Домой хочется
Железная дверь распахнулась, и его легонько пихнули в спину:
- Ну, иди! Иди давай!
И он шагнул. Двери захлопнулись. Лязгнуло, провернулось внутри тяжёлым засовом. И стало тихо. А он стоял и смотрел на беспредельное белое поле, на хмурое оттаявшее небо, такое же необъятное и беспредельное. Дышать отчего-то было трудно – грудь сдавливало. Он закашлялся, утёр ладонью слёзы. С высокой крыши тюрьмы часто и вразнобой капало. За спиной, совсем рядом, затоптались нетерпеливо, рассерженно. Наконец, железное окошко в дверях раскрылось, и прежний молодой солдатик, высунувшись, крикнул:
- Чего стоишь? Ошалел? Иди давай, не стой. Здесь нельзя стоять! Направо иди, туда, на станцию!
Он посмотрел вправо. Далеко за полем едва угадывался посёлок, маячили железные вышки, кочегарные трубы, низкие серые крыши.
Снежное облако неохотно выдулось из ольховой рощицы, и пошёл снег, сырой и редкий. Старые ботинки уже набрали снежной воды, и пяткам стало холодно и сыро. Он выбрался с площадки на асфальт и, ссутулившись, подняв тощий воротник, стараясь как-то поудобнее, потеплее угнездить свою голову, побрёл прочь, к посёлку. Налетел ветер, перехватил жадно стриженые тополя. Длинные, отросшие ветки заколотились, защёлкали. Были они уже с красниной набухающих, стрельчатых почек. И вся дорога пахла вот этой подмерзающей тополиной смолой.
Чёрные птицы, не дожидаясь его, сорвались с тополей и, крича хрипло, надорвано, метнулись в сторону синеющего за снежной моросью леса, вытянулись и пошли, перегоняя друг друга.
До посёлка было ещё шагать и шагать, когда неестественно яркий, оранжевый грузовик вдруг обогнал его, обдав едким солярным чадом, мигнул огнями и затормозил.
- Что, братела, до станции? – спросил водитель. – Садись, докачу!
И они поехали. Чёрный в белую крапину асфальт побежал навстречу. Грузовик покачивался, сипел. Из решётки дуло тугим и горячим ветром, сушило полы намокшей куртки. Но он терпел и радовался тому, что его подобрали, доставят в тепле до самого вокзала. Голова всё ещё кружилась – так он нахватался досыта сырого воздуха, пока брёл. От тепла он стал размякать, глаза закрывались, и рокот двигателя вдруг пропадал, будто его выключали, и тут же взрывался оглушительно и сильно, взрёвывал, вырывая из забытья. Он вздрагивал, оглядывался на водителя, а тот понимающе кивал:
- Да ладно, браток, покемарь! С кем не бывает! С холода да в тепло – любого разморит. Хочешь, стекло опустим?
Дорога забиралась в гору. Снег припустил. Дворники заскрипели, размазывая по стеклу водяные хлопья. В полудрёме ему казалось, что это не он несётся навстречу дороге, а наоборот, дорога проходит сквозь него.
- Значит, домой? Откинулся? – полуспросил водитель.
- Домой. В деревню.
Проскочили мост через широкую жёлтую ручеину, тут же с краю и пошли друг за другом первые бедные домишки. В узких переулках, в глубоких снежных колеях, темнела проступившая вода.
- Я здесь остановлюсь! Пять минут! – сказал водитель. – Картоху выгружу – бабушке на семена привёз. Посиди, покемарь покуда!
Он не ответил, уткнулся головой в холодное стекло. Весёлые, счастливые голоса долетели до него. Стукнула калитка, и залилась радостным щенячьим лаем собака. Водитель залез в кузов, загремел, завозился по железу, спрыгнул.
- Мишенька! Ты поосторожней! Скачешь как!
«Мишенька!..» – криво усмехнулся он и неожиданно позавидовал чужому счастью. Дома никто не ждал его. Вот завтра доберётся к вечеру, и не стукнет ему навстречу калитка, не бросится никто на шею, не расцелует горячо и торопливо, не крикнет: «Стёпушка, родненький, вернулся!»
За стеклом с новой силой подул ветер, подрезал, смахнул капли с потоки, затряс, как выуженную сеть, придорожную черёмуху. Снег замельтешил, закружился, и сквозь него уж не видко было ни улицы, ни переулка. Он задремал. Плечи его бессильно обвисли. Как вдруг дверь грузовика широко распахнулась, и водитель весело крикнул:
- Не угорел?
- Нет! – замотал головой Степан. – На поезд мне бы надо, на вокзал.
- Здесь шесть проходящих, на любой сядешь! Айда чай пить! Бабушка зовёт!
Водитель быстро обежал машину, распахнул дверь с его стороны и почти насильно выволок наружу:
- Да пойдём, чего ты? Нельзя бабушку обижать! Где ещё таких пирогов поешь? Давай-давай! Да как звать-то тебя, земеля?
- Да Степан я…
- А меня Мишкой кличут! Я, как в армию уходил, всем сказал: «Ухожу Мишкой, вернусь Михаилом!» И что ты? Всё равно Мишкой остался! Оттопай ноги-то, а то снегу занесём!
В низкой избушке было жарко, горячо даже. Маленькие, узкие окошки в шесть стёкол слезились, и глубокий порожек зимней рамы до половины наполнился водой. Степан замешкался у дверей, не зная, куда и поставить свои разбитые ботинки – такая чистота была кругом. В ярко жёлтом полу, как в воде, отражались белый домодельный буфет с разноцветными стёклышками, длинные ножки никелированной кровати с белым узорчатым подвесом и сама бабушка в пёстрых чулках до колена и в серых катанцах. Крепенькая такая, как турундушка.
- Ты проходи, проходи! – суетилась она. – Брось ботинки-то, брось! Мишка вон тоже в сапожищах! Я не велела в сенцах раздеваться – нахолодает быстро! Я потом тряпочкой уберу! Садись, садись! Вот сюда – тут у меня завсегда гости садятся. Миша, сказал, ты домой попадаешь? Так ты хоть поешь немного, пирогов я напекла, Хлебов в дорогу дам! Разве можно без хлеба-то в дорогу?
Она усадила его. Поспешно сдёрнула с тазика полотенышко и улыбнулась довольная:
- Ишь, как печёным-то дышит! Гляди-ка! Тут и с грибами, и с капустой, и с яблоками! Пирожки-то я разные наколдую! Вот те, что вилочкой потыканы, те с капустой! А где узелок, те с яблоком! Свои яблоки-то у меня! В этот год в первый раз яблочки сняли! А другие я тоже помечала, да запуталась, какие с чем! Уж что попадёт, тому и радуйтесь! Ешьте!
И сама приткнулась с краю, оперлась на локоток. Добрые морщинки так и разбежались по всему личику.
- Ждут ли дома-то? – с участием спросила она. – Жена, супруженка?
- Супруженка, - соврал он.
- И детки, чай, есть? Ишь, седой весь, что ж что стриженный. Годы ведь тоже далеко ушли! Большие детки-то?
- Большие! В школу ходят! – и отвернулся, стал печь разглядывать: вроде русская, а маленькая! Да и всё в избушке было маленьким: и печь, и окна, и буфет, и сама бабушка.
- Не допрашивай его, бабушка! – вмешался Мишка. – Дай ему отойти! Он у меня как в машину сел, так и задремал сразу. Ты бы ему, бабушка, рюмочку подала! С пирожками-то как не выпить?
- Вот ведь бестолковая! – всплеснула руками бабушка. – Выпей, выпей рюмочку! Много-то не налью – вдруг в дороге запроказишь? А водочка у меня на траве изгон настояна! Все болезни, все горести изгонит! У меня порой и не болит ничего, а так, взгрустнётся. Так я сразу рюмочку приму. Махонькая у меня рюмочка, с напёрсток. И пройдёт всё! Пей! Изгон-то – цветики такие, белые, меленькие. Они всё по ельничкам растут, в тенёчке. Хотя порой и на опушке их видала! Полянка у меня над рекой заветная! Никого туда не пущу! Соседка просится: покажи, Полина Тимофеевна, ведь помирать скоро будешь, зачем тебе? А я для Мишеньки берегу, это внучок мой! Надо, надо показать-то, пока не поздно! А он идти не хочет! Всё некогда! Жалеть потом будешь! Дуралей! – и шлёпнула ладонью шутя, полусердито по Мишкиной голове.
- Да сходим, сходим, бабушка!
- Сходим-сходим! А ты ешь! Чего глядишь? – приказала она Степану. – Чай-то у меня уж больно порный получился, забыла его на плитке, а он и вскипел! Ешь! Плохо ешь! Дома-то когда будешь?
- Повезёт, так завтра к вечеру, - ответил Степан.
- Ну да супруженка пирогами тебя встретит! Вкусней, наверно, её пирожки будут? Долгожданные!
- Зубаткой она меня встретит, - усмехнулся Степан.
- Ну уж и зубаткой! – не поверила бабушка. – Нет, не зубаткой! Не говори, чего нет!
Мишка дожевал кусок, отряхнул крошки с колен, взглянул на часы.
- Одиннадцатый, бабушка! Ехать надо! Да и Степана на вокзал доставить…
- А ты, Стёпушка, оставайся у меня! – предложила бабушка. – Вокзал тут недалеко. Пешком убежишь!
- Нет, я поеду! – испугался Степан. – И так сижу, как на иголках. Ехать надо мне, легче так, понимаете?
Ему и вправду было неловко. В дорогу хотелось. Сесть бы скорей на поезд и сном забыться!
- Ну, как хочешь, Степанушка. Как хочешь! Поезжай! - отвечала бабушка так, будто он не полчаса у неё сидел, а гостевал с неделю.
Она метнулась в свой закуток, за доски, и загремела, зашуршала чем-то. Степан поднялся, накинул, не застёгивая куртку, сунул ноги в сырые, расхлябанные ботинки и оглянулся, прощаясь. И сжалось отчего-то сердце, затомилось тоскою, когда свою лавку пустую увидал, на которой сидел только что. Вот что это такое? Ведь чужой дом, не родной вовсе – что ж тогда так щемит сердце, ноет отчего? К чему просится?
Бабушка вынесла из закутка свёрток.
- Тебе это, Стёпа! Хлеб на дорогу. Не отказывайся! Без хлеба в дорогу не ходят. Хоть краюху, а берут! Бери и ты, горячий ещё. Будешь есть, будешь меня, старую, вспоминать! Уж больше-то и не свидимся.
- Ты, бабушка, пореви ещё! – засмеялся Мишка. – Ну, чего ты в самом деле? – он приобнял её за плечи. – Вечером с Шурой заеду, баню-то истопишь?
- Истоплю, Мишенька!
Они вышли на улицу. Ветер унялся. Зеленоватая, как студень, забитая снегом вода проступила в колее. С крыши капало. Жёлтый таз, подставленный под потоку, тихонько постанывал.
- Ну, давай, Степан! Обниму тебя на прощание, - немного торжественно, со значением сказала бабушка и обняла его, и перекрестила. – Радей встретить, радей и проводить! Пойди теперь.
- А меня? – шутливо сунулся Мишка.
- А о тебе, бестолковый, я и так каждый день молюсь!
- А чего я – бестолковый?
- А наколол на баню дрова сосновые! Горечь будет! Ой, весь в деда пошёл! Поди, вези человека!
(продолжение следует)