Я горжусь лишь умением жрать, улыбаясь, землю, по которой змея караванов уходит в путь. Ты однажды сказал: «твои принципы не приемлю, напиши о них, выдай читателям и забудь, и не смей никогда вспоминать о подобных силах. Если что-то случится, то сразу же приходи, я весь мир обезврежу, судьба чтобы нам явила твоё счастье оттенка полуденных снов гвоздик».
Я не верю, я знаю, что ты был тогда правдивым, что могу постучаться я в двери в любой момент. Ты откроешь, заваришь ромашки мне в чай, крапивы, и не станешь болезненным жаром в моей зиме обжигать, шаг за шагом опять загоняя в угол, на тактической карте рисуя и шах, и мат. Я не верю, я знаю, останешься верным другом, даже если обратного я попрошу сама, даже если рискну оголить и подставить спину, или горло приближу своё к острию ножа. Ничего не случится, и это и плюс, и минус: тяжело оттого, что не нужно себя держать.
Вот идут караваны, на запад направив души, вот собаки заходятся лаем, смотря вослед. Я молчу, будто я научилась слушать, или вдруг понадеялась, что ты совсем ослеп и не видишь на мне тонких шрамов любви змеиной. Кто-то топчет просеянной жизни моей песок. Караванщик уходит, уносит товар скотина, и вечернего Солнца касается колесо самых дальних, неведанных мне окраин, где ещё не ступала, наверно, ничья нога.
Только что мне до этих ушедших закатных таин, если я и себе научилась прилично лгать?