Он проходит. Беззвучно садится на край постели. Он пахнет сигарами, ромом, дорожной пылью, ведьма-память сливает в ничто миражи-недели, забытые клятвы, что так и не стали былью.
…Это было как будто во сне, и совсем не с нами: дурманящий ритм и утробная ложь тимпанов, нас манили, кружили, в болота влекли огнями пустые мечтанья, дети ночных туманов. Мы, как пена морская, бросались в людские руки, очарованы танцем, голосом, горьким ромом, нам казалось, что если и есть на земле разлука — она не для нас. И опять раздавался гомон. Голоса неразборчивы, смех разрезает воздух — ты, mon c;ur, как всегда, смеялся над древней сказкой, но решил поиграть… А потом уже было поздно: мы клялись на крови, со стен нам внимали маски. Обещали любить, чтобы вместе, и чтоб — до гроба, острой льдинкой ножа взрезали в ладонях раны, были молоды, и пьяны, и наивны — оба…
Но древние духи не любят, mon c;ur, обмана и не знают столь глупых фраз, как «ошибка жизни» — если клялся, будь рядом вечность.
Никак иначе.
Догорел карнавал с едким привкусом скорой тризны.
И мы позабыли всё.
А обет — тем паче.
…Он смеется — могильной калитки холодный шорох: «Смешные вы, люди, в часы своего заката. Шрамы снова цветут, заколдованный маков всполох, гляди, вот и он — твое сердце. Совсем не рада?»
Улыбаюсь: mon coeur, ты как призрак ночных кошмаров, жаль, что встретились так, жаль, встретились раньше срока. Ну, смелей, мое сердце — ладонь опаляет жаром — лишь росчерк ножа. Крови нужно совсем немного.
…Льется ром, бьет тимпан. Мы так веселы, мы так юны, шумит карнавал, увлекая тенями в млечность. Там, внизу, остывают в недвижных ладонях руны,
а в мертвых глазах, будто лед,
проступает
вечность.