Покорно плетусь за моложавой санитаркой, сопровождающей меня по длинному больничному коридору. Я едва успеваю за её энергичным шагом. Вот она, наконец, останавливается, мягко берёт меня под руку и заводит в приоткрытую дверь полутёмной палаты под номером тринадцать.
– Вот сюда, – показывает на кровать, расположенную у двери и заправленную бледно - голубым бельём. Я ставлю сумку на стул, а сама осторожно сажусь на край высокой кровати. Как неудобно. В палате прохладно, но воздух тяжёлый с запахом лекарств и хлорки. Вдыхаю и ощущаю комок обиды и отчуждения в горле. Заставляю себя смириться и начинаю осматриваться. Кровать напротив, заправленная таким же застиранным бельём, пустует. У окна дремлет немолодая женщина. Землистое сморщенное лицо выражает страдание. По рельефу одеяла вижу, что она худенькая и маленького роста. Тонкие с крупными кистями руки лежат вдоль тела сверху, пальцы слегка вздрагивают. К ножке кровати прижимается потёртая коричневая сумка, рядом с ней маленькие чёрные войлочные тапочки. Доносится еле слышный стон. Всё, как должно быть в больнице. Я перевожу взгляд на окно. На улице начинает темнеть. Порывистый ветер нещадно треплет голые кроны деревьев. Вдалеке виднеются угрюмая пирамида террикона Гундоровской шахты, высотки третьего микрорайона и часть дороги. Вдруг внезапный дождь путает все контуры. Звонко стучит по железной отмостке. Легко заглушает стоны соседки. Я слушаю шум быстро стекающих по стеклу струек. Но через некоторое время он начинает смешиваться со смешным скрежетом и металлическим стуком, которые всё громче и настырнее доносятся из коридора.
Женщина, с большими каштановыми буклями, в белом халате, тащит каталку. На ней вокруг большого алюминиевого чайника кучно теснятся тарелки с гречневой кашей.
– Поеду назад, приходите в столовую, - бодро произносит она привычную для неё фразу.
– Ужин развозят тяжелобольным, а нам надо собираться, – отзывается моя соседка, высохшая, седая как лунь старушка. Свесив с кровати костлявые ноги, повязывает красный с яркими жёлтыми розочками шерстяной платок на голову. Она покрылась на украинский манер: сзади оставила свободный кончик, а два других связала высоко над темечком. Короткие хвостики смешно торчат вверх, как рожки. От этого она становится похожа на гоголевскую Солоху. Только глаза смотрят не лукаво, а доверительно и печально.
Неестественно тонкая шея с вздутыми жилами едва держит голову. Женщина надевает толстый вязаный, некогда синего цвета халат, который смешно повис на ней, словно с чужого плеча. Но соседка живо находит выход, она достаёт из кармана кусок бинта, подвязывается им, после чего медленно плетётся к раковине. Берёт мыло и начинает мылить руки.
-- Меня Галя звать, – громко представляется она. Я догадалась, что женщина плохо слышит.
– А меня Лариса, – так же громко отвечаю я. – Идёмте на ужин?
Я пропускаю старушку вперёд, она тяжело перешагивает порог, и мы неспешно направляемся по коридору к столовой.
Там нас ожидает остывшая гречка и тёплый чай. Мы садимся рядом, выбрав свободные места у окна.
–Я мало ем, – жалостно сознаётся Галя. – Не хочу.
Она запивает две ложки каши чаем, с трудом поднимается, держась за стол и,
по-стариковски шаркая, выходит из столовой.
Вернувшись в палату, мы некоторое время молчим, грустно раздумывая под редеющий стук дождя каждая о своём. К тому располагает и дождь, и приглушённый свет. В палате горит только ночник над Галиной кроватью, да узкая бледная полоска криво вползает в полуоткрытую дверь. Наши кровати стоят на одном уровне, и мы не видим друг друга. Просто сидим и молчим.
– Галя, давно здесь лежите? – первой нарушаю тишину я.
– Третий день, - отзывается соседка.
– Легче стало?
– Врач сказал, что не видит инсульта. Мне восемьдесят лет. Я уже старая.
Зачем меня лечить?
Галя говорит искренне и спокойно. Меня тронула её доверительность и мужество. И, как показалось, женщина рада общению и нашему разговору.
– В любом возрасте и состоянии нужно лечиться.
– Даже такой старой?! – спрашивает Галя и после недолгой паузы безнадёжно машет рукой.
– Не надо махать рукой. Восемьдесят – это не так и много.
– Я скоро умру. Знаешь, Лариса, о чём я больше всего сожалею? – взволнованно и быстро говорит Галя.
Я с участием поворачиваюсь к соседке. И вижу её влажные глаза. Тёмные, немного удивлённые, в них нет усталости, отчаяния и озлобленности. Читается только удивление: как же так? За что? Её тоненькая фигура подалась вперёд, лицо, на котором внезапно разгладились все морщинки, выражает глубокое недоумение. Она напомнила мне девочку-подростка, на которую обрушилась непосильная беда.
– Что произойдёт с Украиной? Я так и не узнаю!
– Вы родились на Украине, Галя?
– Да, в Винницкой области, в селе Берёзовка в тридцать седьмом году.
– Получается, что бандеровка? – с доброй улыбкой шучу я.
– Бандеровка, бандеровка, – усмехнувшись, отвечает старушка.
И тут Галя живо заговорила, увидев во мне благодарного слушателя, - и передо мной открывается женская судьба. Перебивать нельзя. Грех. Я внимаю каждому слову.
– В семье было трое детей. Брат и сестра старше меня на два и три года. Я самая маленькая. Но крепко запомнила, как в годы войны у нас квартировало трое немцев. Они часто приезжали во двор на мотоцикле, в люльке привозили награбленное и кучами сваливали прямо на снег перед домом. Однажды зимой они рассыпали у крыльца большую горсть петушков на палочке и ирисок. Мать строго-настрого запретила нам даже притрагиваться к чужим вещам. Мы жадно смотрели на брошенные сладости, но никто не взял ни одной конфеты. Помню… По просьбе немцев мама жарила на ужин картофельные драники. И, как только постояльцы отворачивались, успевала бросить несколько штук нам прямо с раскалённой сковороды на изразцовую лежанку. А мы хватали горячие лепёшки и прятали. Как-то вечером немцы крепко выпили. Один, немолодой, достал из кармана кителя красные бусы и надел их на меня. Нитка оказалась длинной и повисла до самого живота. Мужчины громко хохотали, глядя на меня. А я молчала и, не отрываясь, смотрела на мать. А та застыла, глядя строгими глазами на меня, приложив палец к губам. Молчи! Я, хоть и маленькая была, а догадывалась об опасности. Ко мне подошёл молодой белобрысый солдат и быстро сдёрнул бусы с шеи, зацепив волосы. Я покорно молчала и пикнуть не посмела.
Мой отец работал в совхозе плотником. Он сам смастерил большой кухонный стол, к нему скамейки. Однажды вечером немцы сняли с себя верхнюю одежду - толстые свитера, цветом?.. - Она быстро оглядела палату. - Ну вот, как это полотенце, - Галя махнула на спинку соседней кровати, где висело полотенце цвета болотной тины, - Разложили их на столе и стали внимательно рассматривать. Оказывается, они выискивали вшей, давили их ногтями и каждый раз выкрикивали при этом: «ПОртизан! ПОртизан!» Смеялись зло, ехидно.
А когда Берёзовку освобождали наши войска, немцы бежали, забрав с собой награбленное. Долговязый белобрысый немец остановился на пороге в одних кальсонах, держа в охапке одежду, и стал осматривать дом острым взглядом. Потом он быстро подбежал к полке, где хранился плотницкий инструмент отца, и схватил стамеску. С ней и убежал.
Некоторое время мы молчим. Затем Галя взволнованно прерывает паузу:
- Не узнаю, что станется с моей Украиной?..
– Я думаю, переживёт украинский народ этот геноцид и снова станет частью русского народа. Будет Украина частью Российского государства.
Много она пережила горьких событий и эту войну переживёт. Я верю.
– Хочется верить, - грустно и протяжно произносит Галя.
В палату входит медсестра Наташа и насыпает нам в ладошки таблетки. Одна горка – на вечер, другая – на утро.
– Не могу пить воду с газом, – пожаловалась Галя.
– У меня есть вода без газа. Давайте я вам налью. Где ваша кружка? – услужливо спрашиваю я.
– Полкружечки хватит, - обрадовалась Галя.
Я запиваю три небольших таблетки несколькими глотками воды. Горечи почти не чувствую. Оставшуюся на утро порцию кладу в тумбочку. Галя смешно закидывает в рот по одной таблетке и запивает ровно одним глотком. И так же, как и я, убирает утреннюю норму в тумбочку.
Мы снова остаёмся в тишине. Такое странное чувство, будто чего-то не хватает.
– Дождь закончился, – замечаю я.
– После него могут лечь морозы, – горько вздохнув, предполагает Галя, - А я ещё не успела укрыть розы. Осень в этом году тёплая. Конец ноября, а такая теплынь стоит. Ударит мороз. Обледенеют кусты и погибнут. У меня во дворе несколько кустов роз: белые, красные и один жёлтый. Они высокие, пышные, цветов много. Я рядом с ними постою, полюбуюсь на них, понюхаю, и так у меня радостно на душе становится, так охотно. Берегу розы много лет. Хоть старая и больная, а в жару и засуху обязательно полью. Вёдрами ношу воду из квартиры, устаю, но не позволяю красоте засохнуть. Не прощу себе такой грех. Я, Лариса, весь двор убираю. Кто-то же должен порядок наводить? Все спешат домой, а на улице некому работать.
– Галя, а как вы в Донецк попали?
– Работу искала. В пятидесятые годы из Винницкой области многие в Донбасс уезжали. И я подалась в эти края в поисках работы. Здесь шахты открывались, предприятия и жилые дома строились. Я на Гундоровскую шахту устроилась, сначала обходчицей, потом выборщицей породы. Это тяжёлая работа. Бывали случаи, когда я одна не могла сбросить большой кусок породы. Останавливали ленту и поднимали его вдвоём или втроём. Мне приходилось кайлом лёд разбивать, когда крышка заледенеет. Я не боялась работы, сильная была. Всё нипочём.
Слушая Галин рассказ, я никак не могла представить эту маленькую худенькую женщину на такой тяжёлой работе. Но руки её были широкими, распластанными, со вздутыми венами. И я верила каждому Галиному слову. Она говорила сердцем. Это была исповедь.
– Галя, у тебя есть дети?
Мне хотелось услышать красивую историю любви двух сильных и нежных людей. Но женщина ответила на мой вопрос коротко и строго:
- Сын и дочь. Дочь живёт в Шахтах, а сын здесь, со мной, в однокомнатной квартире.
О любви не сказала ни слова. Но её лицо выразило скорбь, и глаза на мгновение стали длинными и бесконечно печальными. Видимо, Галя, как мне показалось, когда-то раз и навсегда решила не будоражить эту тему. Даже сейчас, в момент искренности перед посторонним человеком, а в таких ситуациях люди чаще всего откровенны до конца, у неё хватило мужества и воли не пожаловаться, не расплакаться. Женщина продолжила дальше свой рассказ о том, как она с сыном строила гараж и подвал, как в частной квартире общего дома сделала автономное отопление.
Она говорила на хорошем русском языке, мысль оформляла чётко, изредка употребляя чисто казачьи слова: тулить, кушуры. Удивительно то, что Галя, несмотря на свой возраст, помнила технические термины, рецепты кулинарных блюд, названия лекарств, составы из трав.
В палату снова почти бесшумно входит медсестра Наташа с белым эмалированным лотком в руках. В нём под стерильной салфеткой лежит шприц. Она вводит лекарство Гале и, уходя, сообщает, что сейчас придёт ко мне. Разговор прерывается и возобновляется уже вялым Галиным голосом. Она становится сонной. Видимо, ей ввели снотворное. Лёжа, закутавшись до подбородка одеялом, она горько сокрушается о поздно обнаруженной болезни. О том, что ещё так хочется пожить возле цветов, поухаживать за ними. Галя без утайки делится всем: как ссорилась и мирилась с соседками, решая общие житейские вопросы. Я отметила в ней удивительную черту: как легко она освобождалась от обиды, считая раздоры простой житейской ерундой. Недавних обидчиц приглашала к себе в гости и угощала разными вкусностями. А готовить она умеет - знатная хозяйка. В квартире на подоконниках держит горшки с живыми цветами. Умело создаёт в таком маленьком жилье уют.
Галя заснула, это стало понятно по ровному дыханию. А мне не спалось. Тяжело засыпать на новом месте. Неудобная высокая и холодная кровать и чужая обстановка не располагали к отдыху. На душе тревожно. Я слушаю, как в окно грубо стучит злой ноябрьский дождь, как по коридору шаркают чьи-то ноги. А из соседней палаты постоянно доносится сдавленный мужской стон. Завтра буду просить лечащего, чтобы разрешил мне уходить ночевать домой. Заснуть удалось только под утро.
– Сколько времени? – спросила я у Гали, которая мягко тронула моё плечо.
– Семь, вставай, пора! Сейчас придёт лаборант и начнёт брать кровь на анализы. Не ешь ничего. Надо натощак, а то результат неточный будет. Лекарство выпей и всё.
Начинается обычный больничный день: уколы, таблетки, завтрак, капельницы, обед. Врач во время обхода выслушал просьбу и, учитывая моё удовлетворительное состояние, охотно согласился отпускать меня на ночь домой. Я приняла лечение, аккуратно завернула в салфетку предназначенные на вечер таблетки и ушла из больницы. В ту ночь шёл мелкий и колючий снег. Дул порывистый холодный ветер. «Горюет, наверное, Галя о розах?» - думала я.
Утром следующего дня я застала Галю, сидящей на кровати без платка и халата с телефоном в руках. Она ритмично нажимала одну кнопку – принять вызов. Телефон издавал писк. На моё приветствие соседка промолчала. Её лицо ничего не выразило, застыв в бессмысленной гримасе. Подойдя к ней, я понимаю, что она не видит меня. Я поспешила на пост и сообщила сестре о состоянии соседки. Маленького роста, с ярко выраженной корейской внешностью медсестра, по имени Аня, отвечает: «Дома должны умирать старушки, а не в больнице. У неё четвёртая стадия рака. Это её сын поместил сюда. Сейчас будем капать, но лучше уже не будет. Если до вечера протянет, то хорошо». Я сажусь на кушетку в коридоре. В палату идти не хотелось, как и не хотелось смириться с Аниными словами.
В палату я вошла только через час. Галя неподвижно лежала на своей кровати с капельницей в руке. Я тихо, на цыпочках проследовала к своему месту и стала собираться. Галя подняла руку и позвала меня:
- Лариса, я у тебя вчера ложку взяла, забери…Она у меня на тумбочке. Там и бутылка с водой».
– До завтра, Галя! Завтра разберёмся, – ласково говорю я и подхожу к женщине. Галя смотрит на меня добрыми печальными глазами. - А на улице–то сегодня похолодало, - с грустью говорит она.
Как часто в жизни всё вдруг решается просто и трагично. И почти всегда ты бываешь не готов к этому, даже если знаешь и осознаёшь происходящее.
В больницу я пришла ровно к половине восьмого. Быстро зашла в палату. И увидела, что на Галиной кровати, укрывшись верблюжьим одеялом, неподвижно лежит другая женщина. Рядом сидит рослая, спортивного вида девушка. Изредка она слёзно произносит фразу: «Мама, ты меня слышишь?» Женщина молчит в ответ.
– А где Галя? – спросила я на сестринском посту. Аня посмотрела на меня немного удивлённым взглядом. После продолжительной паузы она немного раздражённо отвечает: «Ещё вчера вечером… Я же вам говорила».
Я смотрю в приоткрытую дверь палаты. Окно тронули первые заморозки. Морозец сказочно расписал нижнюю часть стекла. А розы, я так думаю, кто-нибудь укрыл землёй. Дрогнуло чьё – ни будь женское сердце и приняло Галину эстафету. Не должна она оборваться. Добрые и сильные женщины живут на Донской земле. И розы любят, и красоту ценят. Галя – одна из них. И за Украину молятся, у многих из них там живут родственники. Связь живая, отдающая болью в сердце. Я в своих молитвах часто упоминаю…