ними чинили в застенках многие сыски и розыски не малые.
Войдите в эти затхлые подвалы, под эти каменные, пропитанные сыростью своды. Вот, в эту же ноябрьскую ночь 1724 года сидят здесь(что мы знаем из прочих дел Тайной Канцелярии эпохи преобразования России)-боцманская жонка Авдотья Журавкина,-три раза уже нещадно пытанная; весьма болезная, дряхлая от старости и пыток Маремьяна Андреева.-бабы-Афимья Исакова и Акулина Григорьева- последняя ждет решения своей участи с 1721 года,-а вины всей их: непристойные слова про его императорское величество, страшное «Слово и лело!»
Вот и распоп Игнатий Иванов страждет из-за болтливых баб: он слышал «противные к чести государевой слова» от Агафьи, да беда!-мало проникся указами, повелевавшими о немедленном доносе таковых слов. Мало усвоил требования сих указов.
А вот тут же и расдьякон, Матвей Непеин, - протопоп Семенов, ключарь Емельянов, - попы: Гаврилов, Никитин, Данилов, Осипов:-дьякон Аврамов, и иеромонах Корнилий, ключар соборный распоп Яков Никитин-все эти люди томятся тут же в крепости ; привезены они из Вологды. На них донес свой же брат, поп; все они либо говорили, либо слышали, да не донесли, кому следует, слова «противные к оскорблению чести пресветлого монарха» .
Розыски, т.е. допросы с пристрастием, над ними идут. Никитина уже четыре раза поднимали на виску или дыбу… И будут идти допросы об руку с пытками, и будут держать их в «казенках» Тайной Канцелярии до тех пор пока глава оной, Петр Андреевич Толстой, осторожно снесшись с Сенодом, черкнет им: по указу, мол, его величества расстричь того или другого, кого еще до того не расстригли, вырвать ноздри, бить…ну и прочее в известном для того сурового времени роде…
Тут же ряд нескончаемых годов томятся в злоключениях жертвы , так сказать фискального увлечения: то ярославец Орлов, да подьячий Попов. Доносы их и дела, возникшие по ним, наполнили многие картоны розыскных дел Тайной Канцелярии; многие по их изветам, были оторваны от семей, от родителей или детей, многие были истязаны, были казни, ссылки, доносчики получали награды!...Внимание к их фискальной деятельности окрылило их воображение; не сдерживаеиое благоразумием, оно привело к разным измышленнным доносам; видно награды за доносы были приманчивы…
Изветчики дерзнули при этом коснуться в своих изветах лиц влиятельных-лиц, у власти стоящих…и вот прежние сотрудники «Тайной» сделались ее заложниками.
Не стоит, однако, перечислять толпу «политических» и иных преступников, бывших в описываемую ночь в Петропавловской крепости, скажем лишь, что в их обществе провел ночь Столетов и Балакирев.
Между тем, по ту сторону Невы, близ Летнего сада, в доме, занимаемом герцогом голштинским, царствует довольство, веселье.
Герцог, услажденный вестью о предстоящем обручении, весь исполнен счастья; его уже поздравили сановники русские, до сих пор задушевные его приятели только на перепойках; теперь и в трезвые минуты сделались они приветливей, любезней.
Герцог занят расчетами о подарках для невесты, увлечен мечтами о своем значении, о тех средствах и том могуществе, которое получит с русской цесаревной. Однако только, неприятно ему, мечта его двоится; он не знает еще, которую из великих княжон выдаст за него Петр-старшую или младшую? В грезах то о той, то о другой засыпает герцог…
Туманилась ли радость голштинского гостя мыслью о Монсе, главнейшем виновнике его счастья? Сомнительно, дело ведь обычное, что те, кому улыбнулось счастье, забывают тех, от кого отвернулась фортуна.
Не печалился даже и Берхгольц; счастливый счастием своего господина, он только дивился внезапности катастрофы, поразившей его бывшего приятеля:
«…Известие о казни Монса –записал Берхгольц вечером 15 ноября 1724 года – на всех нас произвело сильное впечатление; мы никак не воображали, что развязка последует так быстро и будет столь опасного свойства. Молодой Апраксин говорил сегодня, что Монсу на следующий день отрубят голову, а госпожу Балк накажут кнутом и сошлют в Сибирь».
В понедельник, 16 ноября, рано утром, на Троицкой площади, перед зданием Сената, все было готово к казни. Среди сбежавшегося народа подымался высокий эшафот; на нем лежала плаха, да ходил палач с топором в руках, мастер ждать своей жертвы. У помоста торчал высокий шест. Тут же можно было видеть другого заплечного мастера с кнутом, да молодцев, выхваченых из серого рода, они должны были заменить, по обычаю того вркмени, подставки для деревянных «кобыл» позднейшего времени: на спины их вскидывали осужденных на кнутобойню.
В 10 часов утра конвой солдат показался из-под «Петровских» ворот крепости; за ним следовал Монс, исхудалый, измученный, если не физической болью, то нравственными страданиями. Камергер был в нагольном тулупе, шел в сопровождению пастора и по-видимому был довольно тверд.
Если верить немцу Берхгольцу (а на этот раз в рассказе о казни единоземца, он мог, пожалуй, и подкрасить рассказ), то Монс, при выходе еще из тюрьмы, явил замечательную твердость. Он совершенно спокойно простился со всеми окружающими. При этом, очень многие, в особенности же, близкие и знакомые и слуги горько плакали, хотя старались, сколько возможно, удержаться от слез.
На эшафоте прочитали тот длинный приговор , с содержанием которого мы уже знакомы. Выслушав его Монс поблагодарил читавшего, простился с пастором, отдал ему на память золотые часы с портретом Екатерины, сам разделся, попросил палача как можно поскорей приступать к делу и лег не плаху. Палач исполнил просьбу…
Несколько минут спустя голова красавца мертвыми очами смотрела с шеста на народ; кровь сочилась из-под шеи и засыхала на шесте…
У братинного трупа генеральша, бывшая гофмейстерина и статс-дама, выслушала следующее:
- «Матрена Балкова! Понеже ты вступала в дела, которые делала через брата своего Виллима Монса при дворе его императорского величества, дела непристойные ему, и за то брала великие взятки, и за оные твои вины указал императорское величество: бить тебя кнутом и сослать в Тобольск на вечное житье». Проводам в ссылку предшествовало пять ударов кнутом по обнаженной спине.
- «Егор!»,-провозгласил подьячий тайной канцелярии, обращаясь к Столетову:-понеже чарез дачу (взятку), добился ты к Виилиму Монсу в подьячие с намереньем делать при дворе его императорского величия дела, противные указам его императорского величества о взятках, что так и учинил, в чем и обличен. И за это твое плутовство, указал его императорское величество, бить тебя кнутом и сослать в Рогервик в работу на десять лет. Пятнадцать ударов.
- «Иван Балакирев!»,- продолжал чтец , обращаясь к камер-лакею: - понеже ты отбывал от службы и инженерного, по указу его величества, учения, принял на себя шутовство и через то Виллимом Монсом добился ко двору его императорского величества, и в ту бытность при дворе во взятках служил Виллиму Монсу и Егору Столетову, чего было тебе по должности твоей чинить не надлежало,-и за эту вину указал его величество высечь тебя батогами и послать в Рогервик, на три года. Дано шестнадцать палок.
Были ли наказаны те, которые дачею взяток втягивали фамилию Монса и его слуг в «дела непристойные»? На этот вопрос только отчасти можно ответить утвердительно.; накануне камергерской казни за архимандритом троицким Писаревым подан был гвардейский солдат; архимандрита требовали к ответу в сенот; точно так же подвергли допросу Кутузова; затем остальным «дачникам» взяток государь устроил казнь, делавшую честь и его уму и его времени.
Допросы, пытки, заточение и телесное штрафование относительно всех их заменены были характеристическим распоряжением: На особых столбах , близ эшафота в тот же день прибили «росписи взяткам». Без сомнения была прибита роспись взяткам Монса. , но до нас дошли только Балкши и Столетова. Объявления эти былы в следующей форме:
Роспись взяткам Матрены Балкши:
1.С Еремея Ьуура-300 червонных.
2.С Любсовой жены-парчу на кафтан, да штоф шолковый на самар.
3. С Льва Измайлова-три косяка камки да 10 ф. чаю.
5. С царевны Прасковьи Ивановны-500 рублей, да кусок полотна варандарфского, да всякие столовые запасы.
6. С Петра Салтыкова-возок.
7. С светлейшего князя (Меньшикова) –перстень золотой, муки 50 четвертей, да с княгини его ленту, шитую золотом и т.д.
Всех нумеров в росписи двадцать три.
Здесь на публичный позор, вполне заслуженный, были выставлены между прочими лицами имена князей и княгинь: Долгоруких, Голицыных, Гагарина, графа Головкина, баронессы Шафировой, Артемия Волынского, и других лиц, менее важных.
Этих менее важных лиц больше всего значилось в «росписи взяткам Егора Столетова» Но и здесь в перечне четырнадцати имен подьячих, управляющих, приказчиков, купцов, чиновников, выставлены были на общий с ними позор князья: Алексей Долгорукий, и Щербатов-Глухой, да царевна Прасковья Ивановна, столь неудачно расщедрившаяся на всех, кто только имел значение при Монсе.
Что было сильнее против взяток; плеть, кнут, топор да каторга или придание гласности имен взяточников и их дарителей?
В глазах Петра необходимо было и то и другое средство; и в настоящем случае, если все эти князья и княгини отделались одной оглаской, то это случилось вовсе не потому, чтобы Петр находил излишним припугнуть их допросами и истязаниями(в случае запирательства; нет, а попросту потому, что ему в настоящее время было недосуг, да и истомилась его душа.
Петр видимо изнемог под бременем забот, сильной болезни и душевного огорчения, ему было уже не по силам затеять новый большой розыск, причем на этот раз не над сторонниками сына, а над своими собственными лукавыми и корыстными птенцами.
Как бы интересно было послушать толки и пересуды, возникшие 16 ноября 1714 г. в тогдашней публике и в простом народе над обезглавленном трупом Монса. В этих пересудах вероятно выразилось бы много интересного для характеристики того времени, отношений серого народа к золотно-кафтановым немцам, к Екатерине, отношений общества к правительству и проч… К сожалению, за неимением материалов, мы должны ограничиться тем, что думали и писали о Монсе и его деле немцы-современники и немцы позднейшего времени.
«Монсу прочитаны были-пишет Берхгольц-только некоторые пункты его вины…Вообще-продолжает голштинский камер-юнкер-многие лица знатного, среднего и низшего классов сердечно сожалели о добром Монсе, хоть далеко не все сознаются осмеливаются показывать это.
Вот уж на ком, как нельзя более оправдывается пословица, что кто высоко стоит, тот и ближе к падению. По характеру своему Монс хоть и не был большим человеком, однако ж, пользовался немалым почетом и много значил; имел, конечно, подобно другим и свои недостатки; может быть уж слишком надеялся на милость, которую ему оказывали; но со всем тем, он многим делал добро, и наверное никак не воображал, что покончит так скоро и так плачевно.
Берхгольц , как приятель, наконец, как единоземец Монса, не мог иначе и отзываться о нем. Отзыв его пристрастен. Монс положительно не мог вызвать сердечных сожалений многих лиц, а тем более из всех сословий.Так, например, под низшим классом общества, едва ли можно разуметь кого-нибудь, кроме нескольких дворцовых лакеев, имевших в Монсе ходатая по их челобитиям. , под средним классом можно ли разуметь кого-нибудь, кроме подрядчиков, приказчиков, управляющих, обкрадывающих императрицу и Монсом закрывающихся от преследования? Жалели, наконец, птенцы, но жалели, разумеется, до тех пор, пока не нашли другого «патрона», нового «милостивца» к их сутяжничеству, воровству, честолюбивым и властолюбивым проискам.
Пристрастный, хотя и осторожный отзыв Берхгольца в начале нынешнего столетия был раздут. Спокойно и безстрастно рассказал дело Монса только один немец, новейший историк России-Герман.
В ноябре 1724 года-говорит он в рассказе о царствовании Петра-государь этот испытал в недрах собственного семейства глубокое огорчение; оно не могло остаться безнаказанным. Довереннейшими и приближеннейшими особами были: первый ее камергер Монс, и его сестра, вдова генерала Балка. Монс приобрел такое доверие и такую благосклонность у Екатерины, что всякий, кто только обращался к нему с подарками, мог быть уверен в исходатайствовании ему милости у императрицы. Петр сведал, наконец, о взяточничестве Монса, сведал в то же время и о близости положения его при Екатерине. Отношения эти не могли показаться Петру дозволительными и невинными. Монс и его фамилия были арестованы, преданы суду, обвинены в лихоимстве. Впрочем-продолжает Герман-из донесения австрийского посла, графа Рабутина, очевидно, что это обвинение служило лишь предлогом для казни Монса и его слишком услужливой сестры; преступления их были гораздо гнуснее и проч…
И наказания, вполне заслуженные, настигли преступников. Петр был неумолим.
Матрену Ивановну Балк, во истечении шести дней, еще не оправившуюся от страха и боли, отправили в Тобольск. Ее ковоировали сержант с двумя солдатами. Оба сына ее высланы в Гилянь-один капитаном, другой унтер-офицером; пажи Саловово и оба Павловы, первый после сечения розгами, последние без наказания, определены рядовыми в Преображенский полк.
Долее других задержали в крепости Балакирева и Столетова. Последний, четыре дня спустя после казни своего патрона, представил-вероятно по требованию-новое добавочное показание о взятках Монса. В этом запоздалом обличении, Столетов сообщил о яхонте в 15,000 рублей : подарил его Монсу Лев Измайлов «с таким договором, чтоб исходатайствовать ему за подарок чин и деревню».
Измайловский яхонт Монс поднес в презент Екатерине: камень был огранен и употреблен в коронационном уборе.
Как ни интересны были подобные рассказы, но тайная канцелярия не стала требовать новых подробностей, видимо, боясь запутать в дело еще несколько влиятельных лиц-своих друзей и милостивцев: вот почему, не откладывая дело дальше, в декабрь того же 1724 года Столетов и Балакирев отправлены в Рогервинк на каторгу.
Тело Монса еще неделю лежало на эшафоте, а когда помост стали ломать, труп положили на догнивание на особо устроенное колесо.
Между тем, двор оживился официальными празднествами по случаю обручения герцога голштиского с царевной Анной Петровной.
22 ноября подписан был свадебный контракт; только в этот день жених достоверно узнал, что из двух княжон ему достанется старшая.
Полный восторга Карл на другой же день устроил серенаду под окнами государыни и невесты. Екатерина милостиво пригласила его в покои, поила из собственных рук вином, а государь ласково звал к домашнему столу обедать.
В катеринин день совершено было обручение. 7 декабря граф Петр Андреевич Толстой в собственном доме на Петербургской стороне,
недалеко от крепости, давал торжественный обед. На нем была императрица с дочерьми, придворными дамами и кавалерами, был, разумеется и герой праздника-герцог со своей свитой. Не было только государя, потому, что он еще накануне обдал у Толстого.
Пиром заправлял весельчак и дорогой собутыльник Павел Иванович Ягужинский; следовательно, не мудрено, что страстно влюбленный герцог опьянел. «По глазам императрицы,-отметил Берхгольц-видно было, с каким удовольствием она смотрела на дружбу и любовь обоих высоких обрученных.
Удовольствие не могло не омрачиться другим зрелищем; на обратном пути из дома Толстого, Екатерина, Анна, Елизавета , Карл, а за ними и вся свита, проезжали мимо колеса, с которого виднелся труп, опушенный снегом; : с заостренного кола угрюмо смотрела на пышный поезд голова Виллима Ивановича Монса.
Нет сомнения, что дело Монса, как мы уже говорили, ускорило решимость Петра выдать дочь за герцога. Но, говоря словами Цедеркрейца: кроме «восстановления своего кредита», не имел ли при этом государь другой, более важной цели? Неужели он обрекал любимую старшую дочь на незавидную судьбу быть герцогиней жалкого клочка Германии?
Не имел ли он ввиду завещать ей Россию? Не с этой ли целью начал он было писать завещание, из которого сохранилось несколько строк? Строки эти, как видно, прямо относились к Анне Петровне:
1.Веру и закон, в ней же родилась, сохрани до конца неотменно.
2.Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче протчих.
3.Мужа люби и почитай яко Главу, и слушай во всем, кроме вышеписанного…
Намеренью государя, если только оно было, завешать императорскую корону не жене, а старшей дочери, не суждено было осуществиться: этому воспрепядствовало событие, которое и составляет предмет следующей главы…*
-------------
«Смерть императора Петра» - название следующей главы…