Он приходит к жрецу и взывает, почти молясь:
«Вот тебе камень, вот перья, вот кожа и кровь моя;
Вот осколки от сердца из самой моей груди.
Забирай это, жрец, и в чащобищу уходи.
Сделай там зелье, всесильный и безотказный яд,
А потом из шершавой пригоршни им напои меня.
Не нужна черемша и мята, пусть же на дне руки
Плавают мерзкие слизни и склизкие червяки.
Я не достоин большего, ведь страха слепой оскал
Вижу всегда в бесстрастном я серебре зеркал.
Из них на меня взирает не человек, а зверь.
Зелье свари, шаман, мне и зверя внутри убей.
Жрец потирает в пальцах бусы из клыков лис.
«Ну же, не стой у входа, ты проходи, садись.
Вот черемша и мята, вот теплый огонь костра,
Вот в нем трещит, сгорая, ноябрьская листва.
Вон в небе реет сокол, вон где-то вдали скала…
Слушай, видал ли, путник, в чащобище зеркала?
Звери не видят боле, чем отраженья трав
В тихих затонных водах под сенью моих дубрав.
Ты забери обратно осколки ушедших дней,
Домой возвратись на рассвете и все зеркала разбей.
И впредь гляди, путник, только, а то не ровен час,
В преданные глубины любящих чистых глаз.»