Клиффорду Саймаку посвящается
Чужая планета! Что может быть прекрасней на просторах Вселенной? Какое бескрайнее поле исследований для пытливого разума человека! Чудесное многообразие материи, поиск внеземных цивилизаций, трепетное ожидание открытий, тревожный зов Космоса, стремительный полёт мысли, несущейся на крыльях фантазии - вот что ожидает смелого покорителя звёздных пространств, посвятившего свою жизнь профессии исследователя тайн Вселенной! И вот он, мужественный сын человечества, возвращается домой, овеянный славой и окружённый всеобщим почитанием, одаривает учёных мужей бесценными сведениями о далёких мирах, любуется красотами родной планеты, а сам уже рвётся туда, к звёздам, и не спит ночами, обдумывая новую, куда более опасную экспедицию…
Всю эту галиматью для подросткового возраста А. выбросил из головы после первого же года полётов. Теперь, когда двадцать лет исследовательской работы тяжким грузом давили ему на плечи, он не испытывал ничего, кроме скуки, усталости и щемящей тоски по жизни, прошедшей вдали от Земли: спортивных автомобилей, обедов из натуральных продуктов, золотистых песчаных пляжей, комфортабельных отелей, красивых гибких женщин, чьё присутствие заставляет так тревожно биться сердце; от дома, которого он так и не заимел, друзей, с которыми, наверное, приятно посидеть вечерком на прохладной, увитой зеленью террасе и перекинуться парой слов о состоявшемся накануне футбольном матче, рассеяно размешивая сахар в чашечке: « Кстати, этот парень… не помню его фамилии… ну, тот, что отправился к созвездию Лебедя… От него действительно нет никаких известий?» - и, с сожалением покачав головой, отправиться затем в спальню и безмятежно отойти ко сну в предвкушении завтрашнего удовольствия от предстоящей водной прогулки…
А. прилично зарабатывал, и теперь, после выполнения последнего задания, всё то, чего он не имел в своей жизни, легко могло стать реальностью: накопленная за годы сумма вполне позволяла ему обзавестись и домом, и дорогим автомобилем, и красивой женщиной - самозабвенно наслаждаться тысячью мелочей, которые для жителя Земли не представляют особой ценности, поскольку они привычны, естественны и всегда под рукой.
Но близкая отставка не радовала А. : со страхом и раздражением прислушивался он к тайным движениям своей души и всё яснее осознавал, что уже никогда не сможет вернуться к людям, жить среди них, просто потому что не умеет этого делать; он слишком привык к своему одиночеству, слишком долго жил вдалеке и совсем не знал, чем они живут, чему верят, что заставляет их целеустремлённо и радостно двигаться к смерти, не задумываясь ни над целью жизни, ни над смыслом ухода из неё. Он не любил людей за суетность, легкомыслие, жадное потребительство, за то тайное предательство, которое все они допустили по отношению к нему, с лёгкостью оторвав от себя и послав на встречу с одиночеством, тут же забыв о нём, его долгом одиноком существовании. Он, пожертвовав тем, чем не пожертвует ни один из них - бесценным временем жизни, из года в год бросал в копилку человечества золотые дукаты знаний, до которых не было дела им, беззаботным и сытым. Никто не оценил ни его жертвенности, ни личного мужества; в то время, когда он думал о всех них - о нём не думали, и это было так больно и несправедливо, что А. в гневе потрясал кулаками, и глаза его сверкали яростно и дико.
Уже два месяца А. жил на небольшой планетке среди серых унылых дюн. К северу от пустыни высились остроконечные базальтовые скалы, потрескавшиеся и осыпавшиеся. Мелкие осколки базальта шлифовались временем и ветром и превращались в гальку, в которой ноги увязали по самую щиколотку.
Только пустыня и скалы - больше ничего не было тут, в этом забытом уголке Вселенной, и сколько А. ни гонял свой вездеход, пожиравший километры пути, сколько горючего ни жёг - ничего, только пустыня и скалы. И ветер. Сумасшедший ветер, нагоняющий тоску своим непрекращающимся движением, то ровным, то порывистым, рождающим чёрные смерчи и заставляющим стонать и выть одиноко торчащие базальтовые глыбы. Ветер дул днём и ночью, не затихая ни на минуту, резко меняя направление, словно запутавшись в сторонах света. Он не позволял А. забыть о его присутствии, дул то в лицо, то в спину, сопровождал его во всех вылазках, становясь свидетелем его неудач. Он заунывно пел по ночам, засыпая вездеход сухим песчаным дождём, словно убаюкивал нежданного гостя, и А., ворочаясь на жёстком матрасе, проклинал его неугомонную навязчивость.
А. давным – давно мог отправиться восвояси, но страх перед неизбежностью начала новой жизни, её чужой непривычный ритм, удерживал его. А. назначал самому себе день отлёта, но в последний момент менял решение и срывался в бесполезную экспедицию или до изнеможения бродил между скалами, увязая в россыпях гальки и пряча от горячих поцелуев ветра лицо.
По вечерам после пресного ужина и нескольких больших глотков алкоголя А. доставал неведомо как сохранившийся патефон, нервно крутил никелированную заводную ручку и слушал пластинки: о неразделённой любви, коварной измене, сладких муках страданий - о той жизни, которая давно умерла, исчезла, и лишь слабые отзвуки её сохранились на этих тусклых поцарапанных дисках.
Не оставляй меня одну,
Я не прощу тебе измены, -
плакал женский голос, и ветер, подхватив его, относил звуки далеко в сердце пустыни и закапывал в горячий песок.
На небе загорались звёзды. А. грозил им кулаками, глотал пьяные слёзы, доставал из потрёпанного чемодана древний, за бесценок приобретённый у старьёвщика аппарат и, усевшись у распахнутых дверей вездехода, припоминая азбуку Морзе, выстукивал дрожащей рукой страшные проклятия, уносившиеся в чёрную неизвестность Космоса. «Так, так - так», - стучал аппарат, а он смеялся, чувствуя себя отомщённым, пускал по ветру графики и диаграммы и потом весело следил за тем, как жадно прячет ветер бумажные листки в непроглядность ночи. Лишь перед рассветом А. забывался тяжёлым безрадостным сном.
Шло время. А. больше не мог затягивать с вылетом: все сроки его командировки давно прошли. Он закопал в песке пустые консервные банки, сжёг мусор, делая это автоматически, убеждая себя в неизбежности возвращения. « Будь что будет, -говорил он себе, - живут же люди. Каждый как –то устраивается. Может быть, и мне повезёт.»
Закончив работу, А. побродил среди дюн, облазил все скалы, прощаясь с мирком, которому отдал частицу своей жизни, а ,значит, и частицу больной души. Ветер следовал за ним по пятам, заглядывал в лицо, будто не верил в расставание, потом отлетал в сторону и скорбно всхлипывал, теребя и подбрасывая гальку.
Ночью А. никак не мог уснуть: он тяжело вздыхал, ворочался с боку на бок, садился на постели, уставившись широко открытыми глазами в темноту, а ветер всё плакал и плакал в ночи, засыпая вездеход миллиардами песчинок. Их тихий струящийся шелест порой нарушался слабым, но отчётливым звуком, будто кто – то стучал по обшивке вездехода, обозначая тревожное постороннее присутствие. «Так, так –так, так, так - так - так», - звуки становились громче, увереннее. Смятение, боль и тоска угадывались в этой нехитрой дроби. А. встал, зажёг свет и вылез из вездехода.
Ветер усилился. Он вздымал тучи песка и уносил их прочь, в густую черноту ночи, устремлялся к скалам, захватывал горсти гальки и бросал их в панцирь вездехода, уносился вдаль и вновь стремительно возвращался, чтобы продолжить своё самозабвенное занятие.
А. заслонился от ветра, бьющего порывами в лицо, прижался к холодному боку вездехода и внезапно осознал смысл происходящего: стук гальки по железу со строгим чередованием пауз приобрели для него глубокую и простую ясность. А. сполз на песок и застыл в смятении, а ветер всё продолжал взывать к нему, выстукивая азбукой Морзе:
«Человек, ты тяжело и неизлечимо болен. Ты одинок, как и я. Прошу тебя, останься, человек. Здесь нам будет хорошо вдвоём. Прошу тебя, останься!»…