Блажен, кто верует,
тепло ему на свете!
(А. Грибоедов)
Я вижу в этом свой гражданский долг,
Хоть мой рассказ о деде будет скомкан, —
Теперь, когда Щукарь навек умолк,
Лишь мне дано вещать о нем потомкам.
Встречаются такие старички,
Что и на хлеб-то нет у них порою,
Смолят они махорку и «бычки»,
Исследуют помойные бачки,
Тем временем втирая нам очки,
Что все они — забытые герои.
Но я-то речь веду не о таком, —
Наш славный дед
был гордостью партшколы,
Любил икру и кофе с коньячком,
Которыми снабжал его местком
За то, что был он
с Лениным знаком…
А мы дедка любили за приколы.
Архип Лукич, а проще — дед Архип,
Довольно неказистый от природы,
По духу был роскошный прототип
Тех ленинцев, о ком слагают оды.
Ценил он задушевный тет-а-тет,
Не ведал свет болтливей старикана!
Но мемуарил наш геройский дед
Не прежде, чем «втерев» два-три стакана.
Бывало, выпив …надцатый стопарь,
В надежде на похмел «срубить» десятку,
«Варяга» в вестибюле пел Щукарь
И «Яблочко» отплясывал вприсядку.
Казалось бы, и в чем душа жива? —
Лежал бы на печи да бил баклуши.
А этот — оклемается едва
И вновь, глядишь,
в дежурке чачу глушит!
Пытаясь разгадать его секрет,
Запутался в подсчетах вообще я:
Коль жив Щукарь, то сколько ж ему лет?!
Да что же он — бессмертнее Кощея?
Я б раньше не поверил ни за что
В возможность жить на свете два-три века.
Но деду-то давно уже за сто,
А внешне — младше нашего Генсека…
И я, счастливчик, знался с ним «живьем»,
Сам, лично, видел, как в пылу игривом
Лукич трезвонил курским соловьем,
Часами тарахтя без перерыва!
Как знать,
всегда ль был точен
дед Архип,
Хоть слыл во всем
по-ленински правдивым…
Хранит его секреты партархив.
А кто ж мне даст
копаться по архивам?
Пишу лишь то, что слышал от него, —
Без авторских поправок и ремарок.
Ведь много ярче трепа моего
Все то, что мне поведал перестарок.
Цензура? — Да гори она огнем!
В борьбе за правду, грех плетей бояться…
Щукарь… А что известно вам о нем
Из пасквиля про сельского паяца?
Ведь Шолохов совсем его не знал,
Ославив Лукича в своем памфлете.
И вот вам здрасьте! — жив оригинал,
Живее всех живых на белом свете!
Вот я-то и воздам ему сполна,
Ни слова от читателя не скрою, —
Должна своих героев знать страна.
Дадим же слово нашему герою!
Идейным осознанием горя
И чуя неизбежность нагоняя,
Сдаю в печать былины Щукаря,
Наказ его последний исполняя.
* * *
Мы как-то засиделись допоздна,
Как раз, когда он был в хмельном загуле.
Я щедро подливал ему вина
В надежде развязать язык дедули.
Лукич был, как обычно, говорлив,
Но глючил в этот раз совсем не в тему:
Про Шушенское трекал и Разлив,
И нудно хаял царскую систему.
Гапона и Азефа костерил,
Злословил о разгоне Коминтерна…
Но, каюсь, чем он больше говорил,
Тем пуще на душе ставало скверно.
Я чуял, что зазря дедка пою,
Всерьез обеспокоившись вопросом,
Что если тот лопочет не в струю,
То дело пахнет старческим склерозом.
И как-то сразу бросилось в глаза,
Что пень замшелый, в плесени и тине,
То пары слов по-русски не вязал,
А то свободно шпрехал на латыни!
Цитировал Дюма и Беранже —
С прононсом. И, практически, дословно.
А следом крыл в шестнадцать этажей
Похлеще блататайки уголовной.
Я мог бы и «постричь» его слегка,
Взяв принятые нормы за основу,
Но здесь не поднимается рука —
Даю зеленый свет живому слову!
Уж я-то со стилистикой знаком:
Почти что двадцать лет
трубя в печати,
И словом овладел, и языком.
Поэтому особо не серчайте,
Увидев рядом «агнец» и «писец».
Не надо криков о смешенье стилей, —
Приемлем, видно, данный образец,
Коль цензоры все это пропустили.
Да и о сленге, кстати говоря:
У нас владеют им не только урки. —
Подобный троп еще до Щукаря
Печатался не раз в «Литературке». *
* * *
Но мне пора и к делу перейти,
А то и впрямь уже заносит слишком.
…Итак, сидим. А время — к десяти.
И я дедулю пичкаю винишком.
Наклевывался форменный облом,
Я жалобно скулил и скреб затылок:
Другой бы пьяно хрюкал под столом,
А деду — хоть бы хны!
С пяти бутылок!
В бесплодном ожиданье жутких тайн,
Что мне сулил он «слить»
лишь накануне,
Я слушал про манчжуров и Китай,
О Конго и волненьях в Камеруне.
И клял себя нещадно, дурачка,
Что так купился, как лопух последний,
На сказки престарелого сверчка…
А то досель не слышал этих бредней!
Но тут, узрев набыченность во мне,
Архип Лукич изрек: — Сиди, не плакай,
Сейчас мы будем баять о войне —
Не с белыми, а с Гитлером-собакой.
Смекнув, что деньги вбуханы не зря,
Быстрее жму на кнопку диктофона…
И хлынули рассказы Щукаря —
Поистине Живой легенды Дона.
Все, что тогда наплел он сгоряча,
Доныне — государственная тайна.
Поэтому раскладку Лукича
Мне трудно подтвердить документально.
Теперь любой партейный генерал,
Что правдой Щукаря обижен кровно,
Визжит, что я, мол, деда переврал…
Но видит бог: с кассет пишу — дословно!
* * *
— Да я тебе докладывал, мабыть,
Что лишнего о прошлом не гутарю, —
Ведь стар уже, кой чо могу забыть.
Но ежли где совру, наплюй мне в харю.
Ах, как я славно жил перед войной,
Тридцатые года — моя эпоха!
Хоть грозы громыхали над страной,
Мои делишки шли совсем неплохо.
Ведь я еще в Гражданской сбил деньгу,
В карательных частях
служа Советам,
Не ведая пощады ни к врагу,
Ни к тем, кто был
свидетелем при этом.
А было как? — Одни легли пластом,
Другие, чудом выжив, дали деру…
Трофеи ж, братец, делятся потом —
Когда вступают в битву мародеры.
Мне, в общем-то, хватило бы с лихвой
Тех денег с конфискаций-репараций,
Чтоб личный Кремль отгрохать под Москвой.
Но я-то был в глубокой конспирации!
Что в «Поднятой…» писалось «…целине»
Про старца, балабола продувного, —
Там нет ни слова правды обо мне:
С меня лепили образ Островнова!
По сути, в том романе все не так —
Какая-то лубочная агитка,
Где мой Лукич — зажиточный кулак —
Лютует в ипостаси недобитка.
А я лояльным не был к белякам!
Но, числясь в образцовых коммунарах,
Такой террор устроил землякам,
Что вскоре
весь колхоз наш
гнил на нарах.
Пока сыр-бор, я сдриснул втихаря.
Мол, как там жить, где вор сидит на воре?
Создал артель «Заветы Щукаря» —
Свой хутор, банька, пашня и подворье.
Хоть было мне тогда за шестьдесят,
Но сам еще вовсю ходил за сошкой,
Держал коровку, лошадь, поросят,
На рынке приторговывал картошкой.
То там чего попутно украду,
То здесь немного выкручу задаром.
И денежки водились — по труду,
И даже в мор
я кушал борщ с наваром.
Крутился, в общем, не жалея сил,
Кормя исправно взяточников орды.
И не скупился: щедро подносил —
Кому-то в лапу, а кому — и в морду.
Короче, к коммунизму все и шло
В моей отдельно взятой промартели.
Но тут фашизма грязное мурло
Так рявкнуло, что стекла полетели.
Откуда у вождей такая злость?
Что им-то не живется в их хоромах?
Война! — Итог того, что началось
В партийных чистках
и в пивных погромах.
Я мог бы отсидеться вдругорядь,
Артельное свое лелея счастье.
Но, видит бог, мне было что терять —
Все рушилось буквально в одночасье.
Уж Гитлер бы меня помордовал,
Когда бы я пошел по их этапу! —
И золото бы враз конфисковал,
И мне бы матку вывернул в гестапо.
Нет, мне сдаваться было не с руки,
А скрыться трудно видному такому…
И спрятав в подземелье сундуки,
Надумал я податься к военкому.
Мытарил он меня четыре дня, —
Мол, есть кому нести границ охрану,
А мне давно положена броня,
Как знатному партийцу-ветерану.
Но я стоял стеной, как та скала!
И вынудил его таким макаром
Признать: «Ну, что ж, отец, твоя взяла.
Пойдешь в обоз — внештатным комиссаром».
Ага… Ну, значит, снова на коня!
Признали, черти, старого рубаку!
Теперь-то фрицы взвоют от меня,
Я живо раскурочу их клоаку!
Коль я иду на вы — держись, милок!
Не зря Генштаб держал меня в резервах:
Щукарь — и ворошиловский стрелок,
И в драке рукопашной — вечно в первых.
Ох, страшен буду в яростном бою
За каждую речушку без названья,
И грудью землю нашу отстою,
Где спрятаны мои завоеванья.
* * * {{{;}}} {{{;}}} {{{;}}}
Но немец поперву скрутил нас в рог,
Хоть бились мы, как львы, на поле брани,
Крепясь и веря, что придет наш срок —
И мы вернем долги тевтонской срани.
А жарко было! Помню, как вчерась,
Тот день, когда мы сдали город Нужин*:
Я только в зад был ранен восемь раз
И трижды шибко в голову контужен!
Но и таким врагу не сдался в плен,
Настроив за Урал шаги саженьи,
Дал деру, ноги стерши до колен,
Пытаясь улизнуть из окруженья.
Почти полгода лихо отступал,
Постреливая в спину фрицу-гаду…
И все-таки внезапно в плен попал,
Нарвавшись на ковпацкую бригаду.
Вот там-то я зараз и поседел,
Вот там-то и нажил себе чахотку,
Как только мной занялся спецотдел,
Где всех кроили на одну колодку.
А орган этот с выводами скор.
И там, конечно, вызнали моментом,
Что контра я, и трус, и паникер,
И в лес внедрен
гестаповским агентом.
Меня уже хотели «шлепнуть», но
Завхоз не дал: — Шо тратить пули даром?
Коль как солдат он — полное г…,
Так, може, будет гарным кашеваром…
И я туды-сюды в там-тарарам,
Прислуживал безмозглым пацанятам!
…Потом им всем аукнется мой срам.
Но это будет позже, в сорок пятом…
Тогда же все качали мне права,
Шпыняли, как последнего паскуду.
Я, словно раб, колол для них дрова,
Помои убирал и мыл посуду.
«Нюхач» повсюду следовал за мной —
Свирепый гад:
чуть что —
спустил бы шкуру!
Вот я и шестерил, как заводной,
С рассвета дотемна без перекуру.
Так стоило ли делать драпака,
Чтоб жить у них затюканным расстригой?
И я решил дойти до Ковпака, —
Пусть вступится за бывшего комбрига.
А тот, едва узнав, кто я такой,
Талантливо проделал рокировку:
Весь спецотдел пропел за упокой,
Когда послали Сталину шифровку…
* * *
Туман стоял, был жуткий гололед,
А я опух уже от пьяных оргий,
Когда из Центра прибыл самолет,
Чтоб вытащить меня для связи с Зорге*.
А с тем-то я давненько был знаком:
До той поры, как стал он эмигрантом,
В спецшколе я служил политруком,
Где будущий Рамзай пахал курсантом.
Тогда я заменял ему отца,
Он брал с меня пример
в большом и малом.
И был со мною честен до конца,
Твердя, что кончит жизнь свою провалом.
Он будто предрекал себе ту ночь,
Когда его повесят самураи…
И я тогда не мог ему помочь,
Громя фашиста на переднем крае.
…Все это будет позже. А пока
Ползла в лесу за мной молва худая,
Мол, новый собутыльник Ковпака
Лишь спит да жрет, отъезда ожидая.
Да так и было. Честно говоря,
Со мной и впрямь была одна морока, —
Ведь в Cтавке повелели Щукаря
Хранить отныне, как зеницу ока.
Теперь мне все заглядывали в рот,
Но, чую, за глаза плевали в спину,
Поскольку возмущался этот сброд,
Что я им развалил всю дисциплину.
О боже, а была ль у них она,
Где в шайку сбились разные отбросы? —
Таким и впрямь,
война — как мать родна:
Пускай себе составы под откосы!
Тут жалкий трус —
и тот бы даже мог
Геройствовать, оружием бряцая,
Обозы немцев грабить под шумок,
Коль на сто верст вокруг —
три полицая.
И те, как говорится, все — свои,
С кем принято делить горилку с салом…
А где-то под Москвой гремят бои,
И фриц вот-вот
прорвется к Трем вокзалам!
Нет, это не поклеп на Ковпака, —
Он спас меня. И мы на этом квиты.
Но знамо, что в лесах во все века
Всегда скрывались беглые бандиты.
И мне теперь не надо «гнать волну»
О доблестном герое-партизане:
Я вдосталь повидал их в ту войну
Вот этими бесстыжими глазами…
* * *
Теперь — о Зорге. Вышли мы на связь
С разведчиком всемирного масштаба.
И дерзко, всем смертям в лицо смеясь,
Тот выполнил задание Генштаба.
И больше я Рамзая не видал,
Поскольку сразу был отозван Ставкой…
А он «спалился», как и ожидал,
Закончив жизнь
тюремною удавкой.
Своим он был, у фюрера гостя,
К микадо на фуршет ходил порою…
Но вдумайтесь:
лишь двадцать лет спустя*
Представят Зорге к званию Героя!
И тут не в Звездах дело, но в другом.
Героев-то не счесть в советском войске.
Но этот немец мог быть нам врагом,
А стал легендой, смерть приняв геройски.
Их тьмы и тьмы, безвестных, полегло,
Повешенных и сгинувших от пыток,
Предательски убитых за углом,
А Родиной предательски забытых.
Ведь даже там, где подвиг налицо,
Доходит до абсурда и гротеска:
Сжимается презрения кольцо
На шее «не героя» Маринеско!*
А в те же дни дремучий мракобес,
Что нынче щедро Звездами осыпан,
Тогда, когда подводник в пекло лез,
В штабной землянке
дрыхнул без просыпа.
Забыли нас, героев-коммуняк,
Зато лихим убийцам льстили грубо. —
Чем славен Меркадер,
мясник-маньяк,*
Пропевший гимн
во славу ледоруба?!
Куда всех нас кривая занесла?
Повсюду штиль, а нас корежат штормы.
И где героям не было числа —
Ублюдков гнусных стало выше нормы.
Вот и потомкам, к нашему стыду,
Мы ту же ложь оставили в наследство, —
Ведь даже я
в энциклопедии войду
С Щелкунчиком лубянским*
по соседству!
Читая их, узнает правнук наш,
Что я — лишь плод фантазии народной,
Герой фольклора, книжный персонаж,
И с ним в сравненьи — выкидыш безродный.
И так у нас везде, куда ни глянь,
Повсюду лесть
в угоду власть имущим.
Хоть видим наяву, что дело — дрянь,
Но бредим, что шагаем
к райским кущам.
Стоп! Что-то я болтаю не о том,
Все дальше от войны меня уносит…
Лишь год прошел… А где я был потом? —
Докучливый историк строго спросит.
* * *
…В те дни мы сдали Тулу и Моздок,
И паника уже внедрилась в массы,
Когда я вновь попал на «передок»,
Где требовалось пушечное мясо.
Поближе к фронту рвался я и сам,
Поскольку свято верил
в силу слова.
И Сталин знал, как нужен я бойцам
Для духа укрепленья боевого.
Все дальше фриц нас гнал,
как волк овец,
И рвал зубами на родном пороге.
Уже казаться стало: «Ну, писец!»
Но тут мы снова вспомнили о боге.
Что странно: не о Марксе, а о Нем
Стал думать даже я в минуты битвы. —
Партиец, атеист! Но под огнем
Бубнил слезливо бабкины молитвы.
Они-то в схватке той и помогли,
Что стала для фашиста роковою.
Узрев, что дальше нет для нас земли,
Мы насмерть встали
в сече под Москвою.
Долги же я сполна вернул врагу,
За все с него спросив, и очень круто! —
Крушил его на волжском берегу,
А позже гнал от Припяти до Прута,
Всегда стремясь на линию огня.
И если где случись какая свалка,
Главком просил совета у меня,
Не веря бредням Гречко и Рыбалко.*
Хоть не был я большим военспецом,
Иным стратегам дал бы в этом фору. —
Кто Паулюса брал живым кольцом,
Кто бросил клич
«прищучить» эту свору?
Я долго так рассказывать могу
О том, за что заслуживал награды,
Припомнив тут и Курскую дугу,
И вклад в прорыв
блокады Ленинграда.
Да сколько я подобных славных дел
Свершил в укор штабному дармоеду,
Тому, что всю войну в тылу сидел,
Твердя, что он и выстрадал Победу!
А я тогда был только старшиной,
Хоть числился на ставке генерала.
Но ведь не зря
в Кремле гордились мной:
Таких, как я, на фронте было мало.
Забыть ли нам, прошедшим ту страду,
Дошедшим до рейхстаговской вершины,
То, что сам Жуков нас имел в виду,
Сказав: «Победу сделали старшины»?!
Да так оно и было завсегда,
Что гибнут в рукопашных рядовые,
А вовсе не штабные господа —
Раскормленные крысы тыловые.
Возьмем, к примеру, сорок первый год —
На подступах уже к сорок второму:
Ты помнишь переломный эпизод,
Что стал прологом
к вражьему разгрому?
Ведь мы тогда, отбросив всякий страх,
Вступили в смертный бой под Златоглавой,
Разбив армаду «Тигров» в пух и прах,
Дивизию свою покрыли славой.*
Нас было двадцать восемь мужиков,
Чьей кровью Дубосеково полито.
Но кто из нас известен? — Лишь Клочков,
Поскольку был он в ранге замполита!
И ты напрасно в книжках не ищи
Фамилию мою в числе героев. —
Я влип на старость лет, как кур во щи:
Не сыщешь след мой, даже землю роя.
Тот бой…
Ведь я инкогнито был там. —
За мной уже давно велась охота,
Преследовали шпики по пятам…
И я запутал след, уйдя в пехоту.
Менял пароли, явки, парики,
Эмблемы рода войск и псевдонимы.
И если где-то гибли старики,
Я горько улыбался: снова мимо!
Но видится нелепый перехлест
В том, что безвестным
я в могилу лягу,
Что вместо всех
заслуженных мной Звезд
Имею лишь медальку «За отвагу».
И ту совсем случайно раздобыл
У пьяного ханыги на толкучке.
За литру он отдал ее, дебил,
Видать, уже совсем дойдя до ручки!
Гляжу, алкаш… Медаль… Куда он с ней?
И мы с ним столковались по-солдатски,
Решив, что мне она куда нужней, —
Ну что за фронтовик
без этой цацки?!
Свои-то мне надеть не суждено, —
Я и доныне шибко засекречен.
И хоть имею сотню орденов,
Прилюдно и похвастаться-то нечем!
Нельзя мне раскрывать, кто я такой,
Извечно контактируя с врагами. —
Разведчики выходят на покой,
Когда выносят их вперед ногами!
Обычно, на вопрос, где воевал,
Глазами только хлопаю в конфузе,
Прикинувшись, что в памяти провал —
Склерозные последствия контузий.
А то по пьяне ляпнул одному
Полковнику из нашей контрразведки,
Кто я таков.
И влип на Колыму
На две послевоенных пятилетки.
Вот так, Закон — и в Африке Закон.
И дали мне просраться капитально,
Чтоб меньше шлепал длинным языком,
Не выдав супостатам важной тайны.
И хоть сейчас иные времена,
Когда б я мог трезвонить без умолку
О том, что знаю слишком до хрена,
И сдать своих агентов имена. —
Сенсация была бы, мать честна!
Но вновь боюсь прослыть за балаболку.
Тебе же все, как есть, скажу, сынок,
Ведь мы с тобою родственные души.
Всю правду, что досель сказать не мог,
Вложу в твои развесистые уши.
И пусть потом поставят мне в вину,
Что я о фронте плел одни кошмары,
Но я — простой солдат, свое и гну.
А те, кто любит сказки про войну,
Пусть маршалов читают мемуары.
Другие могут бросить мне упрек,
Что только вскользь упомнил о Гулаге.
Но сколько ж можно выть про лагерек?
Да мне на это жалко и бумаги!
* * *
Лавиной отгремел Двадцатый съезд.
Амнистия. И снова я на воле!
Хоть знаю, что напрасным был арест,
Но выйдя из не столь уж дальних мест,
Те годы я вам хаять не позволю.
Конечно же, ошибся трибунал,
Впаявший мне пройти все круги ада. —
Затем ли я до Эльбы фрица гнал,
Чтоб эти десять лет иметь в награду?
А сел за что? Безумию сродни
Судить за то, что зверствовал в Рязани,
Когда на Сейме я как раз в те дни
В тылу у немцев лихо партизанил.
Я — «враг народа»? Не был им и там,
Куда нас подло спрятал «друг народа».
Но время все расставит по местам —
И очень скоро, дайте два-три года!
Кому потребны были лагеря,
Где цвет Отчизны
сгинул в страшной ломке,
И кто возвел поклеп на Щукаря, —
Все выяснят пытливые потомки.
Но хватит о Гулаге. И — аминь!
Довольно рыться в лагерной параше!..
Вновь солнце надо мной и неба синь,
И мир наш
с каждым днем
стает все краше.
Кипит вокруг людской водоворот,
У всех полно забот
и дел по горло.
Шагает верным курсом наш народ, —
Знакомый призрак бродит у ворот.
И цель близка.
Бросок.
И вновь вперед…
Тут и меня
в толпу зевак затерло.
Ведь, помнится, когда-то с Ильичом
Мы лишь мечтали
видеть жизнь такую,
Где радость
повсеместно бьет ключом…
И смертники, в обнимку с палачом,
Пьют водку за амнистию, ликуя.
* * *
А дальше что творилось — не пойму.
Кому мешало царствие Никитки?
Ведь если б не нагадил он в Крыму,
То нам бы надо было, по уму,
При жизни ставить памятник ему.
А мы таких — из кресла под микитки!
Ошибся? Так не мне судить его.
Хотя, как старый друг, имею право.
Пусть, даже он спортачил кой-чего,
Но, по большому счету, мыслил здраво.
Конечно, как и всякий баламут,
Микита тоже дуру гнал вначале.
Лукавил, но достойно нес хомут.
А культ-то не при нем ли развенчали?
Теперь летят плевки со всех сторон,
Забыты перлы, близкие к нетленке.
К позорному столбу прикован он,
Но слава богу, не поставлен к стенке.
Наказан, как шкодливый ученик,
Помоями облит, как грязный боров…
О нем еще напишут кучу книг
И будет тьма весьма научных споров.
Накинутся биографы гуртом
И все по справедливости рассудят.
Уверен, так и будет. Но — потом,
Когда его в живых уже не будет.
А что я сам сказать о нем могу,
Чтоб позже не считать себя прохвостом?
Ведь знают все, что мы в своем кругу
Безбожно льстим всем тем,
кто выше ростом.
Зато готовы жрать былых вождей,
Когда на них
науськивает Новый, —
Такой же беспросветный прохиндей,
С такой же точно
сущностью дерьмовой.
Но это — к слову. Просто не хочу
Прослыть лжецом, поющим за подачку.
Ведь я, бывало, даже Ильичу
Перечил, если он порол горячку.
Запомните, Щукарь не терпит лесть
И в грош не ставит
светские манеры.
Я выскажу всегда
все так, как есть,
Хоть это будет стоить мне карьеры.
Бесспорно, и Хрущев был из таких,
Что выплывут наверх в любую пору. —
У нас в стране трепаться мастаки,
Как будто на дрожжах, взмывают «в гору».
Да что о нем, когда любой из нас,
Что близок был по службе
к Первым Лицам,
Настолько в болтологии увяз,
Что и вовек ему не отскоблиться.
Э, что там Воркута и Колыма! —
Я в партработе больше хапнул лиха,
Увидев столько всякого дерьма,
Что и сейчас в уме неразбериха.
Но ладно, я не буду о плохом,
Пусть кто-то мне на то и попеняет.
Что ж делать, коль у нас
кто сел верхом,
Тот всех в свой рай
кнутом и погоняет.
Вот и Микита правил, как умел,
И надо бы признать, не так уж плохо.
Порой он даже был безумно смел:
Взять космос — это ж Новая Эпоха!
Теперь ему поставили в вину,
Что вызрела при нем
бровастых каста.
Но мне видней полеты на Луну,
И то, как он освоил целину,
И то, что он помог
победе Кастро.
А взять, как он за хлеб
душой радел,
Как бился за привесы к урожаю!..
При чем тут кукурузный беспредел?
Я, кстати, мамалыгу обожаю.
…Держава, вся в строительных лесах,
Америка — в почтительном испуге,
Десанты на полярных полюсах —
А это разве не его заслуги?
Хоть и тщеславен был, куда уж там,
Увешав грудь крестами для фасона,
Зато к могильным
не свернул крестам, —
И это все же более весомо.
Не спорю, глупо был подарен Крым,
Так ладно хоть хохлам, а не японцам!
Ошибся? Так оставили б Вторым.
А то шестым.
Но все-таки «под солнцем».
Пристроили бы в Кремль
ночным шнырем,*
Ответственным в ЦК по кукурузе,
В грядущий коммунизм поводырем,
Каким-нибудь Почетным Щукарем…
Вот хрен им, я один такой в Союзе!
А то ведь лично знал таких рвачей
С подкладкой беспородно-уголовной,
Что слыли за Архипов Лукичей
И даже козыряли родословной!
Их нынче слишком много развелось —
Бесчисленных детей бедняги Шмидта.
Порой от их наплыва душит злость, —
Плодятся безо всякого лимита!
И каждый норовит урвать кусок —
Полакомей, побольше, пожирнее.
Я лучше пулю бы пустил
себе в висок,
Чем Шмидтом быть, таких детей имея.
Но это — к слову. Я же не о том,
Какая конкуренция в парткомах…
И о Никите как-нибудь потом,
А то трезвоню только о знакомых,
Забыв, что мемуарю о себе —
Герое, незаслуженно забытом,
Чтоб опус мой о классовой борьбе
Стал памяткой грядущим замполитам.
* * *
И оттепель закончилась в свой срок.
Но как-то странно — без прихода лета.
А тот, кто ждал его,
до слез продрог,
Предзимья видя грозные приметы.
Мы знали: за погрешности отца
И детям надо ждать жестокой порки. —
Ведь лишь с изгнаньем «наших» из дворца
Закончатся партийные разборки.
Я ждал резни, как первый кандидат,
Поскольку был суфлером у Никиты…
Все верно, вскоре дали мне под зад
Без всякой ритуальной волокиты.
Без лишних объяснений что к чему,
Без пенсии, подъемных и пособий.
Но все же это лучше, чем в тюрьму,
Где «бывшим»
создают режим особый.
Ведь сколько нас,
партийцев-бедолаг,
Прошли в свой срок ежовские темницы,
Расстрельные подвалы и Гулаг!..
А вышли?.. Вышли только единицы.
Но в этот раз
с расправой пронесло.
Испугом я отделался в итоге:
Лишь всыпали по первое число,
Дав сутки, чтоб унес подальше ноги.
Смекнув, что все свое уже сказал,
Покинул я Москву без сожаленья,
Примчавшись той же ночью на вокзал
И выбыв в неизвестном направленье.
Поскольку сам не знал,
в краю каком
Дадут приют
расстриге-фармазону.
У нас ведь вся страна «под колпаком»,
Вернее, весь Союз —
сплошная зона.
Когда в твоих рядах
сексотов рать
И всюду — наблюдательные вышки,
Чекистам очень весело играть
С народом в поддавки
и кошки-мышки.
Немало хитромудрых беглецов
Моталось по российскому раздолью,
Но где бы ты ни всплыл
в конце концов —
Везде тебя приветят
«хлебом-солью»!
Хоть, вроде, и огромен белый свет,
Но тесно в нем изгнаннику в опале…
В стране Советов
негде взять совет,
Где скрыться, чтобы ввек не откопали!
Хоть в Англию беги, хоть в Индостан —
Я нужен им, как мертвому припарка.
Увы, марксисты ценятся лишь там,
Где княжить может каждая кухарка.
Пока же ясно было лишь одно,
Что вырвавшись из этого болота,
Я должен так надежно лечь на дно,
Чтоб след не взяли даже эхолоты.
А то ведь могут
вмиг привлечь к суду,
Как самого последнего злодея. —
Понятно, что к любимому труду
Вернуться не смогу
уже нигде я.
Не в смысле, что «устал»
аль «не хочу» —
Полезным быть
как раз-таки охота,
А силы — горы сдвинуть по плечу…
Нашлась бы лишь достойная работа!
Рукой водить и шлепать языком —
Такая ноша мне вполне по силам,
Я мог бы «потянуть» любой обком
И даже покомандовать ВАСХНИЛом*.
Ведь опыт партработы не пропьешь,
А я собаку в этом съел когда-то:
Тут мало бросить в массы
клич «Даешь!» —
Куда важней добиться результата.
Не зря же я считался при ЦК
Спецом по штурмовщине и авралам.
И мог заставить,
словно босяка,
Пахать вразнос
любого генерала.
Уверен, что немного погодя
Мне вновь дадут
рулить рабочим классом,
Ведь я же был наперсником вождя —
Который сам был
в прошлом
свинопасом*.
Пробьет мой час, найдется важный пост
В обойме продувной номенклатуры,
Куда навечно вхож любой прохвост —
Элитный член партийной синекуры.
А значит, будет спрос на Щукаря,
В глубинке чтут проверенные кадры…
И я в Донбассе бросил якоря —
Впередсмотрящим ленинской эскадры.
* * *
Порой от нетерпения дрожишь
В мечтах, что завтра грянут перемены.
Напрасно! — от себя не убежишь,
Хоть и дойдешь до края Ойкумены.
Вот так и я наивно верил в то,
Что старт мой в «новый мир»
прокатит гладко.
Хрен с маслом! Здесь не ждал меня никто,
Зато имелась полная раскладка, —
Уже прислали ксиву в их обком,
Где был поставлен жесткий ультиматум,
Чтоб «наших» отсылали прямиком…
Вот и меня послали — тоже матом.
А жлоб, с кем я имел сей диалог,
Бумажный червь,
с меня снимавший стружку,
Пугливо тыкал пальцем в потолок,
Таращась на кремлевскую «вертушку»*.
Понятно, что из Центра был звонок —
От главного партийного «собрата»,
Чтоб я нигде пристроиться не мог
В структуру областного Аппарата.
Утерся лишь, поскольку понимал,
Что боком выйдет мне малейший ропот, —
Ведь и тюремный стаж уже немал,
Да и в интригах есть богатый опыт.
Щукарь уже давно усвоил впредь,
Что в случае малейшего протеста,
Меня вполне могли бы в пыль стереть,
Не то что снять с насиженного места.
Опала — это древний ритуал,
Языческий обряд изгнанья бесов.
Традиция…
И я не выступал —
За-ради чисто шкурных интересов.
Я знал, что показная суета
Сойдет на нет, как вешняя водица.
И все вернется на свои места,
И нюх мой лисий снова пригодится.
Пока же, гордо вытерев плевки,
Искал я, чем бы праведным заняться,
Покуда вновь не влип на Соловки,
Куда упечь могли как тунеядца.
Работы нет. В кармане — ни гроша.
Как тут не стать
грабителем и вором?
Статейка-то любая хороша
Тому, кто вечно ходит под надзором.
А если не сорвешься сгоряча,
Не сверзишься в пучину криминала,
То все равно упрячут — как бича
И нищего бродягу-маргинала.
Маразм кромешный видится вокруг:
Весь наш народ
работой перегружен,
Повсюду дефицит рабочих рук,
А ты, куда ни ткнись,
нигде не нужен!
Впервой попав в подобный переплет,
Нетрудно сбиться с верного маршрута.
Мы шли, куда нас партия пошлет,
Всегда одной дорогою — вперед!..
А тут самостоятельный полет
С космических высот
без парашюта.
* * *
Пока со мной валяли дурака
Донецкие партийные чинуши,
Я цельный год отлеживал бока,
Плевался в потолок и бил баклуши.
Жизнь протекала где-то в стороне,
И сам уже давно не лез в орлы я.
Хотя и знал, что помнят обо мне
Кремлевские соратники былые.
Извелся в ожидании денька,
Когда все те,
с кем связан пуповиной,
Зашлют ко мне курьера-связника,
А то и сами
явятся с повинной.
И взвоют: мол, попутал сатана,
Грехи свои бессчетные итожа.
И взмолятся: вертайся, старина, —
Лишь ты для всех
последняя надежа!
Отчизна, дескать, шибко заждалась
Вестей, когда ты выйдешь из подполья,
Даруя людям праведную власть…
И я б вернулся, тронутый их болью.
…Тянулись дни, летели месяца —
Не шел ко мне курьер со спецзаданьем.
И, значит, не предвиделось конца
Заветным всенародным ожиданьям.
Никто не заявился бить челом,
Никто не слал шифрованных петиций, —
Похоже, здесь предвиделся облом,
Развеивавший пыл моих амбиций.
Да если б только в этом был провал,
А то ведь обложили, как барбоса:
Мне праведник руки не подавал,
И грешники поглядывали косо.
Короче, доконали Лукича!..
Да ладно, хоть не вздернули на рее!..
А значит, надо делать стрекача —
Куда глаза глядят — и побыстрее!
* * *
О боже, до каких же это пор
Терпеть террор
страдальцам за идею?
Ведь даже в лагерях
последний вор
«Политика» считает за злодея!
А мне-то сколько можно отвечать
За мнимые былые прегрешенья,
Неся по жизни Каина печать,
Что видится охотникам
мишенью?!
Почто любой чинуша входит в раж,
Мурыжа Щукаря опять и снова?
Что им за вред
от «списанных в тираж»?
Зачем же добивать едва живого?
Я, к слову, на глазах не мельтешу,
Вот-вот и вообще уйду навеки.
Не денег и не почестей прошу —
Избавьте лишь от бдительной опеки!..
…Так думал я тогда,
в побег спеша,
Надеясь затеряться на Урале:
Не надо мне от власти ни гроша,
Лишь только бы мое не отобрали!
С времен,
когда Щедрин еще
вел сказ
О том, как смерд
кормил трех дармоедов,
Ничто не изменилось посейчас
В сообществе Советов и комбедов,
Где равенство всеобщей нищеты
Является в стране приоритетом.
Что значит: сколько б ни батрачил ты,
Безлапотным
останешься
при этом.
А стоит лишь чуть-чуть
заплыть жирком —
И сам не будешь рад
своим «деньжищам»:
Ославят куркулем и кулаком,
Так выжмут —
позавидуешь и нищим!
Как ни горбаться, —
хоть из шкуры лезь, —
А все одно сдирают по три шкуры.
Хоть генералов тех
сменили днесь
Ефрейторы от партноменклатуры.
Порой последний грошик отдаем
На всякие мудреные поборы —
В Фонд мира, ДОСААФ и Госзаем…
А ну-ка, прокорми всю эту свору!
Итоги же всех нашенских реформ
Все время беспросветно хреноваты:
Стране едва хватает на прокорм —
Внатяжку — от аванса до зарплаты.
При этом не пришелец-лиходей
Так «мудро» управляет нами всеми…
Хотя при чем здесь
личности вождей,
Когда все корни зла —
в самой системе!
Кромешное вредительство кругом
При полной деградации Советов,
Которым даже я кажусь врагом,
Оставшись ярым их апологетом.
Вот так же пострадал и Прометей,
Что людям дал огня, прогневив бога.
Щукарь же стал опасным для властей
Лишь только тем,
что знает слишком много.
За это лишь и мыкаюсь в бегах,
В томленье, что вот-вот
возьмут за холку, —
За то, что не валяюсь в их ногах,
А власти критикую без умолку.
Но даже так, в предчувствии беды,
Из принципа не встану
к ним в кильватер…
Уж как-нибудь запутаю следы,
Не зря же я
завзятый конспиратор.
В Донецке, чать, ищейки сбились с ног,
Шукая Щукаря в глухом подполье,
Но я неуловим,
как Колобок…
Союз большой… Ищите ветра в поле!
* * *
Петляя…
огородами…
в кусты…
Кругами…
по-пластунски…
пешедралом…
И вышел
под покровом темноты
На древний городишко за Уралом.
О, боже мой! И это наша Русь,
Что значится великою страною!..
Да я и описать-то не берусь
Позорище, увиденное мною.
Я помню осажденный Сталинград, —
Вокруг руины,
не окинуть оком…
Война жестока…
Но какой же гад
Такую жуть навел
в тылу глубоком?!
И плакал я,
кляня весь белый свет,
Не в силах скрыть
отчаянье сыновье,
Что в эру галактических ракет
Здесь
все еще царит
средневековье!
С другой же стороны:
дремучий сон,
Иллюзия полнейшего покоя…
Медвежий угол —
просто райский схрон
Для роздыха приблудного изгоя.
Глубинка… глушь…
промозглая дыра,
Которую не сыщешь и на картах…
Сельпо… бараки… школа…
три копра…
И парии, что горбятся на шахтах…
О том ли мы
мечтали в Октябре?!
За эту ль нищету
громили фрица?!
Великая держава… просто бред!..
Нет слов. Осталось только материться.
…Но что-то я опять
гоню гусей,
И снова завожусь
и лезу в драку…
Все, полноте! Вернулся Одиссей
В свою давно забытую Итаку.
Оборванный, без паспорта, «пустой»,
Судьбу поставив на орла и решку,
Канюча, напросился на постой
В какую-то рабочую ночлежку.
И дабы не нарваться на рожон
И враз пресечь
злоречие пустое,
Я плел, что амнезией поражен,
А в детстве был
казанским сиротою.
Что из психушки, мол, убег едва,
Но где она — не помню, не взыщите.
Мол, Ванькою Не Помнящим Родства
Я значился в больничном кондуите.
Гнал дурочку
без всякого труда, —
На то не треба шибкого таланта…
И мне все в кайф.
И людям нет вреда
От выходок придурка-симулянта.
Прижился. Стал своим.
Но как-то раз
За чаркою живительного зелья
Почтарь мне дал совет
исчезнуть с глаз,
Слиняв на время в «дети подземелья».
Поскольку, дескать,
он слыхал вчера,
Что «молния» прошла по всем газетам
О том, что всюду ищут мусора
Ни дать-ни взять, меня,
по всем приметам.
И тут же, на одной из тайных встреч,
Решила их подпольная дружина,
Что это ихний долг — меня сберечь
От происков постылого режима.
Какой, мол, мне резон
мотать срока,
Коль можно избежать
такой непрухи,
Поскольку-де, меня
в сыны полка
Согласны взять шахтеры на поруки.
Он веско аргументы приводил,
Какие кары светят мне, смутьяну,
Нагнал изжоги,
с ходу убедил!..
А я в евоный бред
поверил спьяну.
И нахрен был мне этот геморрой?!
И мне ли до шальных экспериментов?!
Но я с утра приперся в «Шахтострой», —
И взяли! Безо всяких документов!
Блестящий старт:
опять начать с нуля,
Трубя чернорабочим на подземке,
Познав и пота вкус, и вес рубля…
Как вспомню —
до сих пор вылазят зенки!
Дубела кожа, черной стала кость,
Крутился бесом я в жару и слякоть,
Все рухнуло и шло наперекось:
За тачкой бегать — не с трибуны вякать.
Ведь шахта — тот же братский мавзолей,
Где заживо людей хоронят скопом.
Едва ль найдется что-то тяжелей
Планиды камикадзе-углекопа!
Когда-то раб
ярмо по жизни нес,
Граниты гор круша
за плошку риса.
И в наши дни, батрача на износ,
Забойщики бедней церковной крысы.
Допрежь сгоняли в угольный разрез
Лихих злодеев
с рваными ноздрями.
А я от страха сам сюда полез, —
Где сущий ад — в сравненье с лагерями!
Кровь чавкала в пудовых кирзачах,
Когда тягал породу из карьера.
И так бы я в забое и зачах,
Не будь во мне ухватки флибустьера.
Однажды, «встречный план»
круша с плеча,
Я вспомнил, (память — нужная вещица!),
Затертую цитатку Ильича,
Что надо нам учиться и учиться.
Осмыслив обозначенную цель
Со всем своим азартом экстравертным,
В студенты я решил свалить отсель,
Пока не дали ордена… посмертно.
Доколе мне, как жалкому рабу,
Гнуть спину на чинушу-дуболома?
Негоже быть семи пядей во лбу,
Но числиться букашкой без диплома.
Однако глупо грызть гранит наук,
В погоне за бумажкой годы тратя,
Когда любой вопрос
за десять «штук»*
В три дня решится прямо в ректорате!
Щукарь за партой… Форменный конфуз.
И я пошел путем издревле верным,
В рекордно-сжатый срок «закончив» вуз —
Заочно и, конечно же, экстерном.
Но сам-то я такой, каков уж есть,
Хотя бы и мессией даже стань я,
Мне будет и тогда противна лесть,
Возникшая из чинопочитанья.
А тут все те, с кем жил
к плечу плечом,
С кем в лаве кровью кашлял, издыхая,
Меня вдруг стали кликать Лукичом,
А встретившись, снимали малахаи.
Парторг — и тот со мной залебезил,
Пророча мне карьеру чинодрала.
Напрасно! — Я рванул, что было сил,
Куда подальше с нищего Урала.
Бродяжничество — чем не ремесло
Для тех, кому нигде приюта нету?..
И вновь меня, скитальца, понесло,
Как фиговый листок по белу свету.
* * *
Застой в стране наметился тогда.
Но тут адепты дряхлого Генсека
Замыслили дорогу в никуда,
Дав БАМу звонкий титул
«стройки века».
Расчеты были, вроде бы, верны:
Чтоб там, на стылых северных широтах,
Ума нажили —
с пользой для страны —
Армады горлопанов желторотых.
Давно ли, славя наш энтузиазм
На стройке Беломорского канала,
Впадая в патетический оргазм,
Кандальникам страна рукоплескала?
По сути, мы и двигали прогресс, —
Рекорды сокрушая, «брали с боем»
Кузбасс, Магнитку, Братск и Днепрогэс, —
Романтики… герои… под конвоем.
Ежовщина страшна!
Но с неких пор,
Следя, как внуки топчут все святое,
Я хаять перестал
былой террор —
При нынешнем развале всех устоев.
Извечно потрясателей основ
Лечили дыбой, плетью и острогом.
А нынешних безмозглых крикунов
Всего лишь причисляют к демагогам.
Мол, их пижонство с возрастом пройдет,
Мол, юным
в сказки верится
частенько…
А где-нибудь какой-то идиот
Уже слывет в народе
новым Стенькой.
И где-то уже бродят по стране
Лихие робингудовские банды
Поддавшихся влиянию извне
Носителей троцкистской пропаганды.
Но разве бросит мать больных детей,
Надежду им даря, надзор и ласку?! —
И вот ордой блаженных
всех мастей
Загружены все зоны под завязку.
А те, кто не попали под арест,
Страной родною тоже не забыты:
В психушках наших
нет свободных мест —
Они такой же публикой забиты.
Но правильней весь этот легион
Идейных бузотеров-психопатов
Согнать в один таежный регион
И дать им в руки тачки и лопаты.
Так издавна в промзонах лагерей
Мощь Родины враги ее крепили, —
Стахановцев из шумных бунтарей
Ковала кузня трудотерапии.
Конечно, сей рецепт весьма жесток,
Но здесь — не до эстетских сантиментов:
Пока не поздно
пар стравить
в свисток,
Пусть будет БАМ
Гайд-парком*
инсургентов.
Смешно бояться шустрой пацанвы,
Когда на страже власти —
все законы.
Пущай бакланят —
хоть до синевы! —
Но лишь не в центре матушки-Москвы,
А где-нибудь
в бараках Оймякона.
И незачем юнцам давать срока,
Централы возводя и равелины. —
Шпане потребна твердая рука
Лихого вожака-политрука,
Ревнителя партийной дисциплины.
И вмиг остепенится молодежь
Под бдительной опекой держиморды,
И вновь, едва заслышав клич: «Даешь!»,
Рванет их рать окучивать рекорды.
* * *
Проникшись в суть партийных директив,
С полгода я мотался по притонам,
Вербуя в «комсомольский коллектив»
Бухариков, не ладивших с законом.
А этого ракла у нас не счесть, —
В любой толпе приметишь эти лица.
И каждый сбечь на БАМ
почтет за честь,
Когда ему предложишь похмелиться.
Такой удрать готов на край земли, —
Здесь даже нет дилеммы «или-или», —
Лишь только бы менты не замели
Да денежку на «хлёбово» платили.
В предвиденье, что ждет их сущий ад,
Я тех привлек, кому на воле — крышка,
Которым просто нет путей назад,
Поскольку за спиной маячит «вышка».
Таких нашел, что Фигаро бойчей,
Что в выпивке сильны и в деле скоры,
Матерых, несгибаемых рвачей,
Готовых за бутылку сдвинуть горы.
Спроворилась бригадка — хоть куда! —
Срез с нашей повсеместной ахинеи:
В работе — сплошь Герои Соцтруда,
А в жизни — Фредди Крюгера страшнее.
И там, в промозглой северной глуши,
Вчерашние бродяги и бакланы,
Лихие челкаши и плохиши
За смену стали гнать
по два-три плана!
Обиженные богом и судьбой,
Отверженные обществом ребята
На трассу шли, как в свой последний бой,
Подобно буйным смертникам штрафбата.
…Заметили «стакановцев» моих,
Рекорды их вносили на скрижали.
И впрямь, пахали, черти, за троих,
И график завсегда опережали.
В те дни о них узнала вся страна —
И в стольных городах, и в селах малых:
Вразнос моих гаврошев имена
Мусолили в газетах и журналах.
Но зря, ей-богу, тужилась печать,
О бамовцах трубя по белу свету, —
Ведь лучше б нас в упор не замечать,
Учитывая наши-то анкеты.
Любой, кого ни взять, —
всю жизнь сидел,
Отребье, душегуб на изувере…
И коль всплывут архивы личных дел —
У всех одна концовка:
«…к высшей мере!»
Как тут не бздеть о будущем своем:
Ведь если вдруг «засветятся» коллеги,
То вряд ли мы кому нужны живьем, —
Нас просто скопом спишут «при побеге».
Хоть я по сути — вечный донкихот,
Смешной мечтатель
с сердцем нараспашку,
Но тут бы не хотел
попасть «в расход»
С толпою беглых зэков за кампашку.
Не лез Щукарь в блатные паханы,
«Мокрухой» не грешил
в хмельном загуле, —
Так нахрен мне
без всяческой вины,
Как загнанному волку, лезть под пули?!
Тут нужно жопу в горсть —
и был таков,
Чтоб сдуру не подставиться лягавым.
Когда идет охота на волков,
Разумней притвориться волкодавом.
Уж если грянет эта хренотень —
В преддверие кровавой опупеи
Я тут же отвалю на бюллетень,
Уж я-то завсегда слинять успею.
…А гвалт о нас
час от часу крепчал:
Коль взять на круг —
по три статьи на брата!
Лишь я один
писак не привечал,
Став в их кругах
персоною нон-грата.
Брезглив Щукарь к дежурной трескотне.
Поэтому шерстя тех лет подшивки,
Нигде не сыщешь строчки обо мне —
Уж мне ль не знать цены такой ошибки.
Вчера лишь мой собрат из ЦРУ
Спалился на газетных «мемуарах»:
Статейка появилась поутру —
А в полдень он уже скучал на нарах.
Лазутчик, как бы ни был он хитер,
Обязан избегать
любой «засветки»,
Держа в уме, что всякий репортер
В сто раз опасней
вражьей контрразведки!
Но вот еще один прекрасный спец
Попался на вульгарнейшей «прослушке».
На что же он рассчитывал, глупец,
Доверившись коварной журналюшке?
Теперь его легенде — грош цена,
Ввек не отмыться,
будь хоть трижды прав ты…
Нет, мне такая пресса не нужна,
Где даже в «Правде» нет
ни слова правды.
Возьми любой газетный мадригал —
Зайдешься смехом или матюгами!..
А я подобной славы избегал,
Безвестность компенсируя деньгами.
Катило все по масти
и — пучком,
И быт мой устаканился с годами:
Икра, балык и кофе с коньячком…
Да чтобы всем так жить,
как мне на БАМе!
* * *
Наладилось в тайге жилье-былье
По меркам общепринятой морали:
Мы все стандартно врали, жрали, крали,
Законы беспринципно попирали,
Поскольку все московское жулье
Кормилось от Амурской магистрали.
Плести не стану вздорных небылиц:
Безвинных очернять — избави боже!
Но брали все.
Включая Первых Лиц. —
А то с чего б у них
лоснились рожи?!
Какая хватка! Уровень какой!
Гиганты мысли:
Волга — что ручей им!
А здесь у нас
деньга текла рекой —
Чем не Клондайк
придворным казначеям?!
Тому, кто с прошлым партии знаком,
Легко нащупать смычку с настоящим.
И я, не будь последним дураком,
К раздатке присоседился смотрящим.
Нельзя сказать, что я попал в струю, —
Вернее будет: сам разведал жилу!
И быт свой обустроил, как в раю,
И масть пошла,
как в зоне —
старожилу.
Коррупция захлестывала БАМ,
Здесь все паслись,
кто падок на стяжанье.
А я, как царь, стал всем не по зубам,
Верхушку власти
взяв на содержанье.
Столичных «звезд»
Щукарь кормил с руки,
Милицию пригрел,
как попрошаек, —
Хватало всем, хоть эти байстрюки
Наглее и прожорливее чаек.
Я не скупился, — только шире рот.
Уж мне ль не знать
чиновничьей натуры,
Привыкшей жить
за счет чужих щедрот,
С одной овцы сдирая по три шкуры?!
Имущий власть —
у нас первейший вор,
Что ни москвич —
сквалыжник и деляга.
И пусть вокруг разор и страшный мор —
«Народным слугам» все идет во благо.
Им имя — легион. Их тьмы и тьмы.
И слада нет с их племенем зловещим.
Ликуют упыри, пока все мы
Их съездам только бурно рукоплещем.
Все схвачено у них, временщиков,
Щукарь — и тот холуйствует, при деле…
Но я свое возьму — и был таков!
Ведь стражники сидят у сундуков,
Покуда закрома не оскудели.
Тут речь не о шкодливых Лукичах,
Кормившихся харчовкой синекуры. —
В те дни пригрелись на моих плечах
Весьма и очень Важные Фигуры.
Я прежде не встречал таких хапуг,
Гребущих под себя двумя руками,
Копейками не пачкающих рук,
А бравших «свой процент» грузовиками!
Прожорливые, будто саранча,
И мелочные, словно побирушки,
Утробами бездонными урча,
Рвачи вцепились намертво в кормушки.
Запросы их росли —
чем дальше в лес…
Известны дармоедов аппетиты!
И я при них
имел солидный вес,
Блюдя при этом
шкурный интерес
С поправкой на «откаты» для элиты.
Мой опыт стал повсюду нарасхват,
Проблемы я решал
легко и быстро, —
Пронырлив и в приписках тороват,
И всюду вхож —
до уровня министра.
Но только лишь представь,
с каким дерьмом
Потомственный общался пролетарий! —
Мне впору было тронуться умом,
Обслуживая данный серпентарий.
С их братом
славных дел не сгоношишь…
Знать, «стройка века»
станет Долгостроем,
Коль всякий меркантильный нувориш
Стремится к нам на БАМ
урвать бакшиш,
В душе при этом
чтя себя героем.
* * *
Не мне судить шакалью эту рать —
Сам с ними жировал на дармовщину.
Не в том проблема:
брать или не брать,
А в том,
что хапать надобно
по чину.
Но здешним
был неведом
всякий срам,
Лоснились их бесстыжие харизмы.
А я вел счет
партийным зехерам
В контексте гнойных язв оппортунизма.
Им бог судья. И я бы не бухтел,
Когда бы эти дошлые канальи,
Плетя паучью сеть
паскудных дел,
За цвет Отчизны
в прессе не канали.
Трудяга спину гнул без выходных,
Вразнос пахал — совсем не за медали,
Поскольку в тайных списках наградных
Друг друга проходимцы награждали.
Но скажем прямо: в том не их вина,
А в сверху установленном порядке,
Что к праздникам спускались ордена
Из Центра по дежурной разнарядке.
И здесь уж, —
кто не наш —
тот опоздал:
У писарей своя рука — владыка…
И проку нет затеивать скандал, —
Попробуй, всех достойных отследи-ка!
Как честно выбрать
лучших работяг
В кишащем муравейнике на трассе?!
И нужно ли, коль всюду есть костяк
Проверенных, прикормленных блатяг
В безликой пролетарской серой массе!
Вот им-то и положены призы,
Когда проходит крупная раздача —
Чтоб прочие клошарские низы
Горбатились на дядю, не булгача.
Касаемо же «массовых наград» —
Подобного добра всегда в достатке:
Рад Грамоте алкаш-дегенерат,
А бабы на приплату дюже падки.
И если где-то ставится рекорд,
В газетах шумно славят
имя чье-то,
И катит наш ударник на курорт,
И вешается он
на Стенд Почета.
И вымпелов хватает, и Знамен,
И всяких-прочих
премий-поощрений, —
Всех можно ублажить,
коль ты умен,
Во избежанье массовых волнений.
Бесхитростная, в общем-то игра, —
Но в корне гасит
классовые войны!
Дающего рука весьма щедра,
А людям в кайф
подачек мишура…
И все у нас проходит «на ура»,
И радость бьет ключом,
и все довольны.
Конечно, кто-то ропщет иногда,
Что горбится задаром из-под палки,
Но это сущий бред и ерунда! —
У нас в чести романтика труда
Бессребреников лагерной закалки.
Живет народ советский не по лжи,
Всем служит идеалом
образ Павки.*
Мы вновь и вновь штурмуем рубежи,
Не мысля о копеечной прибавке.
Тут хоть из кожи лезь,
хоть жилы рви —
А все одно в
рокфеллеры не годен.
У нас другие ценности в крови —
Медаль урвать,
а то, глядишь,
и орден.
А то, что неча жрать и денег нет —
Идейным пролетариям до фени.
Героика труда — залог побед
И главный стимул
нашенских свершений.
Не зря ж у нас
в почете с давних пор
Великие и малые почины, —
Лишь только глянь,
какой горит задор
В глазах людей
в минуты штурмовщины!
Мы так работу любим — просто страсть.
Но сладостнее труд
(даю рупь за сто!),
Когда при этом есть чего украсть:
Уж тут —
все, как один —
энтузиасты.
Не ровня нам гудзонское жулье,
Что щиплет втихаря буржуя-босса.
Живем, как в песне: «…все вокруг — мое».
А коли все твое — бери без спроса.
Допустим, лично я,
скорей, умру,
Скорей, как тать лихой,
в тюрягу сяду,
Чем дам пропасть
бесхозному добру,
Оставленному кем-то без пригляду.
Сегодня же
транжиры — на коне…
Фигляры! Доверять
ни в чем
нельзя им.
Я не о БАМе, —
нужен всей стране
Рачительный, прижимистый хозяин.
* * *
Нельзя сказать,
что все нам
сходит с рук, —
Кому-то доставалось на орехи,
Как только генеральный политрук
Решал на рядовых
списать огрехи.
Вводились «диктатура» и «террор»,
И зоны
для «закручиванья гаек».
И ревностно шерстил
верховный вор
Воришек и подсобных вороваек.
Виновных находили без труда
Для шумных показательных процессов.
А суд вершили наши «господа» —
Мутанты без малейшего стыда —
«Радетели державных интересов».
Из века в век
холопские чубы
Трещали на задворках
наших весей —
При «чистках» и «декадниках борьбы»,
И в годы страшных
массовых репрессий.
Где что случись,
у нас виновен кто?
Кого назавтра скрутят
в рог бараний? —
Всегда за все в ответе дед Пыхто
И стрелочник,
который вечно крайний.
Поскольку недоступны для суда
Бесчестные сановные пройдохи:
С них грязь любая —
как с гуся вода…
«Ум, честь и совесть»
нашенской эпохи!
Хоть рыба тухнет
вовсе не с хвоста,
Откуда смрад —
страшенная гостайна.
Но если совесть партии чиста,
То наша —
с ней в сравнении —
кристальна!
Не буду всуе хаять
всех подряд, —
В ЦК сидят мыслители-титаны,
Что заживо Историю творят,
О судьбах мира
бредя неустанно.
Им дела нет
до бамовской возни,
Плевать вождям на здешний лепрозорий,
Поскольку мыслить
призваны они
Масштабами вселенских категорий.
Деянья их
в веках оставят след,
Ставая вровень
с ленинскими рядом.
Вся жизнь главкомов —
цепь сплошных побед,
Что видно по бесчисленным наградам.
Державы нашей лучшие сыны,
Которых бог сподобил
быдлом править,
Настолько непорочны и честны,
Так праведны,
что пробу негде ставить!
А если черти вырвут из рядов
Всеобщего кумира миллионов,
Он будет жить
в названьях городов,
Заводов и Центральных стадионов.
В какой бы ты кишлак ни заплутал,
В село ни заблудился бы какое —
Везде и всюду
встретишь пьедестал,
Где вождь стоит
с протянутой рукою.
И ладно бы, когда бы только он
Указывал нам верную дорогу, —
В тупик ведущих —
сущий легион…
Вокруг —
одни Сусанины,
ей-богу!
Не зависть и не ревность
движут мной —
Я не подвержен приступам гордыни.
Но что же делать с совестью больной,
Коль вижу я стезю страны родной
Этапом от Ходынки до Хатыни?!
Идем… идем… А всюду та же жуть, —
Аж волосы шевелятся с испугу!
Всех вымотал
«заветный светлый путь» —
Ходьба слепых
по замкнутому кругу.
При том, что и державный алый стяг
Нам видится
точнейшей калькой
с флага,
Что реял над лагпунктом доходяг*
Огромного всеобщего Гулага.
Хоть знаем, что и пастырь — не ахти,
И что дороги к счастью есть короче,
Нельзя нам
ни свернуть
и не сойти
С завещанного верного пути…
Бредем,
коль сбить оковы
нету мочи.
Но чем вот эдак маяться и впредь,
Доверившись погонщику-прохвосту,
Не лучше ль сразу лечь и помереть,
Коль движемся-то
все равно к погосту?
***
Во, я загнул! И сам уже не рад,
Куда завел меня сумбур суждений
От гнева на гнилой партаппарат —
За то лишь, что вручение наград
В дешевый превратилось маскарад,
Где всех уже тошнит от награждений.
Но липовым «героям» не в пример,
Я называться так имею право —
Георгиевский полный кавалер
И трижды кавалер солдатской «Славы».
Ведь вовсе не за льстивость или мзду
Вручали в той кровавой свистопляске
Мою Гарибальдийскую Звезду
И прочие заморские «Подвязки»*.
Я честно их в бою завоевал, —
В окопах гнил и лез на амбразуру,
И щедро землю кровью поливал,
Когда в европах
фрица добивал,
Где сам Де Голль
меня орлом назвал!..
А нынче как придворный карнавал
Я вижу награждений процедуру.
Народ уже плюется, хохоча
Над новым анекдотом с бородою,
Что снова одарили Ильича
В день ангела сверхновою Звездою.
Не зря же старички-фронтовички,
Ценя любую «цацку» друг на дружке,
Приемлют, как дешевые значки,
Всех нынешних кумиров побрякушки.
Но старые вояки не правы,
Со зла на всех подряд
скрипя зубами:
Нельзя сановных трутней из Москвы
Приравнивать к трудящимся на БАМе.
Им, седовласым, в праведном пылу,
Самим
войны изнанку
вспомнить надо:
Одни там пали в пекле Сталинграда,
Другие — чудом выжили в тылу…
А кто-то получал за них награды!
Теперь «бойцы», не знавшие атак,
О «подвигах» своих трещат с экранов,
Где главный
пыль в глаза пускать
мастак
Возглавил штаб
кремлевских ветеранов.
А я доныне числюсь во «врагах»,
Затравленно безмолвствую годами —
То в розыске, то в схиме, то в бегах,
То пьянствуя с ублюдками на БАМе.
Поскольку даже здесь
за ратный труд, —
При связях всех и рвенье оголтелом, —
Героя мне вовеки не дадут,
Учитывая сверку с «личным делом».
Ведь я теперь — никто, и звать — никак,
Беспаспортный бродяжка-бедолага,
Хоть свой для всех, но все-таки примак,
Смурной шатун — без родины и флага.
«Подснежников» таких
вокруг не счесть, —
Нет данных наших в жэках и собесах,
Нас как бы нет в живых, хотя мы есть,
Но, чем так жить —
уж лучше в петлю влезть!..
В тени мы вечно, дабы вновь не сесть,
А шум триумфов —
не про нашу честь, —
Что, впрочем, даже в наших интересах.
Когда же сверху «скатится» Звезда,
Сидящие в парткомах «звездочеты»
Дадут карт-бланш
в Герои Соцтруда
Тому, кто не работал никогда,
Но страстно жаждет славы и почета.
Посмотришь на него —
смешно, хоть плачь!
Послушаешь людей —
подлец и шкура!..
Но всем известно, кто его «толкач»,
Чей это протеже и креатура.
В тени Данила-мастер и Левша
И прочий авангард
рабочих гетто,
Поскольку Некто, выбор свой верша,
Заслуги их «списал» на Плохиша —
Сынка чьего-то или племяша,
У коего «харизма» хороша,
А главное — блестящая анкета!
Сначала этот выскочка смешон
Для всех, кто с подноготною знакомы.
Но вскоре станет Патом Паташон*
И, Звездами бренча, пойдет в главкомы.
Он резво обойдет на вираже
С изяществом слона в посудной лавке
Всех делавших когда-то протеже
Ему, потомку славного Киже,*
Достигшего высот
Верховной Ставки.
Усвоив стиль своих учителей,
Он и возглавит их,
во фрунт построив,
Напыщенно всходя на Мавзолей
В дни праздничных торжеств
Страны Героев.
И выбьется в князья
такой штукарь,
Чье истинное место —
быть в «шестерках».
И он пойдет на все, чтоб дед Щукарь
В забвенье прозябал,
как Ленин в Горках.
Во мне
всё так же видят
бунтаря,
Способного пойти на баррикады.
Но понял я:
зачем булгачить зря,
Когда народу этого не надо?!
Мужик у нас ленив и бестолков, —
Не то, что пролетарии Европы.
И сколь уже
своих же вожаков
Втоптали в грязь
восставшие холопы!
Нет, я не чистоплюй и размазня,
И если что задумаю — осилю.
Мне дайте только шашку и коня —
Я вмиг поставлю раком всю Россию!
Конечно, фигурально говоря,
Ведь мне вязаться в драку
нет резона.
Тем паче, что сценарий Октября
Теперь нам пишут
ястребы с Гудзона.*
А их стратеги вовсе не глупы —
Отслеживают веянья эпохи:
Они-то знают чаянья толпы,
Следят, чем дышат наши выпивохи.
Но русский патриот Архип Лукич
Не станет потакать коварным янки.
Коль даже я и брошу в массы клич —
То будет мой призыв
к повальной пьянке!
Ведь буйный наш Иван, залив шары,
Берется за ножи и монтировки,
Дубины, цепи, вилы, топоры —
И ну искать вину своей хандры!..
Зато, как только выпустит пары,
Из Ваньки можно снова вить веревки.
Видать, у нас такой менталитет —
Извечно жить с больною головою.
Поэтому в Кремле проблемы нет,
Как сладить с нашей спившейся братвою.
***
Но ты, сынок, не думай обо мне,
Как, вроде, о бомжующем клошаре,
Который век прожив на самом дне,
На то лишь и горазд как о стране
Блевотину нести в хмельном угаре.
Не так уж и обижен я судьбой,
Чтоб гнусью на Отчизну
гневить бога.
А все, что плел, задравши хвост трубой,
Считай за треп сутяги-демагога.
И если даже лишку говорю,
И брызгаю слюной, и бью копытом, —
Не в снайперский прицел
на все смотрю,
А цепким жадным взглядом следопыта.
Меня, без всяких личностных обид,
За наш бардак кромешный душит жаба,
И вовсе не из мести желчь кипит —
От горечи, что рушится держава.
Весьма прискорбным
видится финал.
Но не с того ли жизнь у нас худая,
Что правит Русью
Серый Кардинал,
Везде и всюду серость насаждая?
Рыбешка вечно тухнет с головы.
И кто бы с этим спорил,
в самом деле?
Лишь стоит посмотреть
на «цвет Москвы» —
Гниющий метастаз на русском теле!
А где-то в стылой Бамовской глуши
Страдает об измученной Отчизне
Честнейший человек большой души,
За честь державы не жалевший жизни.
Не думай, это я не о себе, —
Таких, подобных мне, вокруг немало.
Но к власти пробиваются в борьбе,
А всех идейных жизнь пообломала.
Ни в хижинах, ни в роскоши дворцов
На всей одной шестой планетной суши
Не сыщешь нынче истинных бойцов, —
Кругом одни засранцы и кликуши!
А ведь как раз сейчас, лихой порой,
Когда крепчает ропот возмущенья,
Нам очень нужен знаковый герой —
Спасителя живое воплощенье.
Упорно ждет его который век
Расхристанная, нищая Россия.
Но где он, этот богочеловек,
Кому посильна миссия Мессии?!
Приди,
сбей с наших ног
пуды оков,
Сними с народа вечное проклятье,
Тиранов низведя до босяков,
Поскольку, по Христу, все люди — братья.
Возможно, ты сейчас уже в пути,
А может, чем другим пока загружен.
Но все-таки ты должен к нам прийти,
Ведь ты России очень-очень нужен! —
Мудрец, а не лощеный прохиндей,
Ермак, а не столичный воевода,
Такой, чтоб мог сплотить простых людей,
И чутким был до чаяний народа.
Чтоб меньше думал
о себе самом,
Под Штаты не стелился б,
как путанка,
И чтобы обладал большим умом,
Кристальною душой и сердцем Данко.
Ты должен быть и вправду всех честней,
Не чахнуть, как Кощей, над сундуками,
Чтоб вечно, до своих последних дней,
Мог править нами чистыми руками.
А впрочем, что я, Господи еси,
Спасителю условия диктую?!
Ведь он не слышит, сколько ни проси, —
Чего ж тогда усердствовать впустую?
А коли грош цена моим мольбам,
Уместней черта кликать на подмогу.
Но и тому едва ли по зубам
Поладить с теми, кто перечит богу.
Помочь Расее может только свой —
С запалом цареборца-задираки,
Способный грохнуть залпом над Невой
С призывом к затяжной всеобщей драке.
Примкнут к нему буян и психопат,
Хапуги, душегубы и люмпены.
Но вскоре блажь толпы пойдет на спад,
А пламенный трибун сойдет со сцены.
Тогда взойдет звезда временщика,
Что будет править чернью
только плетью…
Знакомы нам охранка и ЧК, —
И там, и тут
раздрай и лихолетье.
Так стоит ли затеивать сыр-бор,
В надежде куш сорвать на дармовщинку,
Предвидя, что назавтра ждет террор —
Такой, что небо взвидится с овчинку?!
Что может дать любой переворот,
Коль будущее вечно мглой покрыто?
Ведь снова же доверчивый народ
Оставят у разбитого корыта.
Все это уже было — и не раз…
Монарх — тиран.
А Сталин —
не сатрап ли?
И нынешняя власть
драконит нас…
Так что же,
снова лезть
на те же грабли?!
***
Здесь надобен совсем иной подход,
Коль за тобой — людские миллионы.
Славянам все же ближе Дон-Кихот,
Чем новый претендент в Наполеоны.
Нам нужен некий знаковый герой,
Чье имя прозвучит
в Эдем паролем, —
Такой, чтоб за бичей стоял горой
И был любой кухарке подконтролен.
К чему народу «памятник живой»,
Спесивый самодур,
наместник бога?
Куда надежней
парень, в доску свой,
Доступный для прямого диалога.
Чтоб был крестьянских,
нашенских кровей,
А не субтильным чадом воеводы,
Трудолюбивым, будто муравей,
Бесхитростным, но мудрым от природы.
Доподлинно известно Щукарю,
Что именно таких в Кремле и нету.
Но в зеркало, бывает, посмотрю —
И сразу вижу нужные приметы.
Ну чем Лукич на эту роль не гож? —
Достойнее не сыщешь кандидата:
И честен, и на Энгельса похож,
И с Лениным
на равных
был когда-то.
Я, кстати, даже с Тельманом знаком,
И к Розе Люксембург
был вхожим в терем,
И Троцкий был моим учеником, —
Хоть, видит бог, не лучшим подмастерьем.
Да что там, все программы ВПШ*
Всегда писались
только лично мною.
И вешалась потом
моя лапша
На уши «контролеров над страною».
Марионетки — куклы без души —
Коль надо мне, пойдут в огонь и в воду.
Такие зомби тем и хороши,
Что полностью подвластны кукловоду.
И я бы мог, как Серый Кардинал,
Быть «дядькой» при генсеке-обалдуе,
Сместив его, когда бы пожелал.
Но, благо, я на власть не претендую.
Не надобно скромняге Лукичу
Ни почестей, ни мантий горностая.
Теперь-то я навряд ли захочу
Назад вернуться в ту же волчью стаю.
По мне — так лучше участь босяка
И шлейф моих мучительных раздумий,
Чем эта богадельня при ЦК —
Некрополь маразмирующих мумий.
Хотя посильно мне лишь одному
Поднять с колен
потомков гордых россов,
Увы, сие не нужно никому,
Как нет и на меня людского спроса.
Да я уже изверился и сам,
Уместны ли сейчас былые страхи? —
Что плакаться по сбритым волосам,
Когда башка твоя
лежит на плахе?!
Конечно, я-то смерти не боюсь,
Стремясь быстрей достичь
своей Голгофы.
Но дико видеть мне, как весь Союз
Безмолствует на грани катастрофы!
Нам, русским,
горы сдвинуть по плечу,
А пьяным — так и море по колено.
Но вечно ты молчишь и я молчу,
И он, и все вокруг
молчат смиренно.
Лишь задним
наш мужик
силен умом,
Клеймя былое
обличеньем поздним,
Не видя корни бед
в себе самом,
Брюзжит на вражьи происки и козни.
И если нынче
мудрый наш генсек
Нас просит вновь
стянуть ремни потуже, —
Их не ослабить нам уже вовек,
Поскольку завтра будет
только хуже!
Но хватит, право, каркать вороньем,
Довольно кликать лихо, как анчутка.
Такое слушать страшно даже днем,
А уж на сон грядущий — вовсе жутко.
Боюсь переборщить и перебрать,
Хотя сказать успел такую малость.
Но — будет, ведь и «Синяя тетрадь»*
Не за один присест, небось, писалась.
Поэтому особо не спеши,
В дороге долгой нужно ставить вешки.
Шедевры, братец, тем и хороши,
Что делались они без всякой спешки.
Пусть все, о чем я вел сегодня речь,
Вся эта бредь, что нынче прозвучала,
Нам служит, как пролог
дальнейших встреч,
Как нашего соавторства начало.
Дай лучше на похмелку три рубля,
Тем паче, что уже и утро скоро.
Покурим и давай на опосля
Отложим продолженье разговора.
***
Прервал свой треп усталый старикан,
Вдавил бычок в пустую сковородку,
Сцедил остатки выпивки в стакан
И, крякнув, опрокинул пойло в глотку.
Протер свое вспотевшее пенсне,
Вновь выгреб
«беломорину» из пачки,
Стекляшки сфокусировав на мне,
Мол, нет ли там
еще чего в заначке?
В предчувствие, что дед
вполне горазд
Оставить пшик
от всех моих запасов,
Я мягко дал понять, что бог подаст,
И хватит,
дескать,
пьяных выкрутасов.
Шумнул, что мне противно шутовство,
Что я в его брехню
совсем не верю.
А вскоре разошелся до того,
Что стал его
выталкивать за двери.
Лукич сначала был невозмутим,
Но вдруг взорвался,
будто боцман в шторме:
Он рявкнул, что имел со мной интим —
В какой-то скотской,
извращенной форме!
Похабщину обильно извергал
В контексте сексуальных унижений,
Сложив в мой адрес
яркий мадригал
Из грязных непечатных выражений.
Крыл, хлеще надзирателя в бурсе,
Пройдясь на темы фауны и флоры,
Раскрыв во всей кощунственной красе
Свои познанья хамского фольклора.
Совсем зарвался вздорный аксакал,
Без всяких тормозов
тряся губою.
Он будто бы нарочно подстрекал
Хозяина к лихому мордобою.
А видит бог,
давно хотелось мне
Прервать его рулады
хуком справа.
И лишь мое почтенье к седине
Спасло хмыря от праведной расправы.
К тому же я-то знал свою вину,
Что первым
сам сорвался не по делу.
Но я свой грех
признать не премину,
Против елей на буйного манделу.*
Покуда он меня дерьмом грузил,
Я понял,
как замять
свою оплошку.
Жаль, что так поздно я сообразил,
Что нас помирит
чарка на дорожку.
Приметив, что иссяк его запал
И кончил он
лепить свои припарки,
Я быстренько колбаски нащипал
И выставил на стол
бутылку «Старки».
И ждал услышать доброе словцо…
Но старый хрен
опять устроил сцену:
Он, падла,
смачно плюнул
мне в лицо
И внаглую
разбил пузырь об стену!
Аж лампочка потухла от стыда,
Когда старпер,*
упитый до усрачки,
Стал впаривать,
что, дескать, никогда
Щукарь не покупался на подачки.
Хрипел он, что видал меня в гробу,
Сквалыжником кляня
и чертом в ступе,
И клятву дал,
что, мол, ко мне, жлобу,
Нога его вовек теперь не ступит.
Но мнилось,
что проспится старый пень
И, зная,
где всегда плеснут задаром,
Опять сюда припрется через день,
Разя своим зловонным перегаром.
…Три дня прошло,
неделя пронеслась,
А все не шли в мой дом
его ходули.
Признаться, я уже извелся всласть,
Соскучившись по шустрому дедуле.
Куда же этот вы****ок исчез?
Неужто сдуру
вновь
в бега подался? —
Таких волков
извечно тянет в лес…
И хрен бы с ним,
а я его заждался.
Какое-то духовное родство
Мне чудилось с дремучим пустозвоном.
Хотя, при всем,
куда мне до него! —
Ведь он полжизни
мыкался по зонам.
Я рядом с ним — ничтожней, чем комар
В сравнении с космической ракетой.
Какая мощь! Какой репертуар!..
Но был и я обласкан глыбой этой.
А значит, я пред ним в большом долгу,
Но честно отработаю авансы.
Торжественно клянусь, что я смогу
Служить ему вернее Санчо Пансы!
Я имя деда в песнях воспою,
Напишется о нем большая книжка…
Едва ли он прознал про боль мою,
Но вскоре от него пришло письмишко.
Там не было ни строчки «от руки»,
Лишь выпал лист газетки пожелтелой —
Тех лет еще, когда большевики
Грешили пропагандой оголтелой.
Почти истлевший, стертый экземпляр,
Спецвыпуск
лживой «Правды»
из Усть-Кута.*
Портрет в полполосы:
генсек-фигляр
Блаженно руки тискает кому-то.
Передовица с лозунгом «Даешь!»,
Патетика уездных репортеров
И прочий «созидательный» галдеж
Прикормленных партийных щелкоперов.
И фото им подстать,
стандартный стиль:
Тут и новатор щерится устало,
И местный вождь,
вбивающий костыль
По поводу укладки первой шпалы.
Слащавый, лживый треск,
что ни статья, —
Подобное в руках держать неловко:
Фанфары… мишура… галиматья…
Сплошные трафареты и штамповка!
О, Господи, но я-то здесь при чем?
К чему сей экскурс
к бамовским кошмарам?
Пусть я и был газетным трепачом,
Но связью с «Правдой»
точно не замаран.
И все же факт:
ко мне пришла она,
Шифровка из таежного далёка…
Я с той поры совсем лишился сна,
Ища подтекст
газетного намека.
Он был. Но я не мог его найти.
И тужился, с ума сходя с устатку,
Но не свернул
с тернистого пути,
Покуда не сыскал свою разгадку.
Шурша архивной прессой в сотый раз,
Внезапно я нашел ответ искомый,
Случайно зафиксировав свой глаз
На подписи, до одури знакомой.
То был памфлет «Архипа Лукина»
По поводу разброда и шатанья…
Ну вот! И стала сразу же ясна
Суть ценности пришедшего посланья.
Он как бы мне писал из давних лет
О том,
каким был темным
до прозренья.
И в то же время
как бы слал привет
В знак дружбы
и как символ примиренья.
Как радовался я тому письму,
Взгрустнув по продувному старикану!..
Но умер старый, судя по всему, —
Пять лет уже,
как он в безвестность канул.
Гулаг, притоны, женщины, вино,
Преклонный возраст,
старые болячки…
Поэтому совсем не мудрено,
Что дед наш почивает
в вечной спячке.
А я и не поплакался над ним,
Не знаю даже, где он похоронен.
Хотя Лукич и не был мне родным,
Но в то же время не был посторонним.
Порой соавтор,
творческий собрат
По жизни может стать
роднее брата,
А может, даже ближе во сто крат, —
Тем горше эта тяжкая утрата!
Но я-то перед ним кристально чист,
По сути, став его апологетом.
Пусть спит спокойно
старенький марксист,
Я следую во всем
его заветам.
Я доблестно извел ведро чернил.
Не спал ночей, терзая душу в клочья —
Но все же для потомков сохранил
Все то, что мне поведал он
той ночью.
Довеском же,
написанному вслед,
Как выпавший из главного сюжета,
Постскриптумом я ставлю тот памфлет
Из старенькой усть-кутовской газеты.
ОТПОВЕДЬ ЗЛОПЫХАТЕЛЯМ
Визжали моськи: это, дескать, сказки
Про злого, кровожадного царя. —
Мол, как там ни крути,
сгустили краски
Писаки — мифотворцы Октября.
Настойчиво шептали по секрету,
Упорно слухи грязные ползли
О том, что по Земельному Декрету
Остался пахарь
вовсе без земли.
Кликуши заходились горьким плачем
И, брызгая слюной, срывались в крик,
Божась, что был германцами проплачен
Октябрьский
троцко-ленинский блицкриг.
Все чаще возникали злые споры,
Что якобы обманут был народ —
И сам же взвыл от красного террора,
Когда ему свинцом заткнули рот.
Мол, книги врут,
муссируя детали
Жестоких злодеяний Колчака,
Скрывая, как в те дни людей пытали
В кровавых подземельях ВЧК.
Иудушки строчили мемуары,
Разбухшие от злобствующей лжи,
Что будто бы ночами комиссары
Разбойные чинили грабежи.
А некая бульварная газета,
Вгоняя мир честной в животный страх,
Плела, что был страшней фашистских гетто
Концлагерь ГПУ на Соловках.
И всякая продавшаяся гнида,
Весь этот грязный эмигрантский сброд, —
Все выли о разгуле геноцида,
Который истребляет русский род.
Понятно, почему врагов корёжит,
Почто они визжат из-за угла:
Уроды, у кого кривые рожи,
Всегда винят кривые зеркала.
Коль истину, обычно, ищут в споре,
То спорят в разговоре напрямик.
Поэтому взываю к лживой своре,
Как ленинец и старый большевик:
Внимайте, закордонные клевреты,
Что вам ответит партии полпред
На ваши смехотворные наветы,
На чушь собачью
и зловонный бред.
За доллары вы лаете по-русски,
Но мосек осудил еще Крылов…
Что знали вы про царские кутузки?
А кто хоть раз отведал шомполов?
Я ж этого дерьма хлебнул с лихвою,
Пока монарх в России правил бал.
Зато потом за все своей рукою
Обидчикам своим сполна воздал.
Во избежанье к прошлому возврата
Батрак вчерашний просто взлютовал…
Ох, и немало вашенского брата
В капусту я тогда пошинковал!
Гнев черни очень страшен по природе,
В час мести беспощаден наш народ.
Уймитесь лучше, «ваше благородье»,
Пока вам вновь не дали окорот!
Ведь вы же, «гневом праведным» пылая,
Историю не ставите ни в грош, —
Клянетесь отомстить за Николая.
Но чем же он, Кровавый, был хорош?
Жандармы нас топтали озверело,
Помещик лютый по три шкуры драл,
Мы помним ужас Ленского расстрела,
Ходынку и Владимирский централ.
Вам видится монархия спасеньем,
А нам царизм казался сгустком зла:
Им несть числа, Кровавым воскресеньям,
И жертвам Красной Пресни несть числа.
Как нас ни гнули царские сатрапы,
Народному терпенью есть предел, —
И был Октябрь! А те, что дали драпа,
Досель скулят, оставшись не у дел.
Я точно помню, как все это было —
Без всяких там писательских прикрас:
В ту ночь нам был сигнал «Царя на мыло!» —
И мы к утру исполнили приказ.
Все четко шло по ленинскому плану,
А план тот был поистине хорош!..
И если б не Антанты и Капланы,
Мы живо бы весь мир
вогнали в дрожь.
Когда уже казалось близким счастье
И пучило от дивных перспектив,
Мы влезли в бойню,
даже сотой части
Из тех задумок
в жизнь
не воплотив.
Стреляли в нас эсеры и кадеты,
Деникинцы, махновцы, казаки.
А мы — и безоружны, и раздеты —
Громили их отборные полки.
Прищучили Краснова и Петлюру,
Любуясь, как позорно враг бежит,
Как Дутов и Шкуро спасают шкуры
И Врангель «когти рвет» за рубежи.
Хотя мы и не цацкались с врагами,
Они плодиться стали, как грибы:
Вся Русь тогда покрылась очагами
Междоусобной классовой борьбы.
Пусть был террор. Но были и причины,
Поскольку на войне — как на войне!
И мы, срывая маски и личины,
Всю контру скопом ставили к стене.
Ну, что ж, возможно, были и ошибки.
И жертвы были. — Это не беда.
Важней
спасти вождей
в кровавой сшибке,
А щепки-то в лесу летят всегда.
Да коли б щепки…
Сплошь враги народа:
Попы, жиды, буржуи, кулаки, —
Такие безыдейные уроды
Как раз и загремели в Соловки.
А сколько быдла скурвилось в ту пору —
Из тех, что были с нами лишь вчерась!
Вот вам и повод к красному террору,
Чтоб, значит, образумить эту мразь.
Конечно, нас теперь осталось мало, —
Тех, кто народ в коммуну гнал кнутом,
Кто вел борьбу за наши идеалы…
И тех, кто их расстреливал потом.
Мы, ленинцы, совсем не лиходеи,
Но кто нас тронет — спуску не дадим,
Заставив всех уверовать в идею,
Что наш Союз вовек непобедим.
А тем, кого изводит ностальгия,
Мечтающим вернуть свои дворцы,
Понять пора, что в них живут другие —
Проверенные партии бойцы.
Мы вас недаром сбросили с телеги, —
Нам стало легче, как ни посмотрю.
Ведь столько наших льгот и привилегий
Не снилось даже батюшке-царю.
А вы навек запомните отныне:
Народ советский не потерпит ложь.
Болтать болтай, но не замай святыни,
И лапой грязной Ленина не трожь!
Плевали мы на ваше завыванье.
А если бой — готовы лечь костьми
За светлые свои завоеванья, —
Ведь их у нас немало, черт возьми!
Мужик российский шибко беспокоен
И вечно беспричинно раздражен.
Он — раб. Холоп. Дурак. Но — грозный воин.
Поэтому не лезьте на рожон.
Уж лучше вам держаться середины,
Пока мы суд истории вершим.
У нас народ и партия — едины,
Что значит: наш режим несокрушим!
1989—1992 г.г.
ПРИМЕЧАНИЯ
К ПОБАСКАМ ЩУКАРЯ
*«Литературка» — «Литературная газета», печатный орган Союза писателей СССР.
*Нужин — видимо, старик имел в виду город Нежин под Киевом, потому что г. Нужина в Советском Союзе попросту не существует.
*Зорге — легендарный советский разведчик, арестован японской полицией уже в октябре 1941 года, а в 1944 году казнен. Поэтому маловероятно, что Щукарь мог иметь с ним хоть какие-то контакты. Ведь в эти дни, т.е. до ареста Рамзая, он как раз «…полгода лихо отступал», а затем какое-то время пребывал в бригаде Ковпака. Хронологическая неувязочка получается.
*лишь двадцать лет спустя представят Зорге к званию Героя — действительно, к званию Героя Советского Союза Рихард Зорге был представлен только в 1964 году, к 20-летней годовщине со дня его гибели.
*Маринеско — об этом русском подводнике ходили легенды еще в годы войны. Гитлер объявил его своим «личным врагом». Но в родной стране он был в глубокой опале и умер в нищете. Лишь после смерти Александра Маринеско, в 1990 году, ему было присвоено звание Героя.
*Маркадер — фанатик, искромсавший ледорубом Льва Троцкого. Герой Советского Союза.
*лубянский Щелкунчик — так за глаза называли министра МВД СССР Николая Щелокова, одного из фаворитов генсека Л. Брежнева. На закате своей карьеры Щелоков был уличен во всех земных грехах.
*Гречко и Рыбалко — в годы Великой Отечественной войны были командующими армиями, а позже вышли в маршалы.
*…Дивизию свою покрыли славой — речь идет о 28 героях-панфиловцах, воинах 316-й стрелковой дивизии, в ноябре 1941 года в битве под Москвой уничтоживших в коротком бою 18 фашистских танков. Погибли почти все, но враг не прошел. Однако Лукич участвовать в том бою опять же не мог, поскольку в те дни находился «под опекой» партизан Ковпака.
*…ночным шнырем — в лагерях шнырями называют мелкую прислугу администрации, этаких побегушек на подхвате. Здесь — ночной «сторож».
*ВАСХНИЛ — Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук им. Ленина. Кстати, практика назначения партийных функционеров руководителями научными и культурными «синекурами» в СССР широко практиковалась.
*…который сам был в прошлом свинопасом — действительно, Н. С. Хрущев любил подчеркивать, что начинал свою карьеру сельским свинопасом. Это отражено и в его автобиографии.
*кремлевская «вертушка» — прямой телефон, связывающий «особо доверенных» напрямую с членами Политбюро ЦК КПСС.
*…за десять «штук» — штукой на блатном жаргоне называют тысячу рублей.
*…Гайд-парком инсургентов — в Лондоне Гайд-парк является традиционным местом проведения политических митингов и собраний. Инсургентами раньше называли всех протестующих против власти, повстанцев, мятежников.
*…образ Павки — речь идет о главном герое книги Н. Островского «Как закалялась сталь» Павке Корчагине, романтике-идеалисте.
*…над лангпунктом доходяг — в системе ГУЛага существовали специальные «карантинные зоны» — лагерные пункты, куда свозили умирать «доходяг» — т.е. зэков, дошедших до крайней формы истощения, измотанных каторжным трудом и вечным голодом, по сути уже «живые трупы».
*Мою Гарибальдийскую Звезду и прочие заморские «Подвязки» — высшие ордена Италии и Франции, вручаемые за выдающиеся заслуги.
*Пат и Патошон — неразлучные комические герои, вызывающие смех уже только одним своим видом карлика и великана. Здесь подразумевается, что ничтожество превращается в генсека.
*Киже — герой повести Ю. Тынянова «Подпоручик Киже», человек-фантом, которого просто не существовало в природе, но он исправно получал чины и награды.
*…ястребы с Гудзона — так борцы за мир называют военщину США, хищников Пентагона.
*«Синяя тетрадь» — повесть Э. Казакевича о В. И. Ленине, где вождь мирового пролетариата время от времени вносит в заветную тетрадку свои гениальные прозрения.
*…на буйного манделу — вообще-то Нельсон Мандела был яростным борцом против апартеизма в ЮАР, одним из лидеров Африканского национального конгресса. Но здесь его имя используется явно ругательно.
*Старпер — на молодежном сленге так презрительно обзывают стариков, которые еще «петушатся», забывая о своем реальном возрасте. Расшифровка этой аббревиатуры читается как «старый пердун».
*Усть-Кут — один из таежных «центров» БАМа.