( О полувековой перекличке поэтов:
Борис Чичибабин – Марлена Рахлина)
5 июня 2010 года, двух с половиной месяцев не дожив до своего 85-летия, умерла в Харькове, в квартире своего сына, украинского правозащитника Евгения Захарова, моя родная старшая сестра – известный русский поэт Марлена Рахлина. Автор около десятка сборников стихов,романа в стихах «Филфак», переводчик на русский двух книг известного украинского поэта Василя Стуса, она, как отмечается во множестве некрологов, была верным другом целого ряда правозащитников, сидельцев и бунтарей советского времени. За что её не оставляло навязчивым вниманием недреманное око советской госбезопасности.
При жизни сестры я, по причинам, понятным читателю, воздерживался от оценок творчества человека, столь близкого мне по родству. Но в мемуарных очерках не мог её упустить, коль скоро речь шла о примечательнейших её друзьях. Ниже предлагаю вниманию читателей отрывки из своей книги воспоминаний «О Борисе Чичибабине и его времени. Строчки из жизни», Харьков, Фолио, 2004. Поэт и поэтесса были связаны чистой, незапятнанной дружбой на протяжении полувека.
Материал для данной публикации заново отредактирован, обновлён и расширен.
Автор
Осень победоносного сорок пятого, разбитый войною Харьков. Моя старшая сестра – на втором курсе филологического факультета в университете, я – семиклассник мужской школы, родители служат в проектном институте «Гипросталь», располагавшемся в Госпроме – огромном административном здании конструктивистской архитектуры конца 20-х годов. Здесь, за Госпромом (Домом Госпромышленности), в те же годы построен большой жилой массив, и каждый из домов наделен каким-нибудь советским названием: «Профработник», «Военвед», «Пять – за три» (то есть «Пятилетку – за три года!»), «Новый быт»... Мы живем в гигантском, почти на триста квартир, «Красном промышленнике», на шестом этаже, под плоской бетонированной крышей – «солярием». Занимаем две маленькие комнаты, а в третьей – соседи. После освобождения Харькова в первые две-три зимы центральное отопление не работало, мы жили зимой все четверо в одной из наших комнатенок, другую превратив в холодильник. «Солярий» над нами тек в три ручья, и полпотолка в нашей зимней берлоге были сизо-зеленые от затёка... Посреди красовалась чугунная печка с железной трубою, выведенной в окно. При растопке она нещадно дымила, от этого, да еще от керосиновой коптилки, при свете которой мы ели, читали, делали уроки, стены были черные…
....По обыкновению своего открытого характера Марленка (так мы звали дома сестру) много и весело рассказывает нам о людях, с которыми общается и в университете, и в литературной студии. Уже несколько лет она всерьез сочиняет стихи, и ее знакомые – тоже люди, как правило, пишущие. Во время войны она была потрясена героической поэмой Маргариты Алигер «Зоя», теперь интенсивно осваивает творчество Анны Ахматовой. А еще – в нашем доме с некоторых пор звучит смешная фамилия Пастернак. Об этом поэте нам уши прожужжал конфетной красоты еврейский юноша по фамилии Цимеринов, а по имени – тоже Борис (или, по домашнему, Буся). Прошлой зимой он было зачастил к сестре – и просиживал у нас целыми вечерами. Обычно, когда не было гостей, мы, натопив печурку докрасна, спешили, пока комната не выстыла, лечь в постель Ко мне повадился под одеяло наш рыжий кот Филька, с которым мы друг друга согревали. Но, разумеется, в присутствии Буси Цимеринова это все откладывалось. Мы все четверо, а гость – пятый, сидели вокруг стола, посреди которого тускло светила коптилка, влюбленный в своего знаменитого тезку Буся цитировал его стихи, и весь вечер в комнате только и звучало: «Пастернак-Пастернак». Мы клевали носом, печурка быстро остывала, становилось холодно, однако мы не решались намекнуть патриоту русской поэзии, что пора бы и честь знать. Больше всех страдал кот, но и он молчал – должно быть, из деликатности. А, может, от гордости.
Помню, прибежал однажды Буся особенно взволнованный:
– Марлена, придумай буквальную рифму к слову «Англия»! Ага, не получается?! А я придумал: «Англия – шланг ли я?»!
– Ну, как ты можешь в этом сомневаться? – сказала озорная Марленка...
Папа говорил о Бусе, что тот ведет себя, как слон в посудной лавке. Но говорил это с симпатией, добродушно, – должно быть, потому, что и сам смолоду любил и сочинял стихи. В годы комсомольской юности он дружил с Михаилом Голодным – тем, кто позже напишет песню про матроса-партизана Железняка, который «шел на Одессу», а «вышел – к Херсону». Был знаком и с Михаилом Светловым, увлекался Александром Безыменским и вдвоем с мамой, красиво вторя ей, пел его песню «Молодая гвардия». Он и сам придумал вскоре после гражданской войны, на мотив старой солдатской «Взвейтесь, соколы, орлами…», песенку студентов «Артёмовки» – харьковского «комвуза»: «Нам, артемовцам, учиться Революцию творить!» Впрочем, и папа, и мама, подобно матросу Железняку, тоже пришли не туда, куда направлялись: их в 1936 году вычистили из любимой партии: папу – якобы за троцкизм, маму – якобы за зиновьевщину, так что у обоих в партийной анкете осталось по пятну, и, чтобы смыть его, они теперь, вот уже девятый год, честно трудились в учреждении. И очень боялись, с самого 1937-го, как бы их не замели в тюрьму или лагерь, – им слишком хорошо известна была истина, закрепленная в песенке того же сорок пятого года: «В нашей жизни всякое бывает!»
Марленины литературные опыты и успехи они принимали близко к сердцу. Радовались, что ее ценят и хвалят харьковские литераторы: критик Григорий Гельфандбейн, поэты Лев Галкин, Марк Черняков, Игорь Муратов, а в Киеве – «старейшина русских поэтов Украины» Николай Ушаков. Стихами ее (а я свидетель, что и не только стихами: она была прехорошенькая девушка!) увлекались и разные литературные юноши.
...Болтушка Марленочка нам, бывало, все уши прожужжит, рассказывая о своих литературных встречах. Вот и сейчас, первой послевоенной осенью, стрекочет какую-то непривычную и смешную фамилию: Чичибабин. Это, оказывается, псевдоним их первокурсника, Бориса Полушина – он тоже пишет стихи, притом – замечательные, и ходит в «Лит», то есть в литстудию областного отделения Союза Советских писателей.. Через какое-то время, видимо, протянулись между ними лирические нити, потому что ее старшая подруга, Оля Семашко, придумала и поет о ней вот какую песенку:
Жаль Бориса, Эну, Мишу,
Поженяшу, Цимеришу,
Гельфандбейна дядю Гришу –
Все-е-е-е-х жаль!
Кто же бу-дет мой ха-ха;ль?
(Эна –студент Энерг Шелехов, прозаик, Миша – некий поэт Михаил Клецерман, Поженяша – знаменитый впоследствии поэт и бывший героический фронтовик Григорий Поженян – еврей по маме, Цимериша – описанный выше Б. Цимеринов, Григорий Гельфандбейн – харьковский критик, руководитель литстудии, Борис же, с которого начинается «список» Марленочкиных «поклонников», - Б. Чичибабин; все – её знакомые по «Литу»…
И вот вопрос, по-видимому, решен: «хаха;ль» определился, и, как видно, всерьез и надолго (так поначалу казалось). Вчерашний солдат, он уже учился до войны на первом курсе, но почему-то вынужден пройти его повторно. А дело в том, что до войны учился на историческом факультете, а потом увлечение литературой, в первую очередь – поэзией, стихотворчеством, возобладало, и, демобилизовавшись после войны, он поступил на филологический, оказавшись курсом младше Марлены, перешедшей уже на второй кукрс.
Хорошо помню первый вечер с новым гостем. Учтя горькие уроки Буси Цимеринова, чтобы не мешать семье отдыхать после рабочего дня, она увела Бориса Чичибабина на кухню – благо, соседи рано легли спать. Из-за прикрытой кухонной двери доносились приглушённые голоса, стихи – и, конечно, опять все то же: «Пастернак-Пастернак».
С того дня в течение всей зимы, весны и части лета он почти ежедневно являлся к нам в дом и проводил в нем время с утра и до вечера. Их роман протекал на виду у нашей семьи, они не делали тайны из своих отношений – да и нечего было скрывать. Конечно, как это часто бывает, молва забегала вперед, да они с нею не слишком считались. Дело явно и открыто шло к свадьбе.
Некоторые любовные стихотворения Бориса впоследствии были напечатаны без указания адресата. Но я-то знаю его! Например, такое (привожу по памяти, как оно запомнилось по 1945-му году: позднее, при публикации в книжке, автор внес небольшие изменения):
И не видимся-то мы почасту,
и знакомы-то мы едва,
а уже без Вас – одиночество,
и все радостное – от Вас!
События стремительно развивались, и вскоре он писал:
Имя твое – названье звезды.
А ты смеешься, и ты – со мною.
Белая вьюга в лугах свистит...
Что я скажу про счастье земное?
В публикации первая строчка будет выглядеть иначе:
В ресницах твоих – две синих звезды...
Может быть, автор нарочно оторвал это любовное послание от начального адресата – голубоглазых женщин много, а вот имя, напоминающее, словно по Блоку, имя звезды... Очевидно, чугуевский парубок (семья Бориса несколько лет жила в районном центре Харьковщины – старинном городке Чугуеве, где его отчим, боевой лётчик, полковник Полушин был заместителем начальника знаменитого военно-авиационного училища) Борис еще не знал, что мою сестренку «шибко партейные» родители назвали в честь сразу двух коммунистических вождей: Маркса и Ленина. А меня – в честь «железного Феликса»…
Правда, имя Марлена есть и в польском языке (например, в польском городе Кошалине жила до недавнего времени филолог, знаток и поклонница творчества В. Высоцкого пани Марлена Зимна,ныне покойная), мировой известностью пользовалась германская (а затем голливудская) киноактриса Марлен Дитрих), но там это имя имеет совершенно иное – евангельское – происхождение: такова «стяжка» имени «Мария-Магдалена» - в католицизме кающаяся блудница, в православии – мироносица и в обеих конфессиях – свидетельница воскресения Христа. Но наши родители вряд ли догадывались о таком значении имени, которым они нарекли дочь, руководствуясь совсем другой – атеистической – религией!
Заканчивалось стихотворение Бориса таким четверостишием:
Имя твое – названье звезды,
будущего отдаленные вести...
Странно мне называть Вас – «ты»
и целовать в голубом подъезде...
Первые две строчки в этой строфе, опять-таки, при публикации изменены, а последние – остались. Ну, кто способен объяснить, откуда взялся тут «голубой подъезд»? Неужто эстетский изыск, формалистическая красивость, как в «поэзах» Северянина? – Ничуть не бывало: налицо точная реалия времени! В нашем первом подъезде дома «Красный промышленник», на первом этаже, еще с военных лет висела синяя маскировочная лампочка.
Вот, по слову Ахматовой, «из какого сора растут стихи» настоящего Поэта!
В 1996 году в харьковском издательстве «Фолио» вышла Марленина книжка со странным названием «Потерявшиеся стихи». Она сама в книжке объяснила это название так: «все они были взяты у меня из дому разными лицами (я сама их давала – по глупости – «почитать») - и осели в известных «анналах», хозяева которых всегда – более или менее – баловали меня своим вниманием». В новые времена новые хозяева «анналов», отмежёвываясь от предшественников, вернули хозяйке её «потерявшийся» архив. Стихи, относящиеся ко времени её «романа» с Борисом, она объединила в названном сборнике в цикл «Эта зима». Вот её ответ на только что процитированное его стихотворение – с эпиграфом «Имя твоё – названье звезды…»:
Ах, знала ль я тебя заране,
виновник всех моих грехов –
нецеломудренных признаний
и целомудренных стихов?
Уже начертан и осознан,
мой жребий, грустный и земной,
ты можешь вспоминать о звёздах,
но ты живой, и ты со мной.
И жизни горестную чашу
пред тем как всё навек забыть
я милой памятью украшу
про всё, чему, как видно, быть.
Ко времени студенческого романа моей сестренки я, как все 14-летние подростки, испытывал сильнейший интерес к сфере любовных отношений и к романической стороне жизни вообще. А потому, имея старшую сестру, лез без спроса в ее дела и бумаги, путался под ногами у юной парочки, «возникал», где не надо, в самый неподходящий момент, за что и заслужил у них прозвище чеховского «злого мальчика». Нет, я не подслушивал и не подглядывал – чего не было, того не было, да на крохотной жилплощади такое просто было бы избыточно! – но в стихи, а затем в переписку совал-таки свой любопытный нос. Теперь каюсь – но не очень: именно благодаря своей тогдашней подростковой сверхлюбознательности смог впоследствии впервые ввести в литературный оборот некоторые строки и даже стихи раннего Чичибабина. В том числе из цикла «Зимняя сказка».
У Бориса в молодости была манера себя «издавать», то есть выпускать (в единственном экземпляре!) рукописные сборнички собственных стихов. Это были, чаще всего, школьные тетрадки с наполовину обрезанными краями, благодаря чему они приобретали вид узеньких буклетов. На этих страничках четким, изумительно красивым, неповторимо своеобразным его почерком, без единой помарки или поправки, ровным столбиком – по тонкой карандашной вертикали, которую он потом обычно стирал, – были переписаны его стихи. Это был типичный «самиздат», хотя термина такого в то время еще, кажется, не существовало.
Одна из таких тетрадок-книжечек называлась «Вкус простого хлеба». В предисловии автор пояснял, отчего выбрал такое название: эти стихи – мое детище, – писал он, – как хочу, так и назову.
Еще был сборник «Чабрец» – со стихами, относившимися ко времени его солдатской службы в частях Закавказского фронта.
В ту зиму, о которой я сейчас рассказываю, появилась новая его «книжечка» – «Зимняя сказка»: цикл, посвященный Марлене (1)
(Цифрами в скобках здесь и далее помечены концевые сноски-примечания; см. их после окончания текста данного произведения. - Ф.Р.)
Два стихотворения оттуда я уже процитировал, о других постараюсь рассказать подробнее, потому что они, насколько знаю, не печатались (написано задолго до выхода в свет книги «Борис Чичибабин. Собрание стихотворений. Харьков «Фолио» 2009», где эти стихи публикуются). Может быть, автор не считал их достойными опубликования? Но ведь бывает и ошибочная, заниженная самооценка. Например, Лермонтов не включил в свои прижизненные сборники... «Парус»!
Еще раз оговорюсь: цитирую по памяти. Рукопись этого цикла сохранилась у сестры и была ею передана для какой-то харьковской литературной выставки памяти Б. Чичибабина. Стихи всё-таки опубликованы в его «Собрании Стихотворений» (Харьков, Фолио, 2009), но лишь часьтирчно…
Там были стихи, напоминавшие Блока – то ли «Снежную маску», то ли «Двенадцать»:
За окном – снежок.
Ветер. Свежо.
Ходит по полю метель.
Да в <сплошном?> серебре.
Это – хмель.
Это – бред.
Это – сказка зимняя,
Это – прихоть вьюги.
В драгоценном инее
Волосы подруги.
Разве наших уст вина?
Разве обвиню их,
Что сливались чувственно
В <пылких?> поцелуях?
Так целуй жарко,
Так целуй безбо;язно:
Чего тебе жалко?
Чего тебе совестно?
А вот еще начало стихотворения:
С чего мне начать – и с чего подступиться?
С того ль, что в декабрьскую стужу беда –
влюбиться? С того ль, что <волшебною?> птицей
<болтливый?> мороз на заре щебетал?
С того ль, что прозрачные, звонкие латы
надели деревья? С того ль, что сама
в тот вечер в серебряном пепле была ты –
Снегурочка, Сказка, Царевна-Зима?
Но особенно полно запомнилось стихотворение, которое 6 июня 1995 года на благотворительном вечере памяти Чичибабина, состоявшемся в Иерусалиме, читала подружка школьных лет моих, Рената Муха. Она рассказала, что – с моей подачи – помнит эти строки еще со школьной скамьи:
Ну, расскажи, ну, каково тебе,
что с камнем шепчется капель?
Не о тебе ль вздыхает оттепель,
и дождь шумит – не о тебе ль?
Ну, каково тебе, что в лепете
тумана, влаги и тепла
сугробы плещутся, как лебеди,
и в ночь оттаивает мгла?
Скажи сама: чем очарована
зима?
Зачем, скажи сама,
впотьмах под март замаскированный,
декабрь, сводящий всех с ума?
Зачем весною пахнут улицы,
и ходят слухи о ворах,
и безнаказанно целуются
во всех подъездах и дворах?
...Мне не в чем лгать,
и не в чем каяться
и горечь не с чего срывать,
и в строки странные слагаются
мои случайные слова...
Эта колдовская звукопись оттепели, этот высокий любовный бред скрадывали собою действительно «случайные слова», некоторые издержки поэтической неопытности и так отчаянно мне нравились, что я, когда чуть подрос, да и много позднее, не мог не читать их вслух при каждом удобном и неудобном случае.
О той гнилой, переполненной оттепелями, зиме есть стихи и у Марлены, опубликованные среди тех, «потерявшихся»:
Весенняя зима
Мы приняли всё без раздумий и спроса,
у нас ни единый вопрос не возник,
зачем вместо добрых крещенских морозов
сырые капели и запах весны?
…Бродили в воде, не желали прощаться,
при всех целовались в лучах фонаря,
и знать не хотели то чудо и счастье,
что почки на ветках уже с января.
Ах, эта зима! Разве только присниться
могла бы такая в предсмертном бреду.
…Туман оседает на мокрых ресницах,
и плавает лёд в незамёрзшем пруду…
Сказать, или спеть, или крикнуть про это?
Но знать не хотят и не верят вообще,
И «Нынче весна, - отвечают поэтам, -
и почки на ветках – в порядке вещей».
И сколько на хитрое солнце ни щурься,
и сколько ни радуйся детской возне,
но вспомнишь про зиму, и станет кощунством
твоя запоздалая песнь о весне.
Циклы и у него, и у неё пополнялись, и к лету всем стало ясно, что завершатся они... «Эпиталамой Гименея»! Времена были, в некотором смысле, чопорные: «безнаказанно целующихся» можно было встретить в «подъездах и дворах» разве что случайно (даже влюбленные опасались «черной кошки», которую братья Вайнеры и кинорежиссёр С. Говорухин (кстати, какое-то время в юности живший, говорят, в Харькове) отнюдь не просто так выдумали: «слухи о ворах» ходили не напрасно – и не только в Москве... ) Пора прилюдных объятий наступила лишь где-то в середине пятидесятых – с «оттепелью», с некоторой общей либерализацией суровой ранее жизни. Представьте же себе мое удивление, когда однажды вечером, возвращаясь домой по оживленной улице, я увидел Бориса, вышагивающего по тротуару – с Марленкой на руках!
Он приходил в наш дом буквально каждое утро – и оставался в нем до вечера. Они вместе читали, как-то умудрялись даже к зачетам готовиться совместно, хотя учились на разных курсах. Вслух и всерьез обсуждался план: Борис сдаст экстерном экзамены и зачёты за второй курс, чтобы вместе учиться и одновременно получить дипломы.
Не помню их в какой-либо компании – за единственным исключением: иногда он являлся к нам вдвоем с чугуевским приятелем Жорой Семеновым – чернявым полноватым парнем в военной гимнастерке. Жора приводил приятельницу – десятиклассницу из женской школы, располагавшейся в нашем доме вдоль всего цокольного этажа. Меня в её поведении несколько шокировало то, что, красила губы и курила, а, кроме того, Жора однажды посадил ее к себе на колени. Боже, какой «разврат!»
(Марианна Габинская впоследствии вышла замуж за друга и Марлены, и Бориса – воина-партизана в Отечественную войну Станислава Славича – великолепного «новомирского» прозаика,Э дрпужившего с В.П.Некрасовым, он и Мара составили на десятилетия дружную семейную и творческую пару… У Бориса есть стихотворение «Станисмлаву Славичу», где дана характеритстика его писательского дара и судьбы. Обоих,Э кстати, роднило органическое неприятие6 и даже ненгависть к антисемитизму. Хорошо известны стихи Бориса против юдофобии. А Славич – тот в начале 60-х был исключён из пкартии ии изгнан с работы в редакции газеты за то, что побил сотруджника за… юдофобские высказхывания).
Проводя у нас дни напролет, Борис, естественно, садился за общий стол. «Естественно», я сказал? Но ведь это было в голодный послевоенный год, при карточной системе. Гостя в 1995 году в Харькове, я спросил у сестры: как же все устраивалось? Она объяснила: Борис всегда старался припасти к общей трапезе какие-нибудь продукты, которыми снабжали его домашние. В то время я постоянно испытывал дикий голод, никогда не мог насытиться и порой, плотно пообедав, шел под каким-либо предлогом к жившей по соседству тетке, сестре отца, муж которой занимал профессорскую кафедру, и потому их семья жила несколько сытнее нашей. Я ходил к ним не без некоторой надежды на еще один обед и, как правило, его получал. Если бы мне предложили пообедать в третий раз, я бы и от этого не отказался!
Стыдясь своей прожорливости, я дома за столом способен был, тем не менее, всех объесть – и, безусловно, так бы оно и было, если бы мама меня постоянно и резко не одергивала. Но Борис неизменно заступался:
– Блюма Абрамовна! – рокотал он своей обычной захлебывающейся скороговоркой. – Ну, что вы от него хотите: растущий мальчик!
Под нашим балконом (а жили мы на шестом этаже) то и дело, утром и вечером, слышался его громкий голос:
– Мар-ле-на!!!
И, если она была дома, то или он шел к нам, или она спускалась к нему, и они отправлялись вместе на факультет, в Союз писателей – в «Лит» – или гулять...
Родители наши привыкли к нему и относились с теплотой и симпатией, а он к ним – с большим уважением. Словом, он становился в семье своим человеком, признанным женихом. И Бог знает, как сложиться бы их дальнейшей судьбе, если бы дьявол в образе МГБ не сыграл на трубе...
* * *
Станут ли со мной спорить, если я скажу, что мы живём в век небывалого озверения человека и человечества? Для того, чтобы отстоять такое утверждение, не надо даже напрягать усилий: примеры, к сожалению, у всех на глазах. Одна из многих сфер человеческих отношений, подвергшаяся деформации, – это любовь и дружба женщины и мужчины. Даже звучат эти словосочетания в наши дни наивно, по-детски. Любовью нынче «занимаются», и в это выражение вкладывают один конкретный, физиологический, смысл, зачастую никакого отношения не имеющий к той высокой и сложной культуре половой любви, которая выработана веками цивилизации. Привычные еще отцам нашим слова «возлюбленный», «любимый», даже «любовник», заменены чисто медицинским термином «сексуальный партнер», слово «секс», вообще говоря, не выражающее изначально ничего более как половую принадлежность человека или животного, превратилось в синоним определенного рода деятельности, или действия, или похоти. Рыночные газеты, кинофильмы, телепрограммы услужливо подхватили и уже много десятилетий насаждают этот новый всемирный менталитет, и множество людей на земле привыкли считать все старые представления (которые составляют на деле величайшее достижение человечества, нравственно отделившее его от остального животного мира) безнадежно устаревшими, смешными, скучными... А, главное, слишком многие уже не верят, что в наши дни возможно существование того поэтизированного типа отношений, который в литературе представлен такими парами имен, как, скажем, Ромео и Джульетта, Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура...
«Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, читатель, и я покажу тебе такую любовь!» (Мих. Булгаков).
* * *
Конечно, не всякое лыко в строку. Читатель моей книги оЧичибабине знает, что «у них ничего не вышло», что каждый: и Борис, и Марлена – построили свою особую личную жизнь, причем у каждого она, в конечном счете, сложилась счастливо. Кстати, это отразилось и в лирике обоих поэтов.
Но в том-то и дело, что внешние трагические обстоятельства, разбив навсегда их предполагавшийся брак, не смогли пошатнуть их сердечной дружеской связи. Никакого ущерба самолюбию и достоинству их супружеских «половин» я в том не вижу (иначе бы обошел эту тему десятой дорогой), а вот высокий нравственный пример, опровержение пошлых «доктрин» – налицо.
В течение всей жизни они вели между собой своеобразный поэтический диалог, стихотворческую перекличку. Ее начало представлено в приведенных выше строках и стихах из цикла Бориса «Зимняя сказка» и Марлениного – «Эта зимап».. Потом грянул арест. Тревога и тоска поэта о возлюбленной, беспокойство за судьбу их сердечного союза отразились в стихотворении о «красных помидорах», где незримо, не упоминаемая, присутствует Ярославна ( ведь это она т«в Игоревом Путивле» на городской стене плакала по любимому мужу: автор стихотворения, конечно же, говоря о ней – вспоминал о своей невесте …), и в «Махорке», где впервые высказано сомнение, «что у ворот задумавшихся тюрем нам остаются рады и верны».
По эту сторону ворот – тоже смятение, ожидание, боль. В моей памяти сохранились обрывки Марлениного стихотворения тех дней:
Уже измучась и отчаясь,
На медленном огне в аду –
я жду. Я даже не ручаюсь,
что я живу: я только жду.
.............................................
Я только жажду, как Джульетта,
хоть каплю яда с милых губ.
Потом были ее поездки в лагерь, свидания, снова разлуки. В грубых тюремных и лагерных буднях, «среди чахоточного быта», приходил к нему одухотворенный образ возлюбленной, о чем он писал в одном из стихотворений на волю:
Твои глаза светлей и тише
воды осенней, но, соскучась,
я помню волосы: в них дышит
июльской ночи тьма и жгучесть.
Ну, где еще отыщет память
такую грезящую шалость,
в которой так ночное пламя б
с рассветным льдом перемешалось?
Такой останься, мучь и празднуй
свое сиянье над влюбленным, –
зарей несбыточно прекрасной,
желаньем одухотворенным.
Не будем сверх меры углубляться в историю их разрыва – скажем лишь, что он для Бориса был большим ударом. Долгое время главная, глубинная причина крушения их «романа» оставалась для меня «чужим секретом», который я знал, но не имел права предать огласке. Это сделала сама Марлена, рассказав в своей книге воспоминаний («Что было – видали…», Харьков, «Права людини», 2006) о том, как в отсутствие Бориса, вскоре после его ареста и водворения в лагерь, она (напомним: ей шёл лишь 21-й год!) пламенно влюбилась в «другого человека». Этим «другим» был знаменитый впоследствии, а тогда лишь недавно вернувшийся с фронта и поступивший на 1-й курс Харьковского университета Юлий Даниэль. Да, тот самый, кому суждено через много лет, в 1966 году стать одним из двух фигурантов «писательского процесса» в Москве. Его и его друга – писателя и литературного критика Андрея Синявского арестовапли и привлекли к уголовной ответственности за опубликование своих произведений заграницей… Как это не раз бывало в советской истории, гонимые прославились на весь мир, а их гонитель – советская власть на весь мир оскандалилась: мир не мог понять, за что осуждены талантливые писатели. Именно с этого процесса, как считают историки, началось правозащитное движение советских диссидентов, в конечном счёте завершившееся крушением СССР.
Но тогда, в 1946 году, когда Юлий Даниэль начал учиться на первом курсе филфака Харьковского университета, до этого было ещё далеко, а сам он был никому не известным вчерашним солдатом-фронтовиком, израненным в боях и намучившимся по госпиталям. Как раз к тому времени у него возникли серьёзные отношения с одной из ближайших Марлениных подруг – Ларисой Богораз (будущей известной правозащитницей!), вскоре завершившиеся браком. У Юлика с Ларой родился общий сын Саня (ныне – известный российский правозащитник Александр Даниэль) … Муки несчастной своей любви к Юлику моя сестра переживала ещё сильнее из-за невозможности препятствовать личному счастью подруги, она чувствовала себя виноватой и перед Борисом… Всё-таки она ТРИЖДЫ ездила к нему на свидания в лагерь ( с помощью его родителей, в том числе и материальной), сказываясь невестой (а иначе бы свидания им не видать), но уже во второй приезд призналась ему,, что сердцем не верна, и открыла имя соперника…Утешение и силу выжить Борис нашел в самоотверженной, безнадежной любви:
Любить, влюбиться – вот беда.
Ну да. Но не бедой ли этой
дух человеческий всегда
пронизан, как лучами – лето?
К лучам стремящийся росток
исполнен творческого зуда (2) .
Любимым быть – и то восторг.
Но полюбить – какое чудо!
Какое счастье – полюбить!
И это счастье, может статься,
совсем не в том, чтоб близким быть,
чтоб не забыть и не расстаться.
Когда полюбишь, то, ища
и удивляясь, ты впервые
даешь названия вещам,
творишь открытья мировые.
Дыши, пока уста слиты!
Не уходи, о дивный свет мой!
И что за горе, если ты
любви не вызовешь ответной?
Идя, обманутый, ко дну,
ты все отдашь и все простишь ей
хотя б за музыку одну
родившихся четверостиший.
А вот стихотворение, строки из которого я помнил всю свою жизнь. Уже работая над книгой о Борисе Чичибабине, спросил у сестры, не сохранилось ли оно – и получил полный его текст, который и опубликовал в приложении к своей статье «Неизвестный Чичибабин» (3) .
* * *
Я рад, что мне тебя нельзя
назвать своею милой!
Я рад, что я тебя не взял
ни нежностью, ни силой.
Случись подобная беда,
давно б истлел в земле я:
сильней поплакала б тогда,
забыла б веселее.
Забыла б голос мой и лик,
потом забыла б имя,
потом сказала б: «Русский бык!» –
и спутала б с другими.
В объятьях многих и чужих
не вспомнила б до смерти,
что был один такой мужик,
линой подобный жерди.
А так, через десятки лет,
в единственную полночь,
отыщешь где-нибудь мой след
и по-иному вспомнишь!
Назло трагическим ночам
и прописной морали,
я рад, что ты была ничья,
когда меня забрали.
Если вообще чего-то стоит высокая культура рыцарской любви и самоотверженного отношения к женщине, то нельзя не оценить этих строк, продолжающих светлую традицию русской любовной лирики, начатую пушкинским «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим» и лермонтовским «Мне грустно оттого, что я тебя люблю...».
Какая великая и глубоко человечная догадка: счастье любви – порой вовсе не в близости, а – в самой любви, возвышающей душу! Стихи о неразделенной любви есть и у Марлены. Неважно (да я и не знаю), кто в них подразумевался (4). Напечатаны они были в ее первой книжечке «Дом для людей», увидевшей свет в 1965 году:
* * *
Кто сказал, что мечта воспаленная,
Обожженная, обделенная,
Униженьем своим обозленная
Зовется «любовью неразделенною»?
Если так, значит, мало любил,
Значит, мало любил, значит, плохо любил,
Значит, мало, и бедно, и плохо любил,
Значит, не до последнего вздоха любил.
Не сумел ни увлечь, ни зажечь, и ни сжечь,
не посмел даже рядом прилечь.
Если так, значит, бедно и скупо любил
И не мил,
И не нужен ты был.
А вот и еще из той же ее книжки – и уж совершенно точно, что иному адресату. Но я хочу это стихотворение здесь привести, потому что в нем заключено типично женское представление о самоотверженной любви: та же тема, что у Бориса, но прошедшая через женское сердце (стихи эти положила на музыку и чудесно пела певица из Харькова Фаина Шмеркина, известная и израильтянам, - она лишь недавно тихо скончалась в Цфате…).
ЛЮБОВЬ
Тебе холодно, милый?
Тебе холодно, маленький?
Твое платье промокло, и пламя костра
угасает, а сам ты дрожишь, остываешь.
Задувает, ворочает ветер варяжский
головни на огне, и последняя ветка сырая
догорает, и нечего бросить в костер.
Я кладу свою руку. Тепло?
Это пламя по ней потекло.
Посмотри, как играет багровый костер.
Нет, не бойся, не больно, я рада.
И все это – правда!
Я сжигаю себя по частям. И листает костер
мои плечи и пальцы. Прости, не смотри.
Здесь не будет парада.
Я сгорела. Зато ты согрелся.
И все это – правда.
Общеизвестно: душа – бессмертна. Но если так, то и функция души – любовь – не умирает. Деление на однолюбов и многолюбов – чисто относительное, сугубо условное. На самом деле любовь не исчезает бесследно. Считайте, что, вслед за Ломоносовым и Лавуазье, поэты (вспомним хотя бы Тютчева: «Как поздней осени порою...») открыли «Закон сохранения Любви». Через много лет жизненных испытаний Марлена Рахлина, счастливая в браке и в детях, напишет стихотворение под красноречивым для нас с вами названием: «9-е января 1993 года» (дело в том, что это как раз день рождения Бориса – ему тогда исполнилось 70 лет):
9-Е ЯНВАРЯ 1993 ГОДА
Было то и это было.
Дело стало к февралю.
Я всегда тебя любила!
Я всегда тебя люблю!
И тогда, когда я билась
в паутине злой любви,
все равно тебя любилось
по родной твоей крови.
И потом, когда все было
на камнях ли, на песке,
я опять тебя любила
в своем счастье и тоске...
Почему я – мимо, мимо,
через дни, через года?
Потому, что ты – любимый,
Ты любимый – навсегда!
И в ничтожестве, и в выси
мы с тобой – в руке рука,
сердце с сердцем обнялися
неразрывно, на века,
и увидеть я не трушу,
как, в аду или раю,
ты целуешь мою душу,
и целую я – твою!
Но он о родстве их душ догадался значительно раньше. Помню, еще в 1959-м он пришел к ней на Подгорную и принес стихотворение, которое она тогда же, после того как он ушел, в большом смущении мне показала. Я прочел – и на много лет запомнил отрывки, так оно меня поразило. Приехав из Израиля в гости, спросил: не сохранилось ли оно у нее. И до чего же удивился, когда она сказала, что о таком даже не помнит. Но через год прислала мне ксерокопию автографа. Над текстом его же рукой посвящение: «Марлене». Приведу с некоторыми купюрами:
* * *
Лет четырнадцать назад
Жизнь была совсем иная,
как, пьянея без вина, я
целовал твои глаза.
Без прощания расстаться
нам судилося – и вот
с той поры немало вод
улетучилось в пространство.
Жарким спорам, мукам крестным
подвела душа итог.
Кто-то предал, кто-то сдох,
кто-то заново воскреснул.
У меня светлеет темя,
голова твоя седа,
но такими же, но теми
мы остались навсегда.
Избегаем глаз начальства,
в спорах лезем на рожон,
в сердце детство бережем, –
а встречаемся нечасто.
Если спросишь: есть ли злость? –
я отвечу: да, конечно! –
оттого, что не пришлось
для тебя купить колечко.
Враг страданья стародавний,
мастер счастья нескупой,
в вечной ссоре я с тобой,
божество моих страданий.
Утоли мою вражду,
потуши мой жар угрюмый:
в жажде мщения и глума
я всю жизнь тебя прожду.
Но нигде не разлюблю
ни мечты твоей, ни сердца.
Мне до смерти в них смотреться
под «ха-ха» и «улю-лю».
Ну, зачем тебе краснеть?
Это ж правда, а не трели,
что в глаза твои смотрели
одиночество и смерть.
Как бы ни было в начале,
что б ни сделалось потом,
я горжусь твоим путем,
всеми днями и ночами.
В век мучительного счастья,
возвышающих потерь,
жаль не кончиться, поверь,
жальче было б не начаться<...>
Ну, а как ты мне близка,
мы с тобою знаем сами.
Нас, наверное, тесали
из единого куска.
Между сплетников ученых
и начитанных мещан
ты – тот лебедь, что вмещал
андерсеновский утенок <...>.
Чем мучительнее тяжесть,
тем лучистей голова, –
и еще не раз ты скажешь
донкихотские слова.
И опять я разгорюсь
вопреки ветрам и снегу.
Так откуда ж эта, к смеху
примешавшаяся, грусть?
Враг мой милый, отвернись:
что-то ветер взоры студит.
Пусть же вечно мир наш будет
ветрен, пламен и волнист <...>
Шут с тобою, жажда ласк!
Стиснем зубы, потому что
невозможное – ненужно.
Нас работа заждалась.
Потому-то, а не вдруг,
от лукавого избавлен, –
с комприветом – Чичибабин,
самый лучший враг и друг.
Апрель 1959 г.
Право, после всего, что уже известно читателю, лучше отойти в сторону – и дать им самим еще раз поговорить друг с другом, как поэт с поэтом: стихами.
Марлена Рахлина
БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ
О милый брат мой, каторжник и неуч!
О лучшее сокровище моё!
Ни кесари, ни бедствия, ни немощь
твое не перемелют бытиё.
Твои смешные, странные замашки
я не отдам на справедливый суд.
Ведь у тебя бумажки есть в кармашке...
Бумажки есть в кармашке – в этом суть.
Дворцы и тюрьмы, города и веси,
все ихнее величье и почет, –
одна твоя бумажка перевесит,
дух освежит, от духоты спасет.
Твоя казна – особенного рода:
за непорядок твой, за неуют,
за твой глоток шального кислорода
в стране моей свободу отдают.
Ах, все на свете знаем и опишем:
что плоть у нас слаба, а дух раним,
и чудо, что еще покуда дышим
на родине мы воздухом родным,
что в Божьей воле – Божие творенье,
слова – и те не вечны, и т. п.
Пусть выживет мое стихотворенье,
мое стихотворенье о тебе.
* * *
Борис Чичибабин
Марлене Рахлиной
Марленочка, не надо плакать,
мой друг большой.
Все — суета, все — тлен и слякоть,
живи душой.
За место спорят чернь и челядь.
Молчит мудрец.
Увы, ничем не переделать
людских сердец.
Забыв свое святое имя,
прервав полет,
они не слышат, как над ними
орган поет…
Не пощадит ни книг, ни фресок
безумный век.
И зверь не так жесток и мерзок,
как человек.
Прекрасное лицо в морщинах,
труды и хворь, —
ты прах — и с тем, кто на вершинах,
вотще не спорь.
Все мрачно так, хоть в землю лечь нам,
над бездной путь.
Но ты не временным, а вечным
живи и будь…
Сквозь адский спор добра и худа,
сквозь гул и гам,
как нерасслышанное чудо,
поет орган.
И Божий мир красив и дивен
и полон чар,
и, как дитя, поэт наивен,
хоть веком стар.
Звучит с небес Господня месса,
и ты внизу
сквозь боль услышь ее, засмейся,
уйми слезу.
Поверь лишь в истину, а флагам
не верь всерьез.
Придет пора — и станет благом,
что злом звалось…
Пошли ж беду свою далече,
туман рассей,
переложи тоску на плечи
твоих друзей.
Ни в грозный час, ни в час унылый,
ни в час разлук
не надо плакать, друг мой милый,
мой милый друг.
-=----
Марлена Рахлина
Борису Чичибабину
в ответ на стихотворение «Марленочка, не надо плакать».
Спасибо, спасибо, что вспомнил,
спасибо, что хочешь помочь,
что светом недолгим заполнил
бессветную, долгую ночь.
Но тише! Ни словом, ни взглядом
не трогай разрушенный дом.
Тебе становиться не надо
меж мною и Божьим судом.
За всю суету и гордыню,
за низкую, нищую плоть –
за все расквитается ныне
моими ж руками Господь.
Зияет постыдная рана,
бессильны дела и слова,
и уши не слышат органа.
Одна только память жива.
Но горе, мне данное, прячу
давлюсь нищетой и виной,
жую и глотаю, – иначе
они пообедают мной.
Вернусь или нет – я не знаю:
вон тянется – в даль или вдоль?
Большая дорога земная,
названье которой – юдоль.
Замечательные любовные циклы, отдельные стихи поэт посвящал и другим своим сердечным привязанностям – например, Ираиде Николаевне Челомбитько, своей жене и подруге 13-ти лет жизни Моте ( Нет, ты мне не жена – я слово слаще знаю! Ты вся, как ишина, - телесная, лесная…») – я уже не говорю о великолепных сонетах и стихотворениях Лиле – жене своей, на долю которой выпала горькая участь: стать его вдовой. Но я пишу не исследование, а воспоминания, поэтому, понятное дело, односторонен. Вместе с Лилей Борис дружил с Марленой, ее мужем и семьей, и это еще одно свидетельство интеллигентности, человечности и естественного благородства отношений в их среде.
(В многолетнюю человеческую и творческую дружбу вылились и её отношения с Ю. Даниэлем, а также с его первой женой – Ларисой Богораз и второй – Ириной Уваровой. Дружба Марлены с Юликом прошла и через такое жёсткое испытание, как его арест и политическое преследование в виде тюремного и лагерного срока: Марлена и её семья были в числе его верных и постоянных корреспондентов по переписке в этот трудный период его жизни; кстати, именно дружеская близость к Ю. Даниэлю послужила одной из причин того, что его друзья (М.Рахлина, М. Богославский и Б. Чичибабин) по указке властей в течение без малого двух десятков лет не могли опубликовать в СССР ни единой строки своих произведений!)
У Марлены есть стихотворение, посвященное сразу обоим Чичибабиным: и Борису, и Лиле. Конечно же, – бывали между ними всеми и какие-то нелады, недоразумения, натяжки, но общий тон отношений чувствуется по этим стихам:
Марлена Рахлина
ПРИХОДИТЕ – ПОСКУЧАЕМ
Лиле и Борису
Приходите – буду чаем, буду водкой угощать,
приходите – поскучаем: вы ж хотели поскучать?
Вы скучаете со мною, с крана капает вода,
одеяние земное чуть подпортили года...
То – уныло, это – грубо, эти трубы не поют...
Слишком явны мы друг другу, слишком тленен наш приют.
Почему же не хотите вы понять в последний раз,
что не зря вы здесь сидите, что не будет скоро нас?
И не надо сомневаться, все равно не избежать,
что кому-то оставаться, а кого-то провожать...
Ну, садитесь, не обидим, ну, глядите на меня!
Мы Сегодня – не увидим, больше нет такого дня.
И – такусенький, такенный – улетучились года...
Вот возьму – помру, и с кем вы поскучаете тогда?
Властительница дум Марлениной ранней юности – Маргарита Алигер воскликнула когда-то в своей героической поэме «Зоя»: : «Как мудро, что люди не знают заране того, что стоит неуклонно пред ними!» Первым ушел Борис, провожать его выпало и жене, и старой подруге, а скучать по нем вместе с ними – всем друзьям и читателям. Марлена скончалась (напомню) в июне 2010 года, двух месяцев не дожив до своего 85-летия. Жива и трогательно верна памяти своего мужа и друга Лилия Семёновна Чичибабина-Карась, много сделавшая для увековечения его памяти, издания его творческого наследия.
Между прочим, в начале перестройки первые две строчки Марлениного стихотворения («Приходите: буду чаем, буду водкой угощать…» вызвали маленькую бурю в «стакане» харьковской прессы. Инна Шмеркина на концерте в большом зале спела свою песню на эти слова, а газета возмутилась: на чай приглашать не возбраняется, но на водку!?! Дело было как раз в пик горбачевско-лигачевской антиалкогольной кампании. С трудом удалось друзьям литературно-музыкального «дуэта» втолковать газетчикам, что налицо отнюдь не пропаганда пьянства, а житейская реалия и, уж простите, философия...
Думаю, читателям будет небезынтересно прочесть одно из стихотворений сестры, посвящённое её мужу, Ефиму Захарову (которого Борис в течение десятилетий искренне любил и ценил как друга). Фима и Марлена перед войной оба окончили восемь классов однойц и той же школы, но учились в разных классах= и практически не общались. А в 1951, случайно встретившись, так друг другу понравились, что буквально прикипели друг к другу. «Встречались» (перед тем как съехаться для совместной жизни) всего лишь три недели, после чего он перевёз чемодан с личными вещами в комнату, где жила она… Через двадцать лет она написала посвящённые юбилею своего замужества такое стихотворение:
Марлена Рахлина
* * *
Двадцать лет назад тому
жизнь свою на старой тачке
сквозь декабрьскую тьму
вёз чудак своей чудачке.
Двадцать лет тому назад
мы с тобою поселипись,
твои хмурые глаза
неохотно веселились,
руки десять дней подряд
били тонкие стаканы,
на единственный наряд
опрокинули какао,
и с тех пор – до самой тьмы
крепко связаны судьбою.
Неужели это мы?
В самом деле. мы с тобою?
Этот сын и эта дочь –
в самом деле наши дети?
Двадцать лет как день и ночь,
словно не было на свете.
Счастье бедное моё,
без измены, без обиды,
это ветхое тряпьё,
эти стулья-инвалиды.
Эта тёплая постель
то ли мужа, то ли брата,
этот перечень потерь –
без- надежды, без возврата.
Сбилась я, теряю нить,
всё неверно, всё иначе,
не дано мне объяснить,
кто ты есть мне, что ты значишь!
2 декабря 1971 г.
Не могу отказать себе в удовольствии процитировать одну из ловольно поздних поэтических миниатюр сестры, посвящённую старому её другу – Юлию Даниэлю уже спустя годы после его возвращения из лагеря и тюрьмы. Надеюсь, она понравится и читателю, особенно пожилому:
* * *
Между нами любовь. Между нами покой и доверье.
Мы друг с другом нежны. Мы друг другу верны до сих пор.
Ты приедешь ко мне: первым делом измерим давленье
и начнём наш немолчный, немеркнущий наш разговор.
Что же всё-таки было? Смятенье… Томленье… Волненье…
Но теперь догадались, настала такая пора:
Всё так просто, мой ангел! Измерить друг другу давленье -
И беседовать мирно, и чай кипятить до утра.
Хотя это стихотворение вроде бы и не входит в поэтическую перекличку Марлены с Чичибабиным, но не забудем, что именно её чувство к Даниэлю разбило её помолвку с Борисом…
* * *
Новые времена, вызвавшие бурю страстей и несогласий, стали испытанием для многих старых связей, привязанностей и союзов. Обнаружился, как сейчас любят говорить, «раздрай» и в среде демократически настроенной интеллигенции. Харьковская независимая газета «Ориентир» вскоре после августа 1991 года опубликовала развязную статью Виктора Баранова, который обрушился на Чичибабина за то, что тот «выступает на митингах, вещает с телевизора, сует свои сочинения во все издания». Чичибабину, издавна снискавшему в харьковской печати высокий титул «проходимца», вроде, было не привыкать, но ведь на этот раз критика раздалась «слева», от лица постсоветских демократов (автор, если не ошибаюсь, и сам сидел в ГУЛАГе), а в вину поэту ставились не антисоветские, а просоветские стихи, пускай и давние: «У меня и у Советской власти общие враги» и т. п. Дальше – больше: публицист назвал поэта «придворным рабом», «танцующим ламбаду перед коммунистами», обвинил в искательстве и двоедушии, в том, что тот, якобы, «орудует локтями, распихивая коллег», что Борису было ну совершенно не присуще…. За друга вступились Марлена Рахлина и известный правозащитник Генрих Алтунян – каждый поврозь они написали по статье, эти статьи были напечатаны рядышком в том же «Ориентире», а потом, как водится, следовал комментарий В. Баранова (который, разумеется, со своими оппонентами не согласился).
Вот что написала Марлена:
«Б.Чичибабин – мой близкий друг со студенческой скамьи и до сих пор. И это значит, что мы с ним часто высказываем друг другу разные претензии, как это между друзьями бывает, в том числе и по поводу наших стихов. Вообще, мои отношения с Чичибабиным описаны в стихах А. Барто: «Я свою сестренку Лиду никому не дам в обиду... а когда мне будет нужно, я и сам ее побью». И я вовсе не считаю Чичибабина неприкасаемым. Но ведь человек, изображенный в статье В. Баранова, ничего общего не имеет с Чичибабиным. Он не имеет ничего общего вообще с живыми людьми, он живет только в плохих детективах.
А Чичибабин – и поэт, и человек – явление сложное, неоднозначное, и, не поняв этого, нечего к нему и подходить».
Редкая беседа обходилась у них с Борисом без спора, несогласий, «взаимных болей, бед и обид» (Маяковский). Но перед лицом заушательской критики или глухого замалчивания друг защищал друга. На первом же своем литературном вечере во время «оттепели» 50-х- 60-х, хотя Марлена в программе не значилась и сидела в зале как зритель, Борис неожиданно заговорил о ней как о поэте, очень лестно охарактеризовал и вызвал на авансцену для выступления. Именно с этого начались тогда и ее публичные выступления, имевшие потом значение и для издания двух ее книжек в 60-е годы. Они отстаивали друг друга и на «профилактических» беседах с работниками КГБ, куда их вызывали, чтобы запугать или «предупредить».
Наконец, во время «перестройки» (в конце 80-х) их обоих стали печатать в самых известных журналах и газетах, издавать их книги. Предисловие к Марлениной (первой после двадцатилетнего перерыва) книге ее стихов написал Борис. Вот как оно начинается:
«Стихи Марлены Рахлиной я знаю с той поры и столько же лет, что и собственные. Она – мой друг, мы живем в одном городе. Ее стихи были со мною всю жизнь: в тюрьме и лагере, в дни наивной радости и мудрой печали, в скитаниях и страстях, в трудах и раздумьях. Иногда, повторяя какие-то стихотворные строки, вдруг откуда-то возникшие, ловлю себя на том, что не сразу могу вспомнить, кому они принадлежат – мне или ей. А об одном стихотворении всегда жалею, что его написал не я. Оно называется «Одна любовь» и является программой всей жизни поэта».
Вот это небольшое стихотворение, вызвавшее столь высокую оценку Чичибабина:
Марлена Рахлина
ОДНА ЛЮБОВЬ
Одна любовь – и больше ничего.
Одна любовь – и ничего не надо.
Что в мире лучше любящего взгляда?
Какая власть! Какое торжество!
Вы скажете: «Но существует Зло,
и с ним Добро обязано бороться!»
А я вам дам напиться из колодца,
любовь и нежность – тоже ремесло.
Любовь и нежность – тоже ремесло,
и лучшее из всех земных ремесел.
У ваших лодок нет подобных весел,
и посмотрите, как их занесло!
«Увы, мой друг, – вы скажете, – как быть:
любовь и слабость или злость и сила?»
Кому что надо и кому что мило:
вам – драться, им – ломать, а мне – любить.
А мне – во имя Сына и Отца,
во имя красоты, во имя лада...
Что в мире лучше любящего взгляда?
И только так, до самого конца!
Стихи эти также пела Фаина Шмеркина – получился великолепный романс, который пользовался большим успехом в любой аудитории. Как-то раз, приведя слова Бориса о том, что он и сам непрочь быть автором такого стихотворения, «Шмера» съязвила словами из русского анекдота: «Съисть-то он съисть, да кто ж ему дасть?» Приехав в Израиль, я с радостным удивлением узнал, что и здесь эта песня звучала – ее исполняла под гитару бывшая киевлянка Долли Речистер (сам я с нею незнаком – мне назвал её фамилию старый друг). А с начала 90-х и Шмера уже была здесь, и редкий ее концерт обходился без этого, как она сама в шутку выражалась , «хита;».
Винюсь перед читателем за еще одну обширную цитату: выписываю и окончание статьи Бориса о Марлене – и вовсе не потому, что там содержится высокая оценка ее творчества (мне, конечно, приятная), а по той важной причине, что невольно и ненарочито автор дает в еще большей степени собственную характеристику, формулирует свой нравственный идеал поэта:
«Стало принято, вошло в плохую привычку говорить и писать о «трудной судьбе поэта», подразумевая участь поэтов, обреченных на многолетнее молчание, изъятие из литературной жизни. Те, кто так говорит, ничего не знают о поэтах. Да, быть насильственно и почти на всю жизнь разлученным со своим читателем – единомышленником, единочувственником, другом, со своими возлюбленными духовными братьями и сестрами – мука более чем ужасная, немыслимая, невообразимая. Но у поэта не может быть судьбы иной, чем та, которую он сам себе выбрал или, по крайней мере, безропотно и молитвенно принял на себя. Подлинный поэт не может быть неискренним, неправдивым, способным на компромиссы. Как все люди, он может верить в миражи, заблуждаться, обманываться, но он не может солгать сознательно своему читателю, не может заставить себя промолчать о наболевшем, сокровенном и главном, о том, что он обязан и должен сказать тем, кто, как он, верит, ждет от него этих слов с сочувствием и доверием. «Если не я, то кто же?» В этом и есть его судьба, и сказать, что она трудная, так же излишне-ненужно, как сказать, что земля земляная, а вода водяная, потому что это самая естественная, самая обычная и нормальная судьба истинного поэта. Трудным и невозможным было бы для него противоположное».
Таково было истинное кредо Бориса Чичибабина. В этом нравственном идеале у него и его ближайших друзей разногласий не было. Израильскому же и вообще еврейскому читателю наверное небезразлично, что в рассуждениях поэта (как и во всей его жизни) прозвучал один из философских принципов иудаизма: «Если не я, то кто же?»
* * *
А теперь – о последнем испытании, которому подверглась полувековая дружба двух поэтов. Это – испытание тем катаклизмом, который постиг страну, где мы родились.
Мне трудно выделить причины, вызвавшие трещину в их отношениях. В письмах своих сестра мне жаловалась на участившиеся размолвки и даже ссоры, возникавшие в связи с разными, а порой и противоположными их оценками политических, литературных и житейских фактов.
Дошло до того, что она написала Борису, по ее собственному выражению, «разрыв-письмо», после которого уже нельзя было бы разговаривать. Дело было где-то в феврале 1994-го. Доставить письмо адресату (жившему почти что рядом!) она попросила одного юношу, общего знакомого, которому Борис обещал дать для чтения какую-то книгу. Марлена просила вручить письмо лично Борису, а если это почему-либо не удастся, то вернуть ей. Парень явился к Борису домой, но тот куда-то ушел – впрочем, оставив для него домашним обещанную книгу. Поэтому письмо вернулось к отправительнице. И в тот же день или назавтра Борис тяжко заболел...
«Пусть кто-нибудь попробует теперь доказать мне, что Бога нет!», – писала мне сестра. В самом деле, ее словно Небо спасло от непоправимой ошибки и неизбежных мук совести. Ведь попади то письмо в руки Бориса, невозможно было бы потом понять, не она ли виновница этого приступа. Да и сам он, очнувшись, тоже мог так решить. Но обо всем об этом Борис так и не узнал до конца жизни, который был, увы, так близок...
Узнав из ее письма об этом случае, я не на шутку перепугался. Я как бы ощутил ответственность за развязку «сюжета» их многолетней дружбы – словно я его придумывал! Вот почему к обоим от меня полетели письма-заклинания: «Не ссорьтесь! Помиритесь! Подумайте о том, что вас объединяет нечто гораздо более существенное, чем минутная или даже постоянная злоба наших дней!»
Борис ответил мне так:
«Размолвки и, тем более, ссоры с Марленой у меня не было. Просто, с годами обнаружилось, что она и я более разные люди, чем нам казалось, и от этой разности мы все более отдаляемся друг от друга... Мирить нас не нужно, мы и сами помиримся, но, в общем, наше разъединение и отдаление – процесс, конечно, грустный, но естественный и необратимый – тут уж ничего не поделаешь».
Слова печальные и безотрадные. Но мне хочется все же думать, что я хоть немного задержал тот «естественный» процесс, и этого хватило на те несколько месяцев, которые судьба отпустила Борису.
Его смерть была для Марлены событием, с которым ей так и не удалось свыкнуться. «Я как-то не могу понять, – писала она мне, – что вот его нет, а я все живу». Побывав в Харькове, я был потрясен: она продолжала с ним, с мертвым, заочный спор, говорила о нем в настоящем времени («Борис пишет», «Борис твердит», «Вот он всегда так!»)...
Вот, дорогие мои Боря и Марленочка, «злой мальчик» и рассказал про вас все-все, что «подглядел»!.. Давайте условимся: я представлю, что вы, по Чехову, надрали мне уши – и буду счастлив.
Афула, Израиль. 1995 – 2017
ПРИМЕЧАНИЯ:
(1). В Марлениной книжке «Потерявшиеся стихи» (Харьков, изд-во «Фолио», 1996, 176 с.) впервые опубликован ее «ответный» цикл 1945 г. – «Эта зима», а, кроме того, еще ряд стихотворений, посвященных Б.Чичибабину.
(2). Это стихотворение приводится по тексту книжки: Борис Чичибабин. Мороз и солнце. Книга лирики. Харьковское книжное издательство, 1963. Мне помнятся, однако, следующие разночтения из автографа: «уж полон творческого зуда» и «просторы меришь мировые».
(3). См. «Начало», еженедельник газеты «Новости недели», Тель-Авив, 23 января 1997 г.
(4). «Эти стихи никому не посвящены!» – прокомментировала сестра в письме это мое замечание.
(5). Посвящение «М.Д. Рахлиной» есть в первом издании книги Б. Чичибабина «Колокол» («известинском») и почему-то отсутствует во втором – издательства «СП».