СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Меня крестили в шесть лет после войны по моей просьбе, после возвращения из эвакуации на Урале к бабушке на Брянщину, которая два года была под немецкой оккупацией всеми родами войск от румын до карателей и гестапо.
Было веселое послевоенное лето. Зеленая, провинциальная, почти деревенская улица. Все дети бегают и хвастаются крестиками (особенно девчонки), крестики были тоненькие, маленькие, иногда с изображением маленького человека на кресте,а у меня крестика нет.
Стал спрашивать о боге. Объяснили. Говорили много ерунды (особенно девочки), но понял главное: что креститься надо в церкви, очень интересно, ничего страшного, тем более, что веришь ты в бога или не веришь, никто не спрашивает. Так мне захотелось быть крещеным и, как другие, иметь крестик.
Упросил маму, чтобы крестили. Мама была очень удивлена: в эвакуации как-то было не до бога, но бабушка решила мудро: если сам захотел, то надо крестить, не смотря на возраст. А там разберется.
Крестного выбирать не пришлось: из четверых бабушкиных сыновей трое навсегда остались на фронте: Петр, Павел и старший Василий; четвертый, дядя Миша выживший, потому что был в эвакуации вместе с ремесленным училищем и не воевал по возрасту, стал крестным отцом. Крестную мать выбрал из трех бабушкиных дочерей, переживших оккупацию, склонившихся надо мной с улыбкой (семейная традиция). Я выбрал красивую, молодую, всегда веселую, в золотых кудряшках Клавдию.
Четвертой была моя мать.
Было светлое солнечное воскресенье. Помыли, одели в белую косоворотку, вышитую зеленым крестиком, и короткие штанишки (других к моему огорчению мне еще не сшили), и повели по улицам в церковь на кладбище. Большую, каменную, выстроенную еще в прошлом веке при Мальцевых, превращенную немцами в склад, взорвали партизаны вместе с содержимым. Но на кладбище осталась тоже очень красивая: бревенчатая, восьмигранная, крашеная зеленой краской под окружающую листву и с большими окнами.
Когда пришли, церковь была почти пуста, тиха и наполнена солнцем.
Священник был довольно молод, в желтом облачении, высок, толст, рыж, с одутловатым лицом и реденькой бородкой. Глаза были голубые, но мутноватые, а сам - чем-то недовольный, словно его рано разбудили. Детишек было человек семь, и священник всех детишек, начиная от грудных, только что родившихся, велел распеленать и по очереди совал попой в медную с остатками серебра на выпуклых боках купель (сохранили от немцев). Детишки кричали, а поп, не обращая внимания на их крики, бормотал свое, обливал детишкам головы, зачерпывая из купели прямо ладонью и обрызгивал всех водой. Я, как старший, стоял последним, но на меня тоже попадало.
Дошла очередь до меня. "Что, он и меня собирается посадить в этот таз, - подумал я, - прямо в штанах, или надо снять?" - и начал спускать штанишки. Поп подошел, выпучил глаза и открыл рот. Что-то быстро и сердито начал говорить крестному, тот спохватился, одернул меня и я подтянул штаны. Поп, все еще сердясь, косясь на меня круглым мутно-голубым глазом, подвел меня к купели и властно, словно в наказание,согнув мне голову вниз рукой, сунул лицом в купель, ворча при этом весьма не благостно.
Я утерся молча; мои сопровождающие (все тети и дядя)с облегчением вздохнули. Мать по церковной традиции в церковь не взяли.
Когда вышли из церкви, я на их вопросы стал объясять, что хотел помочь попу, чтобы не он меня раздевал, а он не понял и рассердился.
- А поп-то был с перепоя,- резонно подытожил молодой крестный, - еще не опохмелился.
У калитки кладбища двое потертых, но бойких мужика (явно приезжие) продавали крестики. Одни были из дешевой пластмассы, красные, как послевоенные леденцы, и легкие, как безделушки, а другие - серые, литые, свинцовые. Третьих не было, - война недавно кончилась.
Мужики, поняв мое недовольство, тут же сообразили, что можно заработать, заговорили, что найдут, что привезут в следующее воскресенье, что у них кое что осталось с мирного времени, просто уже раскупили...
Родственники тоже уговаривали купить позже, но прийти на улицу после крещения и без крестика, да и вгонять маму в расходы не хотелось... И я выбрал свинцовый, все же - металл.
Но свинцовый был толстым, тяжелым, вовсе не таким изящным, как виденные мною серебряные и медные, и я подумал, что пожалуй могу его сплющить, сделать плоским, как серебряные, и всю дорогу домой обдумывал, как это сделать.
Пришли домой, все разошлись, я попытался отыскать молоток, но не нашел. Увидел у бабушки в "зале" мраморное пресс-папье на подоконнике и решил, что подойдет. Положил крестик на подоконник изображением вниз, чтобы не очень смять изображение, и тяжелым пресс-папье ударил сверху. Вбежала бабушка, схватила за руку и отругала меня, крестясь. Крестик же не столько расплющился сколько вмялся в подоконник, и след от него остался, видимо, навсегда.
Водил ли тогда Бог моей рукой, не знаю...
Так у меня начались отношения с религией и церковью.
Религию я не обожал, но и не обижал, изучал с большим интересом , хотя относился критически - для меня это была давняя традиция и культура моих предков. Она меня - тоже не обижала , хотя и не помню, чтобы очень-то жаловала.
Жаль только, что свои ожидания получить удовольствие от изящного крестика я сам же испортил своим мальчишеским нетерпением и стремлением к улучшению всего, что попадало мне в руки; видимо во мне зарождался будущий конструктор и реформатор. Судьба тоже обходилась со мной вполне по моим заслугам: то помогала творить, то спасала в критических ситуациях, то совала носом в купель, а порою жестоко в грязь, - за торопливые стремления и желание все проверять на своем опыте и все улучшать.
И поэтому теперь я говорю родителям: крестите детей, особенно, если они сами просят: многое узнают в жизни, многое поймут. Но почаще объясняйте, что им свой крест всю жизнь носить.
Мой был свинцовым, кустарным, переплавленным из военных пуль.
Светлого всем воскресенья...