Я не очень-то славянин,
кареглазый и круглолицый,
но мои лихорадит сны
то, что русскому лишь приснится.
Ох, и холоден этот март!
Кони тощи, и мы в лохмотьях,
а на город Козельск глядят
узкоглазые наши гости.
А на город Козельск летят
стрелы, камни, сосуды с серой,
но бесстрашен наш князь-дитя –
да и мы по его примеру.
Мал наш князь, да и город мал,
да и граждан две трети – дети.
Он в дружину напринимал
для игры – не для страшной смерти.
О, потешные вы полки, –
как же сердце колотит гулко! –
кто из вас здесь поднимет кий,
тетиву кто натянет лука?
Но уж если мне снится он,
этот князь и его мальчишки,
значит, кто-то да был спасен
и на снег не скатился вишней.
Прорастая сквозь все века,
сквозь пожары и бури злые
редко в образе старика
он оканчивал дни земные.
И во мне он теперь гудит
черным пламенем вознесенья,
как раскольничий дальний скит,
подожженный – да с нами всеми.
Я – внутри. И мой сын – внутри.
Глухарями забиты ставни.
Сыну в очи смотри, смотри
И тверди: «Почему оставил,
сыне мой, ты меня гореть?»
Он ответит: «Я здесь, мой милый…»
И на то, чтоб не умереть
даст небрежным движеньем силы.
Сын мой, сон мой, не явь ли ты?
Тянет гарью, дым застил солнце.
Дети, плотно сомкнув щиты,
принимают на копья конницу…