Это только часть и я надеюсь я продолжу эти рассказы в этом же файле. Он будет обновляться.
Предисловие:
Вчера, 20 августа, 2015 года, умер дядя Яков, Яков Исаакович Островский.
Кем он был для меня? …
Нет, не так. Кто он есть для меня и кем будет до моей смерти, я попытаюсь рассказать в этих своих воспоминаниях, о нем и о себе.
Я никогда бы не решился на это, пока он был жив. Я был его учеником и воспитанником. Мне казалось, что я не полностью оправдывал то, что он в меня вложил. И мне очень не хотелось, что бы ему было стыдно за меня.
Но сейчас все это не имеет значения. Я сижу и плачу и надеюсь, что все-таки был не самым худшим его учеником. Учеником дяди Якова.
* * *
Тогда, в пятидесятом, я еще не родился, моя мама попала в веселую, но интеллигентную компанию. Привела ее туда, ее подруга, тетя Роза.
Тогда они еще небыли тетями. Они были веселыми озорными девчонками.
Моя мама была очень красива.
У нее был недостаток внешности. Нос. В детстве ей делали операцию и нос пострадал.
Но разве мужчины смотрят на нос?
У моей мамы, тогда ее называли Любка или Юлька, позавидовала бы и Гурченко, которую тоже называли то Люда, то Люся.
Талия моей мамы приводила в трепет окружающих настолько, что как рассказывала одна ее подруга, тетя Клара: «Когда твоя мама шла, мужиков можно было складывать штабелями».
Маме тогда было 19 и она начала встречаться с Яковом.
Тогда (это я для молодежи делаю сноску) «встречаться» вовсе не означало, заниматься сексом. Даже поцелуй считался чем-то таким, как сегодня воспринимается католический брак.
Встречаться означало ходить вместе на вечеринки, танцевать….(не в обнимку, конечно). Положенная на плечи рука, тогда воспринималась тем поколением, как нечто, что сегодня уже ни что не воспринимается.
Яков приходил к нам домой в гости. Мой не родной, но любимый дед Гриша Гайдуков, очень уважал Якова. Дед читал Якову свои стихи (которых я никогда не видел) и показывал свои картины. Картины были замечательные, но это небыли картины деда. Дед делал копии или подделки. Не знаю, что говорил ему Яков, но я знаю точно, такой мастер рождается раз в столетие. Картины ладно, но однажды он подделал бабушке паспорт. На первой странице. Нужно было быстро и он работал в поезде, на коленях. Она прожила с ним тридцать лет и кода паспорт меняли, милиция так и не поняла, почему в их данных одно, а в паспорте другое, но никакие просвечивания подделок не выявили. Но к этому моменту деда двадцать лет уже не было.
Наверно Яков деда не сильно ругал.
Но однажды Якову понадобилось куда-то уехать. Кажется, на практику. И за матерью следом стал ходить мой отец, бывший другом Якова и находившийся в той же компании. Он встречал ее из училища, где она училась и провожал домой, с вечеринок компании.
Не было никаких отношений. Вообще. Он ходил, а мама только ему это и позволяла.
Когда Яков приехал, он был (так говорят) в ярости. Он пришел к нам домой и мать пыталась объяснить ему, что никаких отношений с отцом нет и не было.
Яков сказал, что приличные девушки так себя не ведут и ушел. Тогда обиделась мать, и через месяц они с отцом расписались.
Их брак не продлился долго. Отец, по рассказам мамы, не хотел работать.
— Он ходил и читал Маркса. — Рассказывала мама.
И тогда, забрав меня и свою подушку, она вернулась в мой полуподвал.
Через много лет, когда я уже был взрослым, дядя Яков спросил,
— А что твоя мама говорит о нас с отцом тебе?
— Что вы зайцы придУрковатые. Она относит и меня, к этой же категории.
Для читателя поясню. «зайцы придУрковатые» тогда в устах моей мамы было как синоним андеграунда. Ну не практичные, занимающиеся чем-то, что к настоящей жизни отношения не имеет. Но это было вовсе не злобное отношение к тем, с кем расстался.
— Твоя мама, всегда, мне казалась очень умной и видишь, так оно и оказалось. – Ответил мне Яков, без иронии, похвалив, таким образом, маму.
В общем-то, мать была права. Мы все были «зайцы придУрковатые».
Я начал посещать отца, когда мне исполнилось восемь, и я сам мог добраться до его дома.
Лет в четырнадцать я встретил у отца Якова, о котором тогда не знал ничего.
Но лет в шестнадцать, когда отец перебрался ближе к центу, я стал видеть Якова чаще и однажды мы о чем-то поспорили.
Вообще я гениальный спорщик. И тогда не был начинающим. До нашей встречи с Яковом, до этого спора, уже лет пять, я просто не знал себе конкурентов.
Это было время, когда было принято спорить до конца, и не принято было переходить на личность или говорить, останемся каждый при своем мнении. Все, практически вся страна хотела добраться до сути. Я становился на любую позицию, даже на считавшуюся заранее проигрышной, и все равно всегда побеждал.
Но в этом споре с Яковом, я вдруг почувствовал себя цыпленком попавшим в ощип.
Яков не добил меня, из вежливости, а когда отец, после, поинтересовался, о чем был спор, ответил:
— Твой сын решил перетягивать со мной канаты.
Это, понимание Яковом ситуации, окончательно вселило в меня полное уважение к нему
А, через года три четыре (дядя Яков же, литературный критик), я попросил разрешения прийти к нему со своими стихами.
— Приноси все – ответил он.
* * *
Я вот сейчас подумал, что это первый текст, который я пишу с тех пор не рассчитывая получить одобрение у дяди Якова. Не будет больше не одобрения ни не одобрения.
Дяди Якова, уже нет. А я сижу и реву. Нажимаю клавиши, постоянно стирая слезы с очков.
Последнее время мы не виделись и практически не разговаривали. Так, иногда.
Но он был. Дядя Яков был. А значит, возможно, он когда-нибудь еще прочитает написанное мной.
Но уже нет.
Уже не прочитает.
А тогда, в свой первый раз, , я принес свои блокноты.
Дядя Яков долго читал, листал, а потом сказал:
— Выбери из этого три стиха, которые ты считаешь хорошими.
Я выбрал.
Он внимательно их прочел.
— Вот этот, – он указал мне на стих – писал не мастер и даже не кандидат в мастера, но выражаясь по шахматному, перворазрядник. А эти два, писал человек, не знающий правила хода. Понятно?
Да я понял. Нет, я не согласился, но не спорил.
Яков понял мои сомнения и начал задавать мне вопросы о том, что такое рифма, что такое ритм.
Яков приводил примеры и оказывается, я вообще этого ничего не знал.
Я вообще начал писать стихи странным образом. Товарищ по «двору», хотя жил он в другом дворе и был старше на два года, похвастался мне своими стихами. Потом оказалось, что это стихи не его, а его дяди, известного поэта, но тогда я решил, что если Валька (так звали друга) может, то как это так, что я не смогу? И начал писать. Оказалось, что это неизлечимый вирус и иногда не умирает даже со смертью самого автора.
За час с небольшим … а может и два (счастливые часов не наблюдают) я узнал о поэзии больше чем, если бы окончил литературный институт.
Тогда я этого осознать не мог.
Но главный урок, был впереди.
Однажды, когда мы с братом провожали Якова после того как он был в гостях у отца, я задал вопрос:
— А чем, кроме техники и звука хороший стих отличается от плохого?
Мы гуляли еще два часа, и я получил ответ. Я понял, я чувствовал это, я всегда знал, что это так. Но это было так блестяще сформулировано… точно, кратко ярко, что вопросов не осталось.
Я точно знаю, чем хороший стих отличается от плохого и вообще не стиха, а рифмовки графомана. Вопрос лишь в том удается ли мне или другому автору вытащить этот, второй и полутайный смысл, эту непрямую информацию так, чтобы она была видна не только ему.
— Дядя Яков! –обиженно спросил брат – А почему вы всегда на Сережины вопросы отвечаете так полно а на мои нет.
— Он спрашивает о существенных вещах.
Даже в этой похвале было воспитание. Он учил отличать существенные вопросы от похвалы.
А учил дядя Яков, не переставая, и я впитывал каждое его слово, как губка. Каждое предложение, которое он говорил, стоило книги.
Дядя Яков относился ко мне без особого «пиетета» через год, мне было запрещено показывать ему стих, если в нем была, хоть одна глагольная рифма и был, хоть один, ритмический сбой, который я не мог объяснить смыслом.
Я должен был принести стих, и сам сообщить, где в нем ритмический сбой и для чего он сделан.
Когда это было достигнуто, дядя Яков написал мне список поэтов и сказал, что прежде чем нести следующий стих, я должен прочитать все, что написал какой-то поэт из этого списка, и сдать ему экзамен.
Это правило долго не просуществовало, но стихи Пушкина, Маяковского, Блока, Есенина, Лермонтова (хотя последнего в списке не было) я прочитал все.
Но замысел дяди Якова сработал – я начал читать чужие стихи. Читал Гумилева, Ахматову, Цветаеву и прочел всего Пастернака, хотя описанное выше правило дяди Якова, уже перестало действовать.
Но однажды мне удалось довести и дядю Якова и отца, до гомерического хохота. Настолько они смеялись, после того, как я показал им начала поэмы, что брызгая слюной дядя Яков полез под стол (маленький, квадратный, стоявший у него на кухне, в квартире на Ленина), а отец выскочил в комнату и прыгал попой по яковскому дивану.
Я просил объяснить мне, над чем они смеются, но дядя Яков только отмахивался и начинал еще больше хохотать.
Узнал я о причине смеха, приблизительно через месяц.
Придя с очередным стихом, я попросил все же объяснить, в чем была причина такого веселья.
Дядя Яков напрягся, что бы опять не начать смеяться.
— Понимаешь Сережа. Твой отец в молодости тоже писал стихи. Нормальные стихи. Но он никогда не относился к этому серьезно. Но была одна поэтическая область, где он приложил максимум усилий. Он искал и находил такие сочетания обычных слов в обыкновенных стихах, чтобы при этом читатель слышал слова… не совсем приличные. Пример. Вот если бы Есенин писал «Все пройдет, как… » о яблоках и дынях, так получилось бы «Все пройдет как с яблок или б-с-дынь». Но он старался и делал это специально. Но у него никогда не получалось это так хорошо как у тебя. Послушай, как читается то, что ты написал: «Где глади бунт, там пены бал» — «Где Гладь ибут, там Пен ибал». Осталось выяснить, кто такие Гладь и Пен.
Надо слушать то, что ты пишешь.
* * *
Следующим этапом нашего общения, была наука.
Однажды мой средний брат втянул дядю Якова в моральные разборки, в которых выяснилось что наше поколение, и я в частности, совсем не так воспринимает отношение мужчин и женщин, как это было у наших родителей.
С точки зрения отца, я должен был быть подвергнут полному моральному осуждению. Но не таков был дядя Яков.
Нет, дядя Яков, как и отец, считал, что меня нужно воспитывать, только он понимал, что прямая атака на мою распущенность, ничего не даст.
А нужно сказать, что я ни делал ничего, чего ни делали другие. Просто я этого не стеснялся и все делал открыто.
Но причем, вы спросите, наука?
Тогда дядя Яков дал мне список вопросов, как он считал морального свойства, которые я должен был обдумать и ответить.
Но я уже был его учеником.
Когда, через месяц я явился к отцу и дяде Якову, с написанными ответами на поставленные вопросы, отец только ахнул.
— Гляди-ка, этот подлец (не прямое применение слова) реферат по социологии написал.
Мои учителя были в растерянности. И я увидел, что в первый раз они не знают, что со мной делать.
Но ободренный словом «реферат», через месяц я принес еще один реферат, в котором совершенно убедительно доказал, что все пики развития цивилизации, происходят в моменты изменения отношения общества к форме брака и дозволенности промискуитета, как в одну, так и в другую стороны.
Мой реферат проанализировал брачные законы и их изменения, на всех известных континентах и во все времена. Я месяц просидел в библиотеке с брачными кодексами, а вне библиотеки читал и конспектировал «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
На этот раз, дядя Яков понял (так он сказал), что я научился нестандартно относится к поставленным задачам, но все же убил результаты моего месячного труда, одной единственной фразой:
— И форма брачных отношений и взлеты и падения цивилизации, зависят не друг от друга, а от смены социальной формации и отношения к средствам производства. Если бы ты читал не только Энгельса, но и Маркса, ты бы это знал.
Маркса я (тогда) читать не стал, а заинтересовался отношением полов в природе.
* * *
Я прошел длинный и странный путь. Заинтересовавшись, полом и сообразив, что у людей он генетически не определен, я старался понять откуда он взялся в природе. Я прошел по некоторым математическим приложениям и вышел на физику. Протон и электрон, тоже ведь можно рассматривать, как половую принадлежность.
Дядя Яков и отец устроили мне встречу с Борисом Давидовичем Котляром, замечательным математиком, но еще более замечательным энциклопедистом.
Борис Давидович знал все. Если в ходе беседы заходил вопрос… ну, например о баптистах, он рассказывал всю историю, структуру их сегодняшних церквей и даже называл руководителей.
Что-то такое Борис Давидович увидел в моих вычислениях, и что-то такое сказал дяде Якову и отцу, что их отношение ко мне резко изменилось.
Я перестал быть в их глазах полуобразованным сыном рабочего района. Я почувствовал, что имею право…, что я получил право разговаривать на равных.
Теперь дядя Яков меня слушал. Он по-прежнему выставлял оценки, но это были уже не категорические оценки. Кроме того однажды он сказал, что я как барон Мюнхгаузен, сам вытащил себя за волосы.
Но я не наглел. У меня было свое мнение, но я продолжал внимательно слушать дядю Якова, и жалею, что времени его слушать, было отведено, так мало.
Сначала я уехал в Израиль, потом он в Германию.
Мы переписывались, переговаривались по скайпу, хоть и редко. Пару раз он приезжал в Израиль и это был для меня праздник.
Последнее время я писал книгу, а он угрожал ее прочесть. Когда я дописал, я отправил ее ему…
Но он уже умирал и мы сказали друг другу по скайпу всего несколько слов. Его душил кашель. Он задыхался.
Я не мог решиться позвонить еще, потому что каждое произносимое слово причиняло ему страдания.
И с ужасом ждал страшного известия, и оно пришло.
Я, конечно, очень старался, но не я вытащил себя за волосы, как барон Мюнхгаузен. Меня вытащил дядя Яков.
Я не представляю, что бы со мной было, и каким бы я стал без него. Каждую свою новую мысль я сверял с тем «а что бы сказал дядя Яков?».
Это не значит, что я не делал чего-то, за что бы мог получить его отрицательную оценку. Но когда я что-то делал, то угроза этой оценки, незримо присутствовала во всем.
Теперь его не стало.
Я еще не представляю, что такое мир, без дяди Якова. Мне это еще только предстоит узнать. Но это уже другой мир и другая вселенная.
Та моя вселенная, опять осталась позади.
Когда я выйду из своей внутренней шивы, так евреи называют дни скорби, меня будет ждать новый мир и новая вселенная, но в этом мире все равно, до последнего моего дыхания все равно будет жить и дядя Яков. Но в этом мире, он будет жить только во мне и в тех, кто как я был им создан.
Я всегда очень боялся, что я сделаю, что-то такое, из-за чего дядя Яков со мной поссорится. Теперь мне не надо этого бояться, и я сижу, пытаясь попасть по нужным клавишам, потому что слезы застилают мне глаза.
Введение.
Когда я буду рассказывать о Якове, мне придётся в основном рассказывать о себе, поскольку большая часть моего общения с Яковом, происходила тогда, когда я приносил ему свои стихи.
И так, начнём.
Говорим о высокой цели
Говорим о высокой цели
Об идеалах, чистых и светлых.
А живем как в дешевом театре.
В полу мерной, двух актовой пьеске.
Выбираем уютное место.
Бережем мы и зубы и горло.
Очень любим стихи мы, о ветре.
И не любим мы мыслить притворно
Нет, мы мыслим открыто и честно.
Если НАДО, нам жизни не жалко.
Мы не лжем.
Если НАДО, конечно.
Ну а если сегодня не надо?
Ну а если не НАДО и завтра?
Через месяц не НАДО тоже.
Мы все ждем когда будет НАДО.
Ну а жизнь нас хлещет по роже.
Мы стареем, дряхлеем даже.
И животик у нас отрастает.
Все дано нам, чего только жаждешь.
И чего еще нам не хватает?
Что нам рваться в открытые двери?
Что любить нам холодные ветры
Наслаждаясь горением печки?
Лицемерны ли мы?
Нет напротив.
Мы честны в благородных порывах.
И открыто живем маски сбросив.
И от этого мы счастливы.
Мы уверенны, что если надо…
если надо…
А если не надо?
Это был один из первых стихов представленных мной Якову. Именно его Яков определил, как стих перворазрядника.
За темной шторой
За темной шторой, в проеме окна
Восемь как углем обведенных линий
Ночь так темна, так темна, так темна
Нас обнимает руками своими
И сигарета упала из рук,
Разве могу удержать руками
Разве могу я в окно - паук
Бросить ладонью не сжатый камень
А сигарета упала на пол
И покатилась…
А после погасла
Разве сюда я за этим пришёл
Чтоб умереть от ночной твоей ласки
И только за шторой в проёме окна
Восемь как углем обведенных линий
Ночь так темна, так темна, так темна
Нас обнимает руками своими
Ну я хотел показать противостояния огонька, света сигареты и углем обведенных линий убивающей свет даже слабый свет ночи, ласки.
Яков не стал цепляться к символизму, за который ругал.
- А почему окно паук?
- Но потому что у паука восемь конечностей.
Яков смеётся.
- Ну так тебе нужно к было прибавить к стиху энтомологический справочник.
- Энтомология это наука о насекомых, а наука о пауках арахноло;гия. – уточняю я несколько обиженно.
Яков смеётся.
- Ну и для кого ты написал этот стих?
В открытые двери парадного
Я принёс стих:
В открытые двери парадного
Влетали снежинки и тишина.
Я тебя целовал и радовался,
И не верил, что мне ты дана.
Но смахнув поцелуев безумие,
Ты к двери подошла
и ее,
Словно клироса створки ажурные,
Затворила,
чтоб слышать
лишь безумье мое.
А потом я ушел, но когда оглянусь
Вижу желтую лампочку в жестяном колпаке
Стучащем по водосточной трубе.
Лишь одну.
Лишь одну.
Вдалеке.
Вдалеке.
Яков постучал мундштуком о каменную пепельницу и спросил.
- А знаешь ли ты, что такое клирос?
- Да. Это такие дверки в церкви.
- А когда они открываются и закрываются, знаешь.
- Нет.
- А что же ты пишешь, не зная что. Это, для красивости?
Для красивости писать было нельзя и даже стыдно. Таким образом - оценка прозвучала.
Рассвет уносит темноту
Рассвет уносит темноту
И листья в парке порыжели
И замирают на лету
С облезшей краскою качели.
И замирает тихий звук
Шуршанья листьев о подошвы.
И замер на листе паук,
Согнувшемся, под этой ношей.
И замирает стук волны
В корму в песке уснувшей лодки
Но вот уж волны вновь слышны
Своею музыкой холодной.
А к лодке подошел рыбак
А я остановил качели.
Не надоело мне,
А так,
Чтоб не скрипели.
В принесенном Якову варианте было:
«И замирает тихий звук
Шуршанья листьев о подмётки.
И замирает волн стук
В корму в песке уснувшей лодки»
- Почему ты не слушаешь звук? – спрашивает Яков. - Подмётки сразу выбивают из настроения. Вслушайся. Шуршанье. Главное «Ш». А ты подмётки. Потом звук перейдет и в «Д» и в «Ры» но пока в действие не введена лодка и рыбак, главное «Ш» шелест, шуршанье, подошвы… Всё должно остановиться, застыть… И тогда выбор за тобой – остановить время-качели… или пора начать ловить рыбу.
Гроздь винограда
Этот стих был первым стихом, признанным стихом лично дядей Яковым.
Он мне тогда ещё сказал, что поэт это тот, кто написал хотя бы один стих и привёл в пример «С любимыми не расставайтесь».
А мне, в мои пятнадцать лет,
Была награда-
Прозрачная, как лед на свет-
Гроздь винограда.
И я унес через забор
Чужого сада,
Пусть небольшую, но зато-
Гроздь винограда.
А после схоронясь в траве,
Ел воровато
Прозрачную, как лед на свет
Гроздь винограда.
1974 год
Стих этот вы видите в последней редакции.
В первой редакции последняя строфа звучала, как:
«А после ел в густой траве,
Сбежав от взглядов
Прозрачную как лёд на свет
Гроздь винограда»
Яков сделал правку:
«А после схоронясь в траве,
Ел воровато
Такую лёгкую на свет
Гроздь винограда».
Но я принял только часть правки. Такой вот я самонадеянный.
А вообще, признание Якова меня поэтом было праздником.
Позднее он признает, что я сильный поэт и как барон Мюнхгаузен, сам вытащил себя из болота.
Но об этом позднее.