Осенью ночь темней,
чем гардероб раввина,
суммы простых теней,
и, облысев, равнина,
где коротаем век
между вещей и моли,
мутную лимфу рек
переливает в море.
Шорох сухой листвы,
кроме всего источник
беглой тоски, увы,
лишь подтверждает точку
зрения, что и я
стану трухой, морфемой
прошлого, чуть звеня
в пасмурной атмосфере.
Время, чей эпилог,
как говорят, способен
в кровь подмешать песок,
переместить особу
в небытие, бежит,
рукопись огибая,
чтобы слепую жизнь
заполучить в гербарий.
В старом шкафу пальто,
будто бы за кулисой,
слыша тревожный тон
речи, опавших листьев
аплодисменты, ждёт
выхода на большую
сцену, но каждый год
роль уступает шубе.
Твой обалделый ум
пьесу не прочь испортить
ту, где надев костюм,
смерть застаёт в исподнем
нас (вообще в любом
виде), не вытирая
ног, проникает в дом,
чтобы прервать тираду.
Слякоть, живая слизь
неба, попали в миксер
осени, где слились
в целое, стали мыслью
о пустоте, хандрой,
важным штрихом к разлуке,
что сокращает дробь
дружбы в уме, без звука.
Пасмурный горизонт,
кажется, означает
брызги, раскрытый зонт,
и перемены в чартах
не ожидаешь, но
местность, сменив осадки,
утром стучит в окно
снегом и катит санки.