«Нет ничего страшней больничного коридора», –
Думает Дора, отмахиваясь от сора и вздора,
Что лезет в голову настойчивым жуком-древоточцем.
А в груди глубоко что-то воет, как мандрагора,
Которые сутки что-то воет, как мандрагора,
И доставляет страдания в срок,
Точно английская почта.
Всю свою жизнь думала, что прочнее стали,
А тут сказали «...всё, что в наших силах...» и его не стало.
На этом, в принципе, можно заканчивать.
Сколько могли, мы мучительно воевали,
Дальше только забыться между седьмым и восьмым стаканчиком.
На семнадцатый что ли день, окончательно обезумев
От недосыпа, похмелья и горя, выкрученного на зуме
До крупного зерна и практически вакуолей,
Дора говорит: «Я ничего не теряю в сумме,
Не нажила ничего, кроме боли.
Я хочу бежать, словно стадо косуль,
Быстрее, чем Уолли
Уэст.
И если есть на свете где-то Страна Чудес,
то уж точно не здесь».
Через месяц, у подножья заснеженных горных гигантов,
Где ты словно крошечный эльф-подмастерье из свиты Санты,
В одном из самых дешёвых отелей
– при этом косящих под элегантность –
Мы найдём Доротею пылесосящей ковролин,
Где постояльцы проходят мимо, как короли.
Она достаёт длинные женские волосы из слива,
Под глазами мешки что спелые греческие маслины,
Но выглядит она, как ни странно, счастливой.
Дора не говорит о себе, так что окружена плотным облаком слухов.
Дора отчего-то понравилась загадочным горным духам,
Два раза в неделю они приглашают её к себе пообщаться.
Туман спускается вниз с вершины и волною ползёт к порогу –
Так эффектно приходит Ойшра с неизменным термосом грога.
Он зовёт её другим именем, но она и не думает возмущаться.
«Я знаю, чего тебе хочется, дорогая моя Гертруда»,–
Произносит он, а над ними свищут дикие чёрные друды.
Они идут сквозь ведьмины кольца из мухоморов,
Малый народ хороводит и распевает хором.
«Ты думаешь, это будет бесконечное какое-то чудо,
Но это такая же пахота, просто в другом разрезе.
Я могу уговаривать, сколько влезет.
Я вижу, что ты уже всё решила. Ты идёшь добровольно?»
Дора безмятежно смотрит, как пикси копошится под мхами.
Ойшра вздыхает:
«Будет чертовски больно».
То, что осталось от Доры, хоронили в пятницу, на местном,
В закрытом гробу (никакого белого платья невесты),
Было тихо, немноголюдно и почему-то благостно.
Гертруду три дня рвало ещё какой-то зелёной гадостью,
Пока её тело не стало идеальным жемчужно-серым.
Прибегали зайчики и слетались птички — всё по заветам Диснея,
Приходил Ойшра, с подснежниками, ей в глаза посмотреть не смея,
А она хохотала, глядя, как горы кутаются в ледяную хрустальную сферу,
Как всё вдруг становится родным и понятным.
Мир теперь не просто рандомные цветные пятна,
Мир — это сплетение нитей гигантского гобелена,
И она наконец-то видит, что же там за рисунок.
Ойшра сидит на бревне, потягивается ленно,
Длинное птичье перо за ухо себе засунув.
Она горсть голубоватых ягод заедает свежевыпавшим снегом,
Монисто из льда поправляет на тонкой шее,
Говорит: «Да, жалко теперь никто не делает подношений,
Я бы сейчас вдарила по жареным рёбрышкам, как в Сан-Диего».
Он смеётся так, что на пике с грохотом сходят лавины,
Достаёт из кармана крекер, по-братски делится половиной,
Хмыкает, проверяет голос.
Она подхватывает песню на середине,
Когда они стоят наверху, на огромной прозрачной льдине,
Укрощая опасную вьюгу.
Крепко держатся друг за друга.
В тишине он роняет: «И сырный соус».