Отрывок из новой книги "Петербург и время"
Семеновская слобода давно стала в Санкт-Петербурге предметом изучения для городских краеведов и музейных работников. Ее название постепенно утратило свое первоначальное значение в городе и ушло из его жизни вместе с последним солдатом русской императорской гвардии. Иногда кажется, что все поворотные моменты истории отмечались у нас переименованием городов, проспектов, улиц и переулков. Теперь, пожалуй, не каждый житель этой части Адмиралтейского района слышал о существовании Семеновской слободы. Время делает свое неторопливое дело, стирая из человеческой памяти целые страницы городской истории.
И все же в Семеновскую слободу можно по-прежнему можно прийти и заглянуть в то время, когда она была хорошо известна петербуржцам. Самым простым для этого покажется отыскать на карте Адмиралтейского района крошечный Дойников переулок между садом “Олимпия” и Бронницкой улицей. Был когда-то такой рабочий Дойников на табачной фабрике, активный участник революционного движения и депутат Петросовета, погибший в схватке с белогвардейскими отрядами генерала Юденича. Это тоже история города, но речь пойдет не о нем.
Еще раньше этот переулок назывался Госпитальным, поскольку там находился госпиталь лейб-гвардии Семеновского полка. Теперь это незаметное и тихое место больше известно благодаря Гвардейскому дворику из домов под номерами 4 и 6, стены которых украшены рисунками неизвестных художников. Сделаны они так, что их издали легко принять за настоящие элементы домов, дополненные незатейливыми сюжетами из прошлой жизни. Получилась Семеновская слобода в представлении современного человека.
В углу двора на скамейку присел усталый после службы солдат, а в окне на подоконнике развалился большой рыжий кот. На соседнем балконе расположились барышня и офицер. В другом окне замерла женщина, похоже, ждала кого-то. Внизу трансформаторную будку представили конюшней, о чем можно догадаться по наличию изображенных лошадей. Такие рисунки-комиксы интересны как напоминание, но входа в Семеновскую слободу здесь не было, и это показалось невинным обманом.
Скорее всего, такое творчество для приезжих туристов. Тех, что не любят тратить много своего времени и души: послушали, поглядели из окна автобуса и поехали дальше. Это не знакомый многим парадный Петербург с роскошными дворцами, витринами дорогих магазинов, ресторанов и банков. Здесь пахнет милой русскому сердцу доброй провинцией. Сонные тихие улочки, превращенные в стоянки автомобилей, арки домов со старыми воротами без мудреных кодовых замков. Такое все еще можно встретить и в других старых русских городах на просторах нашей необъятной Родины.
Наверное, стоит выйти из своего автобуса и пройтись немного пешком, послушать тишину улиц. Можно зайти в соседний двор-колодец, где немота стен сразу окутывает тебя как толстое одеяло. Тишина такая, что осторожные птичьи шорохи на крыше покажутся топотом тяжелых солдатских сапог. Медленно, по капле текущая жизнь. Она, как механизм старинных остановившихся часов, вечно показывающих одно и то же время. Поставь его себе любое, и будешь в нем жить. Здесь город приближается к простому обывателю, становится близким и доступным.
Если пройти еще дальше по Батайскому переулку на Малодетскосельский проспект, то можно скоро оказаться у Семеновской библиотеки. Она находится в угловом доме на пересечении с другим, более многолюдным Московским проспектом неподалеку от станции метро Технологический институт.
Откроем дверь и войдем в библиотеку в доме на Малодетскосельском проспекте,42. С самого порога у меня возникает ожидание чего-то особенного. Вначале на входе сталкиваешься с фигурой солдата в форме гвардейца Семеновского полка первой четверти XIX столетия. Потом бросается в глаза не совсем обычное для библиотеки оформление коридоров и помещений. Все эти черно-белые полосы на полу рождают в голове какие-то фантастические караульные будки, шлагбаумы или расчерченный квадратами плац для полковых строевых занятий. Даже полки с книгами в какой-то момент кажутся строем солдат в перекрещенных широкими белыми ремнями зеленых мундирах. Еще немного и вы услышите хриплые голоса суровых усатых унтер-офицеров, бой ротных барабанов и свист флейты. В общем, вся наша теперешняя жизнь тоже похожа на такую “зебру”, бесконечную череду светлых и сумрачных дней.
Скоро понимаешь, что все это только хорошо исполненный дизайнерами придуманный мир, но продолжаешь в него верить и хочешь идти дальше. Тогда для самых заинтересованных посетителей библиотеки открывается следующая, самая важная дверь. С этого момента можно оказаться в старом Петербурге, где оживают сцены из жизни лейб-гвардии Семеновского полка и его слободы, обширной территории в современном Адмиралтейском районе. Так произошло мое первое знакомство с Семеновской библиотекой для всех. Как говорят, протоптал туда себе дорожку…
Меня в творчестве давно тянуло немного задержаться и заглянуть в прошлое. Вагоны поезда в будущее теперь летели без меня. Наверное, я и сам не слишком торопился занять в них удобное место. Пишущему человеку можно найти для себя любую удобную эпоху. С хорошей фантастикой после Станислава Лемма и братьев Стругацких теперь тоже проблема. Будущего не разглядеть, а здесь по-настоящему любили русскую историю и бережно к ней относились…
Здание, на первом этаже которого расположилась библиотека, тоже находилось в Семеновской слободе. В 1892 году его как доходный дом построили по проекту архитектора Агафоника Зографа. Известно, что в 1908 году его владельцем стал отставной поручик Дмитрий Захаров. Сам хозяин проживал по другому адресу, а здесь сдавал квартиры внаем. На месте сегодняшней библиотеки находились музыкальный салон, часовой магазин и другая мелкая торговля. Через два года дом перешел в полную собственность к известному почетному гражданину Петербурга, богатому купцу и домовладельцу Ивану Шустрову. Правда, тоже ненадолго. После октября 1917 года дом стал народным достоянием республики.
Считается, что история библиотеки началась 16 апреля 1955 года, когда на Бронницкой улице открылся читальный зал и абонемент. В 1966 году под абонемент отвели помещение здесь, на Малодетскосельском проспекте.
Самым важным событием в жизни библиотеки стало ее вхождение в январе 2006 года в состав Межрайонной централизованной библиотечной системы имени М. Ю. Лермонтова, объединившей библиотеки Центрального и Адмиралтейского районов. Постепенно она превратилась из небольшого зала для выдачи книг и книгохранилища в современную библиотеку.
Читательская аудитория библиотеки теперь вышла за пределы Адмиралтейского района. Сюда потянулись петербуржцы, которым показались интересными проводимые здесь мероприятия и книжный фонд.
Практика присвоения имени библиотеки давно стала тем культурным ресурсом, который работал на ее репутацию, выделял среди других библиотек, определял формы работы. Выбирая для себя имя, здесь после долгих обсуждений решили обратиться к истории своего района. Библиотека стала “Семеновской” по месту своего расположения в Семеновской слободе и названию квартировавшего в ней лейб-гвардии Семеновского полка. За это время ее имя приобрело значение особого культурного и духовного символа, воплощения живой исторической памяти, значение которой в сознании многих читателей теперь переносилось на деятельность самой библиотеки.
С открытием этого проекта у сотрудников Семеновской библиотеки появилось новое поле для работы со своими читателями. Скоро выяснилось, что в их распоряжении имелось не так много нужного готового материала. Это предполагало изменение форм работы и развитие краеведческого направления. Потребовалось пополнение книжного фонда произведениями местных авторов, освещавших историю Семеновской слободы. Расширилась сфера деловых контактов с другими городскими культурными учреждениями.
В рамках программы “Семенцы: прошлое и настоящее” в библиотеке организованы встречи читателей с краеведом и писателем Б. И. Антоновым, автором нескольких историко-краеведческих книг о Санкт-Петербурге и императорской гвардии. В библиотеке он регулярно читает цикл историко-краеведческих лекций.
Житель блокадного Ленинграда, инженер-строитель, работавший на объектах реконструкции и ремонта ленинградских зданий и сооружений, преподаватель Университета культуры и искусств и экскурсовод. Многим он покажется представителем того замечательного типа старых русских инженеров, которые являли собой не только хороших технических профессионалов, но еще обладали общей высокой культурой, эрудицией и самым широким кругозором.
Продолжается регулярное сотрудничество с музеем “Разночинный Петербург”. В Семеновской слободе у музея имеются два адреса в сохраняющим свой исторический вид Большом Казачьем переулке. Еще один выставочный зал со сменяющимися экспозициями музея находится на Подольской улице. Старший научный сотрудник музея Ирина Осипова рассказывает мне о сложившейся практике взаимодействия с Семеновской библиотекой. Они организуют встречи с читателями библиотеки, на которых проводят лекции по истории Семеновского полка, готовят выездные музейные экспозиции. Такие мероприятия неизменно собирают в библиотеке большую аудиторию.
Раньше музей был известен жителям города как мемориальная квартира В. И. Ленина. Он вел свою историю с небольшой комнаты, в которую 12 февраля 1894 года вошел скромного вида молодой человек, которому в дальнейшем было суждено стать вождем всего мирового пролетариата и создателем первого социалистического государства. Владимир Ульянов (Ленин), в ту пору, помощник присяжного поверенного, снимал комнату в трехкомнатной квартире у Фердинанда и Шарлотты Боде. Она находилась на третьем этаже в квартире дома 7 по Большому Казачьему переулку. Туда вела широкая каменная лестница с простыми металлическими поручнями. На дверях квартиры все тот же механический звонок с колокольчиком на длинном шнуре. Сегодняшним школьникам, посещающим эту экспозицию, он всегда доставлял особое удовольствие.
С 1992 года мемориальная комната стала частью музея истории революционно-демократического движения 1880-1890 годов и получила статус государственно музея, находящего в ведении Адмиралтейского района города. С сентября 2003 года музей был передан Комитету по культуре города. Нынешнее название "Мемориальный музей "Разночинный Петербург” появилось уже в 2006 году. С этого времени на его первом этаже стала действовать историко-краеведческая экспозиция “Вокруг Семеновского плаца”, рассказывавшая об истории этой части непарадного Петербурга. Именно она привлекла главное внимание сотрудников библиотеки.
Основное население этой части города составляли разночинцы – выходцы из разных сословий. Люди, социальное положение которых часто не укладывалось в строгие рамки понятий “потомственный дворянин” или “именитый купец”. В этих удаленных от Невского проспекта кварталах жили мелкие служащие, отставные солдаты, разнообразная обслуга, студенты и другие представители пролетариев умственного труда.
Начало экспозиции было посвящено возникновению военной слободы на пустующих землях за Фонтанкой, все последующие рассказывали о превращении большей их части в гражданскую территорию.
Сотрудники библиотеки организовали проведение городских экскурсий “для всех любопытствующих” в последний четверг каждого месяца с мая по октябрь. Это называлось идти “пешком в историю”. Таким образом, получалось, что проект “Семенцы: прошлое и настоящее” уже действовал в течение всего года.
Для запуска такого серьезного проекта нужно по-настоящему любить свой город, вкладывать в него частицу своей души. Трудно представить библиотеку без ее заведующей, Анаид Чобанян. Сегодня она сама радушно встречает гостей в холле своей библиотеки. Вспоминаю, что в традициях многих народов дому часто приписываются черты ее хозяйки...
Она знакомит меня с работой сотрудников Семеновской библиотеки. Многие будущие мероприятия обычно проходят обсуждение в коллективе, прежде чем станут частью рабочего плана. Получается, что еще до их утверждения они превращаются в общие идеи, и каждый сотрудник считает их своим делом.
- Продвигая наши проекты на разных уровнях, каждый раз точно знаю, чего хочу. Так легче защищать и доказывать, что это действительно нужно, - говорит заведующая.
- В вашем коллективе большинство составляют молодые сотрудники. Наверное, это не всегда просто в работе. У молодых людей бывает свое представление, как и что нужно делать, иное виденье окружающего. Вольнодумство в таком возрасте тоже вполне уместно.
Анаид Чобанян улыбается. Она не видит в этом проблем.
- Последнее слово, конечно, всегда остается за руководителем. Все сотрудники библиотеки понимают, что у них командная работа, где результат зависит от каждого. Они хорошо знают библиотечное дело, это основа. Потом у большинства сотрудников есть еще что-то свое, любимое занятие, с которым они пришли сюда. Когда работа нравится, она делается людьми в удовольствие. Если от этого получается отдача, то мы рады.
Например, сотрудник София Гуменюк закончила в университете факультет журналистики. Здесь она отвечает за средства массовой информации, переписку и работу с детьми. Анна Чулкова у нас режиссер. В библиотеке за ней закреплена творческая площадка “Давайте громко!” с театральными постановками и актерскими чтениями художественных произведений совместно с молодежным театром-студией “КлючЪ”. Так у нас получается практически с каждым сотрудником.
Анаид Чобанян призналась, что выбор будущей профессии для нее не был случайным. В родительском доме всегда любили книги и много читали. Имелась обширная библиотека подписных изданий, в которой иногда было непросто найти нужную книгу. Однажды ей захотелось устроить все как в настоящем книгохранилище, в нужном порядке, по фамилиям авторов. Так у нее появился свой особый город из книг, где полки превратились в улицы с адресами. Жили там ее любимые авторы и литературные герои. С этого времени у нее больше не было сомнений о том, куда пойти учиться дальше. Так появился интерес и первый опыт библиотечной работы. Анаид Чобанян нравился дизайн, он стал еще одним любимым занятием. В новом облике помещений библиотеки реализовано немало ее идей. Теперь мир книг Семеновской библиотеки иногда напоминал ей о доме и детском городе из книг. Может, поэтому, у многих читателей здесь возникало ощущение особого, домашнего уюта.
- Еще один последний стандартный вопрос. Какие у вас впереди идеи и планы?
- За два последних года после ремонта библиотеки мы обновили все свои проекты. Теперь пришло время их реализации, нужно просто поддерживать взятый уровень.
Можно еще рассказать о проводимом конкурсе читательских рекомендаций “Книжный штурман”. Это желание помочь читателю рассказать о своей полюбившейся книге. В этом конкурсе уже приняли участие многие города России. В изданном нами выпуске опубликованы пятьдесят лучших рекомендаций, которые могут стать своеобразным навигатором в выборе литературы.
В тот раз мне предложили подготовить для библиотеки серию рисунков о Семеновской слободе для выпуска комплекта открыток. Тут же захотелось пройти по улицам и посмотреть все на месте. День для таких занятий выдался хороший, ясный. Низкое холодное солнце над горизонтом блестело как начищенная сковорода. Всегда интересно заглянуть в историю своей страны. Для этого бывает достаточно увидеть окружающее и включить фантазию. Россию иногда называют страной с непредсказуемым прошлым. Каким оно покажется мне? На этом пути всегда трудно делать только самый первый шаг…
Совершенно бездумно направился по какому-то своему внутреннему навигатору и через полчаса оказался в незнакомом переулке, вымощенном булыжником. Возле меня тянулся старый деревянный настил, закрывавший лужи и грязь. Было ощущение того, что я находился на съемочной площадке какого-то исторического фильма. Рядом со мной шли люди из прошлого. Странно сознавать, что их, тех, кто уже жил здесь прежде, гораздо больше нас, сегодняшних петербуржцев. Эта неизвестная мне страна являлась моей Родиной, но я совсем не чувствовал себя ее гражданином, скорее, инопланетным гостем. На женщинах были старомодные длинные юбки клеш, какие теперь можно увидеть только на паломницах, жакеты или пальто, пестревшие яркими насыщенными цветами. Их головы покрывали ковровые шали и платки, встречались и шляпы самых разных форм и размеров. Мужчины носили картузы с лакированными козырьками, реже заграничные кепи или шляпы. Однообразные зипуны, кафтаны и косоворотки сменялись модными пальто и шинелями, сюртуками, жилетками и галстуками, высокие сапоги – щегольскими лаковыми штиблетами. Трости и зонтики у некоторых прохожих были скорее для шику, чем по необходимости.
Возле тумбы с объявлениями с интересом выяснил, что в России завершался 1913 год. Его потом назовут верхушкой экономического развития империи, будут много лет сравнивать с ним свои скромные успехи.
В тот год Российская империя торжественно отметила 300-летие царствования дома Романовых. Лучшие скульпторы и архитекторы по всей стране работали над памятниками к славному юбилею. Неподалеку от Александро-Невской лавры в Петербурге строился храм в честь династии Романовых, собор Феодоровской иконы Божьей Матери, на Исаакиевской площади возводили ротонду. К торжеству выпустили специальные юбилейные медали, марки, яйца Фаберже, рюмки, скатерти, женские головные платки и броши с двуглавыми орлами и числом “300”.
21 февраля 1913 года был опубликован высочайший манифест о юбилее, “милостях” и царских наградах. Всенародные празднования открылись торжественной литургией и молебном в Казанском кафедральном соборе. В императорском Зимнем дворце состоялся прием, а потом прошел обед для волосных старшин, представителей сельского и инородческого населения империи. Вечером был дан грандиозный бал в дворянском собрании на Михайловской улице. Светлейший князь И. Н. Салтыков обратился к царю с приветствием, которое заканчивалось словами, “…только в тесном единении верного народа со своим самодержавнейшим царем заключается все будущее счастье и величие России”.
Государю императору благоугодно было совершить путешествие по историческим местам, связанным с воцарением царя Михаила Федоровича. Не забывал он и государственных дел. В Берлине русский император встретился с германским императором Вильгельмом II. За обедом они делились семейными новостями, говорили и о европейских делах. Кайзер был шефом русских полков, умел готовить вкуснейшие супы и легко очаровывал собеседника. Он убеждал своего племянника Никки в противоестественности его союза с Францией и Англией.
Над головами россиян уже витал вестник грядущих революционных бурь. Никто не предполагал, что через 9 месяцев Германия первой объявит войну России. Петербуржцы ответят на это всплеском патриотических настроений, погромами германского посольства на Исаакиевской площади и немецких магазинов на Невском проспекте. Киевский, Одесский, Казанский и Московский военные округа встанут под ружье. Тогда тоже собирались воевать только на чужой территории. С Николаевского и Варшавского вокзалов в западном направлении отправятся первые военные эшелоны и совсем другими интонациями зазвучат знакомые с детства строки Александра Блока:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели.
Скоро эту войну назовут главной причиной надвигавшейся катастрофы. Окружавшие меня люди еще не знали этого и были заняты будничными заботами. Наверное, многие петербуржцы с оптимизмом смотрели в будущее, иногда с юмором, а кого-то из обывателей обстановка в стране откровенно пугала. После первой русской революции в народе стали популярны стихи поэта Серебряного века, прозаика и журналиста Саши Черного:
Моя жена – наседка,
Мой сын – увы, эсер,
Моя сестра – кадетка,
Мой дворник – старовер.
Кухарка – монархистка,
Аристократ – свояк,
Мамаша – анархистка,
А я – я просто так…
Дочурка – гимназистка
(Всего ей десять лет)
И та социалистка –
Таков уж нынче свет!
……………………….
Молю тебя, создатель
(совсем я не шучу),
Я русский обыватель –
Я просто жить хочу!
К тому времени Санкт-Петербург с населением более чем в два миллиона человек был пятым в мире по численности и крупнейшим городом Российской империи. Москва оставалась второй по размерам занимаемой территории и количеству своих жителей. Курс русского рубля выглядел достаточно стабильным. За 46 копеек можно было купить немецкую марку, в районе 2-х рублей колебался курс доллара Северо-Американских Соединенных Штатов. При годовом бюджете в 700 рублей петербуржская семья могла вполне прилично существовать.
Всегда с особой осторожностью относился к любой опубликованной официальной статистике. Учительница начальных классов получала в 1913 году около одной тысячи рублей в год в зависимости от своего стажа. Можно предположить, что в столице многие жили неплохо, хотя и далеко не все. Средний годовой заработок рабочего составлял 440 рублей, токари получали 700, столяры до 600, чернорабочие около 300 рублей. Эту последнюю категорию составляли в основном трудовые мигранты, которых пополняли жители разорявшихся деревень. Они влачили в столице самое жалкое полуголодное существование. Для сравнения, годовое денежное содержание штабс-капитана в Русской армии составляло 800, а у прапорщика те же скромные 300 рублей. В императорской гвардии офицеры имели дополнительно неплохие надбавки к своему жалованию. На этом фоне средняя продолжительность жизни трудового населения оставалась одной из самых низких среди ведущих промышленных стран.
Из расклеенных объявлений выяснилось, что в рамках осеннего сезона на Семеновском плацу проходили бега, организованные “Императорским обществом поощрения рысистого коннозаводства”. На ближайшие выходные в честь великокняжеских особ Ксении Александровны и Дмитрия Константиновича назначались хорошие призовые, свыше 10 тысяч рублей. Начиналось все в 12 часов дня, стоимость входных билетов на трибуны для зрителей 1-2 рубля. Для простолюдинов организованы стоячие места. Вспомнились строки романа “Анна Каренина” графа Льва Толстого про офицерские скачки с препятствиями в Красном Селе. Накануне их Вронский спокойно ожидал свой “бифстек” в общей артели полка, размышляя о том, что “ему можно не бояться потолстеть, поскольку его вес равнялся положенным четырем с половиною пуда” и смотрел на книгу французского романа. Именно смотрел, потому что все это время думал об Анне. Ах, если бы тогда не подвела Фру-Фру, его чистокровная английская кобыла…
Конечно, бега на Семеновском или любом другом ипподроме не стоило путать с такими скачками. В бегах участвовали рысаки, специально выведенной для этого породы, способные бежать резвой, быстрой рысью. За галоп следовала дисквалификация и снятие с соревнований. Во время таких испытаний ими управляли наездники, которые сидели на качалках, легких двухколесных экипажах. Это был своеобразный экзамен для лошади, но многое зависело и от самого наездника. Резвость лошади определялась по сумме выигрыша в призах.
С началом сезона открывался тотализатор. В азартной игре на деньги участвовали все слои населения, даже учащиеся гимназий, бедные студенты и рабочие. Жажда играть была настолько велика, что ее участники несли на ипподром все свои деньги, закладывали для этого последние вещи. Цены на игровые билеты намеренно варьировались таким образом, чтобы в них могло участвовать как можно больше людей разного достатка. В это время оборот тотализатора самого общества за год исчислялся миллионами. Дальнейшее развитие Семеновского ипподрома остановила только война, отправившая на фронт наездников и их лошадей.
Вокруг меня красовались торговые рекламы и вывески, которые каждый хозяин делал на свой вкус. Чаще всего на них изображали продаваемый продукт. По части их размещения на стенах домов царил настоящий произвол. Мне показалось, что размер такой вывески соответствовал размаху самой торговли. В небольших лавках вывески были скромны, да и приказчиков они не имели. Обычно хозяева в них жили и торговали сами.
У купца Дмитрия Филиппова вывеска говорила, что его фирма являлась поставщиком двора Его Императорского Величества. Рядом с фамилий хозяина красовалось изображение двуглавого орла и царской короны. Над входом в мясную лавку повесили муляж телячьей головы с золотыми рогами. Еще дальше шли магазинные вывески с нарисованными кольцами колбас и разрезанными головками сыра, непременно со слезой. Интересно выглядели живописные картинки бакалейных лавок с колониальными товарами. После такой экскурсии чувство голода начинало ощущаться особенно остро.
Какой-то магазин предлагал пить коньяк Шустова. Лохматый мужчина на большой вывеске беззастенчиво уверял прохожих, что он еще недавно был совершенно лысым. Ему помогли пилюли “Перуин для ращения волос”.
Цены в окружающих магазинах и лавках казались непривычно доступными. За 3 рубля можно было купить приличную папаху, а за 100 рублей – хороший французский велосипед. Цены на продукты, по мнению петербуржцев, здесь несколько выше чем, в других российских городах. При этом фунт ситного хлеба стоил 5 копеек, пуд телятины – 1 рубль 30 копеек, мороженого судака – около 1 рубля. Это и не удивительно. Все определялось общей способностью платить за предлагаемый товар. Труд рабочего в России оставался самым дешевым среди более или менее развитых промышленных стран. Подушный годовой доход составлял всего 64 рубля, в то время как в балканских странах он был 101 рубль, в Италии -104 рубля, Германии – 184 рубля.
Продавцы в магазинах и лавках показались мне активнее наших, современных. Они не скучали у своих прилавков со смартфонами в руках, а выходили на улицу и настойчиво зазывали покупателей, расхваливая свой товар. Иногда даже тянули их за руки, предлагая просто посмотреть магазин. Случалось, что знакомым покупателям товар выдавался в кредит.
На улице можно было увидеть трубочиста. Явление для того времени самое привычное. Домов с центральным отоплением в ту пору было очень мало. Почти везде имелось печное отопление. В услугах такого мастера потребность была велика. Это хорошо известно и сегодня многим владельцам загородных дач и собственных бань. В большом городе такой “черный человек” целыми днями бегал по вызовам. Его было легко узнать по брезентовому костюму и высокой шапочке в виде фески на голове. Все это было черным, в саже. На плече у него имелась лесенка, метелка с шарами, а за широким ременным поясом – складной савок для выгребания сажи. Вид у трубочиста был страшен. Неудивительно, что им часто пугали непослушных маленьких детей.
Кто пришел? – Трубочист.
Длы чего? – Чистить трубы.
Чернощекий, белозубый,
А в руке – огромный хлыст.
Сбоку ложка, как для супа…
Кто наврал, что он злодей,
В свой мешок кладет детей?
Разве мальчики – творог?
Разве девочки – картошка?
Видишь, милый, даже кошка
У его курлычет ног.
Многие улицы в Семенцах тогда освещались газовыми фонарями. Обслуживание их требовало немалого штата фонарщиков. Как только спускались сумерки, фонарщик с легкой лесенкой на плече бегал от фонаря к фонарю. Накинув лесенку крючьями на перекладину фонаря, он быстро поднимался по ней, зажигал фонарь тлеющим фитилем и так же быстро, спустившись, бежал дальше. Быстрота движений этого человека понятна - ему полагался определенный срок для освещения своего участка. Утром в установленные часы, в зависимости от времени года, фонари тушились автоматически по всей линии. Со временем это дело улучшилось и ускорилось, когда фонарщику не приходилось подниматься по лестнице, так как он был снабжен шестом с тлеющим фитилем на конце. Этим же шестом он открывал и закрывал одну из створок шестигранного фонаря. Понятно, что в современном городе такая профессия навсегда утрачена. Ее представителя можно встретить только в виде бронзовой скульптуры на Одесской улице города.
Загородный проспект выглядел полнокровной городской артерией. Если возле Обводного канала можно было встретить одноэтажные деревянные дома, то здесь каменные здания надстраивались до 5 этажа и выше, имели фасады согласно эклектической моде или в стиле модерн. Первые этажи в домах чаще всего занимались банками или конторами, магазинами и лавками, разными мастерскими, трактирами и ресторанами. Широкая мостовая была вымощена булыжником. Это могло показаться не очень удобным для современного человека. Наверняка сломались бы шпильки на высоких дамских каблуках. С непривычки при ходьбе у меня быстро устали ноги, а от проезжавших экипажей, пролеток и телег стоял непрерывный грохот. Люди шли по тротуарам и так же свободно передвигались по проезжей части.
Действуя таким же образом, я едва не попал под колеса ломовому извозчику. По счастью ничего страшного со мной не случилось. Отделался легким испугом, как и гражданин О. Бендер. Вообще-то по газетным сообщениям в разделе уличных происшествий такие несчастные случаи не были редкостью.
По Загородному проспекту уже ходили переполненные пассажирами трамваи. К Царскосельскому вокзалу из центра города протянулась вторая в Петербурге трасса автомобильно-омнибусного сообщения. Неподалеку от меня группа рабочих занималась ремонтом мостовой. Прямо здесь, на месте они заготавливали щебень для засыпки отверстий между булыжниками. Рабочие дробили камни большими молотками, поднимали и выравнивали щебнем просевшее дорожное полотно, заново перекладывали булыжник.
У вокзала прогуливалось немало прилично одетой публики. В поле моего зрения сразу попало несколько хорошеньких лиц местных барышень. Людей в военной форме можно было встретить на каждом шагу. Нижних чинов среди них не было совсем, разве вестовой с поручением куда-нибудь бегал. В войсковых частях действовал строгий казарменный порядок, и увольнительные записки солдатам выписывались редко, больше по серьезным уважительным причинам. После событий 1905 года на это имелись серьезные основания. Обычно на улицах появлялись только офицеры, юнкера или кадеты. Гвардейцы своей красивой формой нередко добавляли блеска уличной толпе. Они фланировали по тротуарам, заполняли богатые магазины и лучшие рестораны, а вечером ходили в театр. Иногда кавалеристы для особого шика опускали шашку ниже колен, и она издавала лязг при соприкосновении с мостовой. Таким образом, по-видимому, привлекалось внимание дам. Свободного времени у офицеров оставалось много, денег тоже хватало, да и положение гвардейца обязывало жить в столице на широкую ногу. Все, что касалось подготовки и обучения солдат в ротах, чаще всего ложилось на плечи опытных унтер-офицеров.
Случалось, что на улице встречались и генералы. Увидев их, нижние чины и юнкера за четыре шага становились во фронт, отдавали честь и провожали глазами старшего начальника. Пропустив его мимо себя, они продолжали путь дальше. По счастью такое было не часто. Для больших чинов ходить пешком считалось плохим тоном, к тому же многие из них имели собственные выезды.
В дорогих магазинах приказчики щеголяли французскими словами, были по моде одеты и причесаны. Особое внимание уделялось хорошо одетым дамам. При их появлении в зал приносили стулья, выкладывали самый лучший и дорогой товар. Особо уважаемым покупателям товар домой доставлял сам приказчик, для покупателей рангом пониже это делал посыльный мальчик из магазина.
Рядом с вокзалом вдоль проспекта тянулись пять унылых, довольно непрезентабельного вида двухэтажных домов, окрашенных в коричневато-розоватую краску. Это были казармы Семеновского полка. Подобный тип зданий и их назначение, невозможно спутать ни с какими другими, они всегда определялись на улицах безошибочно. Казармы даже после капитальной переделки сохраняли свой военный казенный дух.
Главным сооружением в этой части города был Введенский собор, полковой храм лейб-гвардии Семеновского полка. Он был белым, с высокими позолоченными луковичными куполами и чем-то напомнил мне Софийский собор в Царском Селе. Там тоже был войсковой храм лейб-гусарского полка. Судьба у них получилась разной. Софийский собор смогли сохранить, а Введенский был полностью разрушен в 1933 году. Теперь он стоял передо мной в полном своем блеске и величии, восставший из праха волей моего воображения. Отсюда было хорошо видно колокольню Владимирского собора, поднимавшуюся в начале Загородного проспекта. За собором начинался сад, который располагался как раз напротив вокзала Царскосельской железной дороги. Похоже, он был здесь единственным островком живой растительности. От проспекта его отделяла металлическая решетка на каменном фундаменте, облицованном цокольной плиткой.
Перед вокзалом открывалась большая площадь, на которой скопилось немало экипажей с извозчиками и заграничных легковых авто. Здесь мне пришлось впервые увидеть главного блюстителя порядка того времени – городового. Тучная, многопудовая фигура делала его похожим на могучий утес. Выправка у городового отменная, он подтянут и молодцеват. Похоже, что за плечами у него осталась многолетняя служба в гвардии. Одет городовой в черную шинель, обшитую красным кантом. Широкие брюки были заправлены в высокие сапоги. На голове у него фуражка с лакированным козырьком, над которой помещалась ленточка из белой жести с номером части. Он вооружен револьвером, который находился у него в кобуре на поясе справа. Слева болталась шашка, которую в народе иронически называли “селедкой”. Конечно, при нем еще фирменный свисток на шнуре в кармане. Городовой лениво поигрывал белым деревянным жезлом.
Поэт Серебряного века Николай Агнивцев, автор многочисленных сатирических и детских стихов представил его для нас на перекрестке следующим образом:
С волшебным жезлом на посту он стоит,
Незыблем, как лучший финляндский гранит.
Нахмурен и важен, как некий Харон,
Как кит, проглотивший десяток Ион!
Над ним – робко виснет вдали небосвод,
Под ним – на сто сажен не роется крот,
При нем - институткой глядит сквернослов,
А в нем-то самом - только восемь пудов!
Стоит он, загадочно глядя на мир,
Как сфинкс, переряженный в чей-то мундир.
И мерно, в борьбе неустанной со злом,
Под носом извозчиков машет жезлом!
По части денежного содержания городовых не баловали. Оно составляло всего 240 - 300 рублей, на уровне рабочего невысокой квалификации. Симпатий у народа правоохранители за все годы себе так не сыскали, зато обидных кличек в городе получали более других: “архаровцы”, “фараоны” и прочие. Полицию, как и сейчас постоянно реформировали, старались сделать более эффективной. Однажды даже выпустили особую инструкцию, в которой описывалось 20 недопустимых проступков для полицейского. Закончить эту работу так и не успели. В феврале 1917 года полиция пала вместе с империей, которую защищала.
Обычно большая часть полицейских была сосредоточена в самом центре Петербурга, на возможных маршрутах появления царских и великокняжеских особ. Общее количество полицейских было в разы меньше нынешнего. По этой причине в случае беспорядков в городе часто использовали войска, казаков или жандармов, некий аналог нынешних внутренних войск.
Появление на улицах конных полицейских и жандармов было явлением редким. В тревожные дни конную полицию прятали во дворах, откуда она совершала устрашающие налеты с шашками наголо, расталкивая толпу крупами лошадей с окриками: “Осади на панель!”. Действовали обычно очень решительно, при сопротивлении, давили и топтали людей, иногда пускали в ход шашки. Так было при массовых выступлениях рабочих в 1905 и 1917 годах, когда вызывались казаки. Если это не помогало, то привлекались войска для расстрела демонстраций. Улицы и набережные Петербурга видели немало таких трагических эпизодов народного противостояния.
В Семенцах целый ряд мест был связан с революционным прошлым. Некоторые из таких адресов, известны до нашего времени. Открывал этот список несохранившийся дом на улице Можайской, 15, в котором 24 сентября 1802 года скончался известный поэт и прозаик Александр Радищев, "бунтовщик - хуже Пугачева", известный "вредными умствованиями" по своему литературному произведению “Путешествие из Петербурга в Москву”. Из его собственного письма известно, что он жил "в Семеновском полку в прежней четвертой роте в доме купецкой жены Лавровой № 606 четвертого квартала Московской части".
На Подольской улице, 9-11 c мая 1880 года находилась нелегальная типография революционной организации “Народная воля”. Она была обнаружена полицией через год на этой же улице в доме номер 39. Члены организации “Народная воля”, опиравшиеся на сочувствие некоторой части русской интеллигенции, 1 марта 1881 года совершили покушение на императора Александра II, после чего он скончался в тот же день от смертельного ранения.
Свою особую строку в антиправительственных акциях вписал и славный Технологический институт, студенты которого являлись активными участниками организаций “Народная воля”, “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”, РСДРП и многих последующих революционных выступлений.
В доме на углу Можайской и Рузовской улиц в 1904 – 1905 годах находилась квартира музыканта и профессионального революционера Николая Буренина, известного под партийной кличкой “Герман”, крупного специалиста по проведению нелегальных операций, связанных с перевозкой оружия и нелегальной литературы, организацией подпольных типографий. Во время революции 1905 – 1907 годов он являлся членом “боевой технической группы” большевиков. Источниками оружия для революционеров, как правило, были Сестрорецкий оружейный и Охтинский пороховой заводы. 8 ноября 1905 года Буренин по поручению ЦК РСДРП привез Ленина, прибывшего нелегально в Петербург, на квартиру своей сестры, жены капитана лейб-гвардии Семёновского полка, жившей на Можайской улице в доме 8. Эта квартира, бывшая у полиции вне всяких подозрений, оказалась удобной еще и тем, что имела два выхода: на улицу и через проходной двор, где сообщалась с квартирой самого Буренина. В декабре 1905 года на Бронницкой улице,7 проживал еще один активный участник боевой группы И. И. Павлов, так же предоставлявший свою квартиру скрывавшемуся от царской охранки вождю пролетариата. Такие адреса трудно было отыскать даже опытному полицейскому глазу. Профессионалы здесь работали по обе стороны...
Царскосельский вокзал поразил мое воображение. Это было что-то фантастическое и инопланетное, пришедшее из другого времени. О вокзале писали с восторгом, как одном из первых общественных зданий в стиле модерн. Оно было наполнено непривычным для того времени количеством металлических конструктивных и художественных деталей, где функциональность уверенно господствовала, над эстетикой, что совершенно не портило общего вида. Поезда прибывали прямо на второй этаж вокзала, и тогда все это казалось настоящим чудом света. Глаз и сердце пассажира грели красивые витражи и грузовые лифты для багажа. Для оформления и освещения вокзала широко использовалось одно из главных достижений наступившего века – электричество. Одних светильников в вестибюле было исполнено целых пять видов.
Французское слово “дебаркадер” – необычно и прекрасно для русского слуха уже само по себе. В железнодорожном деле это обозначало крытую платформу, место прибытия пассажиров. Дебаркадер, созданный на Царскосельском вокзале, стал новым словом в архитектуре: три пролета перекрытий невиданной доселе ширины, исполненные из легких металлических конструкций. Металлическая архитектура тогда только набирала обороты, удивляя и восхищая современников. В полный голос она заявила о себе спустя десятилетия в эпоху конструктивизма.
Рядом с вокзалом Загородный проспект пересекал Введенский канал, который начинался от Обводного канала и потом вливался в Фонтанку бурным потоком. На таком относительно небольшом участке он имел четыре крепких моста разного назначения. Рискнул прогуляться по набережной канала, которого сейчас не было. Кто бы мог в такое поверить? На этом месте теперь улица с таким же названием, машины мчались. Общественность безнадежно боролась за восстановление канала, а учащиеся немецкой гимназии имени Эрика Кестнера и воспитанники Суворовского училища дружно выступили с предложением восстановить у метро "Пушкинская" Введенский полковой собор. Может и правильно делали. Беречь стоило не только императорские дворцы. Каждая страница истории города имела право на существование, делала неповторимым его лицо.
У канала запахло скрытыми петербургскими тайнами. Вода была мутной, в ней плавала какая-то вздувшаяся мертвечина и прочие посторонние предметы. Запах запахом, но Введенский канал показался по-своему интересным. Жаль, что не захватил сюда своих красок. Дело в том, что стены канала были сложены не из привычных для меня гранитных камней, а из потемневших от воды бревен. Время превратило их в странные трубы темного свинцового цвета. От этого вода тоже приобретала особый зеленовато-серый оттенок. Все это удивительным образом гармонировало и перекликалось с цветом и формой бревен, стволов деревьев, которые тянулись вдоль набережной канала.
Булыжника здесь не было, только серая или темная сырая земля, поросшая чахлой травкой и тишина. Шел и размышлял, какими красками можно было отразить весь этот пейзаж. С одной стороны были дома, больница, а с другой стороны – дымящиеся кирпичные трубы небольшого завода. Одна только мысль о возможности написать с натуры утраченные виды Семеновской слободы, будоражила мое воображение. Теперь оставалось полагаться только на небольшие карандашные наброски и свою память.
Погруженный в свое занятие, я едва не столкнулся с высоким молодым человеком, одетым чрезвычайно бедно. Манеры и деликатность незнакомца говорили о хорошем воспитании. Возможно, какие-то вынужденные обстоятельства вытолкнули его из привычной среды. Только для простолюдинов такой человек всегда оставался барином, а его несчастное положение не вызывало у них иных чувств, кроме насмешек. Молодой человек показался мне немного странным. Взгляд его не фиксирован и погружен в себя, будто уже не был здесь вовсе.
- Послушайте, вы верующий? - обратился он ко мне неожиданно.
- Да...
- А я, знаете ли, нет. Но очень хочется иногда опять... верить, как в детстве. Меня Николаем зовут, студент, теперь уже бывший. Помолитесь за меня сегодня, очень нужно...
Я обещал ему и в тут же почувствовал на себе какую-то тяжесть, словно подпер плечом падающую стену. Какие же причины могли подвигнуть этого человека, отрекшегося от бога, снова искать его помощи? В чьих цепких руках находилась его мятежная душа?
Моим следующим собеседником на улице оказался простой уличный разносчик. На лотке у него яблоки, апельсины и разные финики. С трудом удержался, чтобы не спросить у него плитку постного сахара. Бойкий, такой, губастый молодой парень, кажется еще совсем недавно из деревни. Таких здесь сейчас много. После начала столыпинских реформ в стране нарушился привычный уклад жизни.
- Прежде в конюхах у князей Шервинских служил, должность хорошая. Потом отказали, не приглянулся я им. Жил, да жилы порвал. Призрел меня один знакомый, пустил к себе в комнату. Сам он семейный, жена на сносях и сынишка еще. Так всем гуртом и жили. А теперь я здесь угол снял за полтора рубля, торговлишкой занялся, чтобы продержаться.
- Спаси тебя, Господи, - говорю ему и иду дальше.
В фешенебельном ресторане у Царскосельского вокзала двери открывал видный высокий швейцар. Он раскланивался перед каждым посетителем, а потом передавал его дальше другим прислуживающим, словно по живому конвейеру. Гостя бережно разоблачали, ловко принимали у него пальто, шляпу, калоши и трость. В зале его встречал метрдотель, который помогал посетителю выбрать для себя удобное место. После этого появлялись два официанта, которые терпеливо ожидали распоряжение метрдотеля, пока тот обсуждал с посетителем заказ. После этого начиналась работа официантов по сервировке стола и исполнению заказа. Во время обеда или ужина они находились поодаль от посетителя, следя за каждым его движением, чтобы вовремя подавать все необходимое или зажечь свечу. Понятно, что цены в таких ресторанах были самые высокие.
В канун очередной памятной даты дуэли Александра Сергеевича Пушкина, мне случилось побывать в бывшей кондитерской Вольфа и Беранже на Невском проспекте. Ее уже давно превратили в подобный ресторан по части интерьеров и обслуживания. Ощущения у меня возникали самые необычные, но скорее не от уровня обслуживания, а от особого духа прежней эпохи, незримо витавшего в старинном зале и, особенно, от металлических табличек на стенах, где перечислялись известные имена его посетителей за последнюю пару сотен лет…
Дешевые рестораны более низкого разряда назывались трактирами. Их в слободе было значительно больше. Чаще всего они делились на две половины – для “чистой” публики и простых людей. По отзывам современников, в них тоже кормили прилично. Правда, сервис обслуживания особым изыском уже не отличался. В них, как правило, кормили простыми щами, блюдами из гороха, кашей, поджаренным или вареным мясом и дешевой рыбой, к которой тогда относили треску и салаку.
Заглянул в ресторан “Кюба” и, севши за столик, принялся разглядывать необычное меню, названное “порционником”. Ничего там толком не понял и попросил официанта принести “чего бог пошлет”. К столу мне подали закуску “ а lа Леопольдъ”, куриный бульонъ, постную порцию стерляди из Двины, артишоки в кисло-сладком соусе и бутылку мадеры Обуховской марки. Признаюсь, что давно так вкусно и аппетитом не обедал…
Рядом со мной молодые люди в темно-зеленых мундирах студентов Технологического института довольно шумно говорили о наступлении реакции и произволе со стороны преподавателей. Потом перешли к обсуждению программы предстоящего литературно-музыкального вечера в Литейной женской гимназии, куда они были приглашены. Силами гимназисток старших классов там читали отрывки из трагедии Софокла “Антигона”, пьес Островского “Снегурочка” и “Гроза”. В последнем отделении участникам предлагались “вальс цветов” и танцы…
Особую категорию представляли собой столовые для бедных служащих и студентов, явление для современной России мало знакомое или неизвестное. В них не подавали спиртных напитков, но за очень небольшую плату можно было получить приличный обед. В таких столовых всегда было чисто и аккуратно. Как правило, там работали сама хозяйка и члены ее семьи. Несколько таких столовых было при Технологическом институте, часть из них организовывались за счет кассы взаимопомощи самих же студентов. Налогов такие столовые не платили, а напротив, даже получали определенные дотации. Обычно в обеденных залах стояли полные корзины с бесплатным хлебом. Понятно, что там везде было самообслуживания. Кроме этого, благодаря Обществу Дешевых Столовых и Обществу народных столовых в слободе существовали столовые для самых бедных, где кормили обедами из двух блюд за самую ничтожную плату…
Было интересно узнать, что в то время многие состоятельные люди серьезно занимались благотворительностью, не слишком рекламируя свою персону. Возможно, к этому их двигала действовавшая христианская мораль, они замечали рядом со своим благополучием неимущих. Для оказания помощи бедным создавались специальные общества, участие в которых считалось достойным, богоугодным делом. На Малом Царскосельском проспекте,24 (теперь Малодетскосельском, 26) находился Приют Санкт-Петербургского Совета детских приютов в память наследника-цесаревича Николая Александровича для 160 приходящих детей и сиротское отделение в память Великого князя Георгия Александровича для 40 постоянно живущих там детей. Это здание было возведено в первой половине XIX века купцом Петром Губониным. Здесь же, в доме 32 находилось Общество поощрения бедных. При участии Общества вспоможения бедным был построен дом на Рузовской,7, где располагался приют-школа Общества вспоможения бедным прихода Введенской церкви для девочек и бесплатная столовая. На этой же улице в доме 27, находилось Городское Попечительство для бедных и женское начальное училище Московской части. На Можайской улице в доме 8 располагалось Благотворительное общество при Введенской церкви и богадельня для престарелых женщин. Имелся приют Общества попечения о бедных и больных детях для девочек на Верейской, 28. А на Подольской улице в доме 29 находилось Общество помощи неимущим больным городских лечебниц думских врачей.
Конечно, благотворительность у богатых людей была разной. Сыновья петербургского кожевенного заводчика, в прошлом неграмотного крестьянина Николая Брусницына, тоже построили богадельню. Детей туда принимали с самого малого возраста, их учили, кормили и одевали. Однако, по достижению 14 лет все они должны были отработать на кожевенном заводе не менее 10 лет и, по сути, вернуть хозяину его затраты..
Этот дом по стороны улицы имел нарядный фасад, украшенный красивой лепниной в виде старинных рыцарских доспехов. Конечно, такой дом по своему виду скромнее, чем в центре города, однако по свое высоте он ничуть не уступал. Когда-то действовало постановление думы, по которому высота дома не должна была превышать ширины улицы. Это, чтобы в квартирах, выходивших окнами на улицу, оставалось больше света. Потом про постановление забыли, победила неистребимая жажда наживы.
Своей фасадной стороной дом был повернут в сторону казарм Семеновского полка. Здесь находились самые богатые квартиры, швейцары и прислуга. У дверей сияла начищенная бронзовая табличка, сообщавшая, что здесь практиковал профессор медицины Николай Васильевич Самойленко. Он проживал на втором этаже в одиннадцати комнатах со своим ассистентом, кухаркой и молодой горничной. Конечно, для людей из высшего света доктор считался человеком низкого происхождения. Опять же ремесло у него грязное, копался во всяких “разностях”… Фи. Говорили, что он лечил людей какими-то невидимыми глазу рентгеновскими лучами.
В ответ на мой почтительный поклон, доктор едва заметно кивнул. У него непроницаемое красное лицо с рыжими бакенбардами, которое светлело лишь однажды, когда он к вечеру пересчитывал заработанные на визитах деньги. В последнее время доктор в разных частях города скупал дома и подыскивал себе новую квартиру. Ездил он в хорошей коляске с важным кучером. Доктор до сих пор не был женат и для многих барышень считался завидной партией.
Конечно, в Семенцах о дворцах говорить не стоило, здесь их просто не было. Основной застройкой в слободе являлся доходный дом, один этаж в котором, часто занимал сам хозяин. Другие этажи разбивались на отдельные квартиры и сдавались жильцам внаем под разный кошелек. Покупать квартиры в собственность никто не стремился. Проще было снимать на время и менять их при первой же необходимости. Служащие часто искали работу с предоставлением жилья. Летом для экономии переезжали жить на дачу или в пригород.
Чистая публика имела обыкновение пользоваться многокомнатными квартирами не менее 60 саженей, что соответствовало 270 метрам их площади. Такая квартира в Петербурге стоила в год от 750 рублей, что было позволительно далеко не всем. Небогатые петербуржцы снимали небольшие квартиры в 2-3 комнаты.
Заглянул под арку во внутренний двор. За соседними зданиями поднимались корпуса завода Бельгийского общества c четырьмя кирпичными дымящимися трубами с длинным громоотводом. Грязная копоть везде, на желтых стенах домов и тусклых оконных стеклах. По кислым запахам сразу почувствовал отсутствие нормальной современной канализации. Вспомнилось, что архитектор Л. Шретер отмечал, что тогда столица являлась рассадником всяких заразных болезней. Не принести бы их потом сюда, в нашу эпоху…
Этими проблемами пытались заниматься всерьез. Архитектор Л. Бенуа предлагал “наметить новые улицы, уничтожить тупики, устроить набережные, места для выгрузок, привести в порядок безобразный Обводный канал, где тонут люди и даже лошади, устраивать у домов небольшие садики”.
В это время на средину двора вынесли для проветривания тяжелые ковры и некоторую мягкую мебель. Прислуга принялась выколачивать ее с таким завидным усердием, что она показалась мне пальбой из пушек, сигнализировавших об очередном наводнении.
С черного конца дома все квартиры были меньшего размера и жильцы там тоже, все больше мелкие. Пекаря, сапожники и парикмахеры, белошвейки и портнихи, машинисты и разные механики с семьями, девицы из соседней чайной.
Еще ниже находился подвал, где помещалась прачечная. Не удержался и заглянул туда. Помещение показалось невысоким, около четырех аршин. Подвальные окна почти не пропускали уличного света и здесь пользовались тусклыми керосиновыми лампами, но из-за сырого пара ничего толком разглядеть было нельзя. Плиточный пол во всех его неровностях собирал стекавшую мыльную воду в ручьи и лужи, уходившие потом в сточный колодец.
Когда зрение привыкло к тусклому свету, я разглядел нескольких женщин стиравших белье в широких лоханках. Посередине подвала стояли два водогрейных котла с разведенным очагом. Занятые своим делом, женщины совсем не обращали на меня внимания. Ближе других оказалась худая, с изрытым оспою лицом беременная женщина. Замачивая в баке очередной ворох грязных портков, она мечтательно говорила своей подруге:
- Ты не поверишь. Всю ночь во сне с моим Васечкой летала…
Подруга, женщина неопределенного возраста с рыхлым и подвижным, словно студень телом только улыбнулась и покачала головой…
С черного входа наверх вела темная, крутая лестница. Пахло на ней очень скверно, поскольку здесь имелось непривычное для нас правило выставлять помойные ведра за дверь. При всей скромности такого жилья фабрично-заводской бедноты тут не встретить. Она уплотненно ютилась в боковых немощеных улочках поближе к своему заводу, где и работала.
Там преобладали одноэтажные или двухэтажные деревянные дома без водопровода и самой элементарной канализации. Если где-то фабрикант от своих щедрот строил своим рабочим каменный дом, то непременно заселял его как армейскую казарму на полную завязку, квартирки получались совсем маленькие. Однако же каждый их счастливый обладатель непременно думал, как еще кому-то сдать угол. Например, на кухне. Поскольку у рабочих смена продолжалась по 12-15 часов, то им часто сдавали половину койки, посменно. Имелись еще и работные дома, некий прообраз наших современных общежитий, куда приходили только ночевать на многоярусных нарах.
Жизнь на улицах окраин города начиналась рано, вместе с работой фабрик и заводов. О начале рабочей смены оповещал фабричный или заводской гудок. В этом гудке было что-то заунывное, печальное, тревожное. Целые толпы рабочих шли по улицам. Работниц было намного меньше. На заводах женский труд почти не применялся. По гудку начинался и обеденный перерыв. Большинство рабочих уходило на обед домой. На некоторых предприятиях обеденный перерыв продолжался два часа, а дальше работа до самого вечера. За восьмичасовой рабочий день еще только боролись. По гудку работа и заканчивалась. И снова заполнялись улицы рабочим людом. Жизнь улиц на рабочих окраинах замирала рано. После девяти часов вечера было совсем малолюдно. Редко встретишь человека на улице, разве пьяного из ближайшего трактира.
Такой в 1894 году увидел рабочую окраину Петербурга в своих первых стихах молодой, вольнолюбивый осетинский поэт и художник Коста Хетагуров:
Уснула столица… в предместье далеком,
В глухом переулке все спали давно…
Дома утопали во мраке глубоком…
В одном чердаке лишь мерцало окно…
Калитка раскрыта… гнилые ступени…
Помои… отбросы… куда же теперь?
Завалены хламом и мусором сени, –
Не хочется дальше… Но скрипнула дверь…
Он хотел построить свой дом, но не достроил, хотел завести семью и тоже не успел: умер от туберкулеза в 37 лет, когда дописывал поэму “Плачущая скала”. В народе в то время горько шутили: “Батюшка Питер бока нам повытер, братцы заводы унесли наши годы, а матушка канава совсем доконала”…
Проезжая потом на машине по набережной Обводного канала мимо оставшихся старых кирпичных заводских корпусов и полуразвалившейся одноэтажной застройки, я старался угадать, какие из них сохранились с прежнего времени.
На память пришли строки из стихотворения Николая Заболоцкого “Обводный канал”:
А вкруг черны заводов замки,
Высок под облаком гудок.
И вот опять идут мустанги
На колоннаде пышных ног.
И воют жалобно телеги
И плещет взорванная грязь,
И над каналом спят калеки,
К пустым бутылкам прислонясь.
Во дворе неторопливо махал метлой дворник, отставной солдат. Фамилии его никто не помнил, все звали Петром, по имени. Он худ, а его руки с большими ладонями казались непомерно длинными. Дворник никогда не был здоров, поскольку всегда жаловался на какую-нибудь боль в пояснице или ногах. На нем был картуз, опрятная красная рубаха с жилеткой и широкие штаны, заправленные в сапоги. На белом фартуке дворника красовалась овальная бляха с указанием адреса дома, в кармане маленький свисток.
Его дело дворницкое нелегкое: общая уборка, распилка и колка дров для жильцов. Самым хлопотным делом было разносить дрова на этажи по отдельным квартирам. Летом он поливал улицу и двор из шланга, зимой чистил снег. А еще в Царские дни следовало вывешивать на дом флаги. Таких у царских фамилий в году было много: восшествие на престол, коронация, дни рождения.
Белые ручки чужие труды любят, никто раньше дворника в городе не вставал. Иной раз ему приходилось вместе с городовым задерживать нарушителя порядка и доставлять его в участок для составления протокола. Это он закрывал вечером калитку во двор и открывал ее ночью по первому требованию. За все это у него имелся свой кусок хлеба и маленькая комната под аркой, которая так и называлась: дворницкая. Помните? Именно там Родион Раскольников нашел топор, которым потом убил старуху-процентщицу. Бедный студент, изводивший себя вопросом: "Тварь я дрожащая, или право имею?" С топором у Федора Михайловича все понятно, это символ того времени. У моего друга художника Игоря Сафронова в доме на Обводном канале в такой комнате была устроена мастерская. Он там рисовал...
Говорили, что у дворника Петра недавно умерла молодая жена. Теперь он еще больше молчал, опустив в землю глаза, будто потерял что-то и теперь без успеха пытался найти.
Признаюсь, что встретив дворника, долго мучился до бессонницы. Никак не вспомнить было, где прежде мог его видеть? Совершенно случайно потом обнаружил Петра на фото столетней давности в музее истории Петербурга. Он оказался в группе среди других дворников, осанистых и представительных, награжденных серебряными и золотыми медалями “За усердие”. Фотография, конечно, постановочная и должна была демонстрировать представителей особой касты городских профессионалов отличившихся в поддержании порядка, выявлении подозрительных и неблагонадежных лиц. Как-то выпадал наш Петр со своим болезненным и добрым лицом из этой компании. Не про него ли написал поэт Саша Черный?
Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на пол,
Шибко и тяжко дыша, пот, растирал по лицу.
Из мышеловки за дверь вытряхивая мышонка для кошек,
Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.
Этот чужой человек с неизвестной фамилией и жизнью
Мне не отец и не сын – что ж он принес мне дрова?
Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумал
И не принес ему дров в дворницкой затхлый подвал.
Другое дело швейцар из первого парадного подъезда, которого здесь все уважительно величали по имени и отчеству. В прошлом заслуженный гвардейский унтер-офицер, в своей расшитой золотом ливрее с окладистой бородой, он выглядел солидно и уверенно. Хорошая военная выправка сразу выдавала в нем опытного служаку сверхсрочной строевой службы.
От трудов праведных не нажить палат каменных. Жил ветеран вдвоем с женой в скромной комнатушке под лестницей. На работу он выходил много позже дворника. Его жильцы утром вставать не торопились. Народ у него по большей части состоятельный и к чистоте приученный, забот у швейцара мало. Оставалось только поддерживать порядок на лестнице и натирать в вестибюле похожий на ковер мозаичный пол.
К парадному подъезду подали открытый экипаж для купчихи Настасьи Дмитриевны. Швейцар, почтительно поклонившись, отворил тяжелую дубовую дверь. Успел разглядеть внутри широкую лестницу, украшенную снизу мраморными италийскими фигурами. Везде постелены ковры, в углу пальма в три аршина и чучело медведя, стоявшего на задних лапах с подносом для визиток. Благополучие жильцов этого подъезда начиналось с самого порога.
Наконец из дверей кораблем медленно выплыла купчиха. На ней бархатная шляпка “Франциск” с изящными белыми перьями, короткое меховое пальто, не скрывавшее ее длинного платья тонкого английского сукна, отделанного брюссельскими кружевами. Все это с претензией на элегантность, как у благородных людей. Сразу заметно, что она одевалась в дорогом и модном магазине. Золотых украшений и жемчугов на ней без всякой меры, как на рождественской елке. В этом заключалось особое правило, когда по внешнему виду определяется богатство ее мужа. Купчиха подала руку в тонкой перчатке и ее усадили в экипаж. Заметив меня с альбомом в руках, она намеренно задержалась у экипажа, подарив взгляд царственный, таинственный и немного грустный.
Теперь у парадного подъезда на ступеньку присел старый солдат с деревянным протезом вместо левой ноги. Оглядевшись по сторонам, он неторопливо потянулся за кисетом. Швейцар недовольно покосился на него.
- Проходи, кавалер. Здесь нельзя задерживаться.
- Сейчас, отдохну немного и пойду.
- Где твой дом?
- У меня нет дома.
Швейцар покачал головой и долго копался в своем кармане. Найдя мелкую медную монету, он протянул ее солдату.
- Иди с богом…
Солдат взял ее, с достоинством поклонился и пошел дальше, постукивая по мостовой своей деревяшкой…
- Хорошо в найме, да не дай боже мне…
“Блистательный Петербург”, как его любили называть ностальгировавшие “по хрусту французской булки” мои современники, на поверку получался очень разным.
Мимо меня по Загородному проспекту шли курсанты в зимних камуфляжных куртках с модными сумками в руках. В этот момент я понял, что время путешествия уже истекло. Хотелось еще немного задержаться и прикоснуться к тому, что прежде видел только в старой черно-белой документальной кинохронике с характерным ускоренным, дергающимся движением. Мои соотечественники ходили абсолютно нормально, но были совершенно другими. Заложенный веками, размеренный и основательный ритм их жизни вызывал уважение. В нем было что-то от нашего национального характера, с его широтой и рассудительностью.
Стоило присмотреться ко всему этому и поучиться. Они были заметно сильнее нас. Наверное, у них больше веры или так срабатывал инстинкт выживания. Все то, что мы давно потеряли в условиях современного комфорта. Здесь следовало начинать свою жизнь заново, но это было уже за пределами человеческих возможностей. Всем нам давалась только одна попытка…
На фото рисунок автора: Петербург. Загородный проспект