- Колян, перевези! – орал в былые годы Степан. – Коляна!
Перевозчик Коляна неспеша вылезал из своей будки, шагал, не торопясь к реке, гремел раскатисто цепью, стаскивал с песка лодку и грёб наискось. Мелькала, опускалась и поднималась его ржавая лопата, служившая веслом, и взблёскивала на солнце потревоженная вода.
Нет давно Коляны, и будки Коляниной тоже нет, и складов райповских. Пустой берег, забытый, зарос ёрником, как бородой. Дошагал до него Степан скоро, будто сам ветер донёс. Вскарабкался у водомерного поста в гору, глянул. На месте Коляниной будки столбик торчит пеньком из снега, то ли крылечко там было, то ли место печное.
А ведь набивалось в Колянину избу мужиков, когда навигация начиналась, немеренно. Обкуривались до синевы, пили разведённый пинежской водицей спирт. Вскрывали ножом китайскую тушёнку, на малиновой от жара плите томили её, вывалив на сковороду, макали в прозрачный жир ломти сырого хлебы и гоготали. Всегда найдётся в компании тот, над кем шутить будут! Изредка вылетал кто-то, сознательный самый, на воздух, взглядывал из-под ладошки и орал радостно: баржа идёт! И все высыпали гурьбой на улицу, тащили из красных пачек мятую «Приму» и ждали важно, когда к берегу подвалит. И завсегда Коляна, подбирая брошенную чалку, тянул баржу на себя, надувая калёные щёки, трещала в плечах просолённая рубаха. Шуршала, проседая от тяжести, речная галька, и подвыпившие матросы кричали с палубы:
- Каляна! На деревню не утяни!
Копошилась подле маленькая сторожиха Марьюшка, причитала плаксивым голоском:
- Стёпушка, да помоги ему!
Да Коляна отмахивался:
- Уйди, Стёпа! Чего держаться-то?
Сильный был Коляна! Дерева в лесу сам без пихальщика
сваливал. Дорежет до подпила, толкнёт, не глядя, свободной рукой, а сосна или ель сама от толчка куда надо свалится!..
Торопится Степан лесной петлистой дорогой. Змеятся от сосен длинные сизые тени, солнце посверкивает справа, и чуется, чуется: греет! Разгорячился Степан и пути не замечает. И гремит его память тяжёлыми, упругими мостками – бросают их с берега на палубу. Гудит баржа барабаном. Топор звенит в нетвёрдой руке.
- Не усекись, Артюшка! – кричит кто-то с берега.
- А ладно!
Полтыщи мешков с баржи вынести надо. Ванька Попов да Олькин Лёха наливать начали – подставляй плечи, тащи дальше. Бежит Степан с мукой на плечах, пружинят мостки, прогибаются, хлопает конец по гальке. Хлоп-хлоп! Залетает в холодный белёный склад, Стены внутри как полудой облиты. Кладовщица Клава кричит:
- Сюда! Сюда! Накрест клади! – и чиркает карандашиком в книжке, глядит на него, улыбается:
- Мало силёнок-то, Стёпушка! Криво мешок положил!
Коляна походя дёргает Стёпин мешок за угол и советует:
- Ремень-то потуже на брюхе завяжи – живот от натуги болеть не будет!
Тянет ремень Степан, чертыхается, режет ножом новую дырку, голова кружится – спирт выходит, горло сушит. Темно в надпалубной пристройке. В проёме мелькают длинные, рыжие от солнца руки: вверх – вниз, вверх – вниз, хватают мешок, пропадают. Выскакивает наружу грузчик, бежит, переваливаясь, как медведь, по гремящим мосткам, подскакивает. Локти вперёд выставлены, белые все от налипшей муки. Глаза щурятся. Ресницы, брови, щёки – всё белое!
- Мужики! – хрипит. – Козёл подставьте! Упрыгнешь нахрен в воду!
Артюшка снизу козёл пихает, бьёт обухом по перекладине, падает в воду.
- Тону!
Мужики хохочут, пособляют Артюшке вылезти. Правят на камне кривые ржавые гвозди, скрепляют мостки и козёл. Коляна по мосткам прыгает, проверяет:
- А, сойдёт! Артюша, воды бы испить!
- Так река рядом!
- Артюша!
Бежит Артюшка, тащит в литровой банке попить, кропит водой с рукавов, с подола, сырой, довольный. Ухо кровью сочится – порезался. Смейтесь, смейтесь! А куда без Артюшки?
- Артюша, а спирт?
- А я быстро!
- Я покажу тебе быстро! – кричит Клава, бежит за Артюшкой, разматывает платок на бегу, догнала, вцепилась:
- Мало тебе, кошак ордастый? Мало воды нахлебался? Спиртику у меня захотел? Марш переодеваться! Мокрющий весь!
Хохочут мужики. Гогочут на палубе матросы. А уж Ванька Попов кричит:
- Давай, наливай!
И снова падают на подставленные шеи и плечи тугие мешки – наливают! Вздрагивают плотно прихваченные доски. Садится солнце. Вспыхивает на складе пыльная жёлтая лампочка. Клава, губы поджав сердито, чиркает, чиркает в коленкоровой книжечке, мешки считает.
Выгрузили.
Сидят мужики на мостках, ноги свесили, курят, молчат, угольки сигарет перемигиваются. Ветер с поля идёт, с деревни, раздувается, тёплый, глиняный, нагретым, печным на спину наваливается, а то и холодом тут же обдаст. Передёрнешь сырыми плечами: экий ты! А чайка летит, летит, всё летит над рекой! Отражение своё перегоняет…
Артюшка выходит, колет дрова намелко, бренчат, как стеклянные, подскакивают поленца. Баржа молчит, темнеет нутром, и только в рубке у капитана всё огонёк голубенький светится. И трос с баржи то натянется, то отпустит. И ждёт Степан: скоро солнышко вновь объявится, немножко правей того, где в вечор садилось. И тихо так, и хорошо. Артюшка котелок уже песочком трёт и плещет, плещет водой. Увидал чайку и застыл: любуется!
- На берег-то не садится! Вёдро будё!
Остановился Степан, очнулся от своей памяти, узнал место: чищенина Елистратовская! Высокие, заматерелые осины выставились в синее небо, раскинулись над тёмными елями, и в простенке еловом сверкает что-то, тихое, зябкое… Потоптался Степан, не зная, куда и пойти? Налево – так через Верестенье, а не хотелось раньше времени себя в деревне объявлять. Направо – так совсем не торная дорожка, так, две колеи растянулись, доведут ли до дому только? А чего гадать? Свернул направо, побрёл, оступаясь, по колее.
А осины стоят, толстые, шарони экие! Лодку бы из них вытесать! Под осинами прясла прячутся. Замшелые. Перекладин, жердей нет – осыпались. Вспомнилось Степану, как пилил такие прясла на дрова, едва только сдёрнул цепью изъеденный верх, как тут же рыжее золото под ноги бросилось – крень смоляная, гольная! И жалко тогда стало Степану прясел древних – не он, так стояли бы ещё сто лет!
И брёл эдак Степан о край чищенины, смотрел, как белым сверкает болотце, а в мыслях снова к избушке Коляниной уносился.
Как странна, как причудлива человеческая память: большого порой и не помним, а что-то мелкое, простое как западёт однажды в душу и сердце, что и в последний час припомнишь. На что думаешь тебе это? Зачем? Какой в этом промысел божий? Вот чего вспоминать эту чайку? А ведь помнится, будто как сейчас видишь!
- Вёдро… - вздыхает кто-то из мужиков. – Погреемся!
А после бредут, пошатываясь, к избушке, брякают устало рукомойником на столбе, встряхивают от мучной пыли рубахи. Иные в реку заходят, плещут в чёрные лица рассыпчатой водою, трут широкими ладонями саднящие шеи и плечи, кряхтят. И Степан среди них. Разделся, плюхнулся – вот чёрт! – в упругую воду, обжёгся, вывернулся белым нагим телом и запластал сажёнками до водомёта, ткнулся в него занесённой рукою и, задыхаясь, к берегу кинулся. Подцепил его Коляна, выловил.
А тут и солнце выглянуло, высветило реку и мужиков. Наклонился к воде Коляна, подставил лицо отражённому свету, заплескал ледяным, снежным на грудь, на плечи, зафыркал, выпрямился, отдуваясь и блестя глазами.
- Что, Стёпа, не болит живот-то?
- Не! – лязгнул зубами Степан, натягивая рубаху. – Ничего! Видел, до катера сплавал!
И пока шагал до избушки, горело и жгло под рубахой, стягивало кожу в межкрыльцах, и радостно было, молодо и свежо, словно всего обновили…