1
Россия начиналась нелегко,
так долго силы дерзкие копила.
И медленно из мрачной тьмы веков
ее звезда высокая всходила.
Но не погасла, все ж она взошла,
звезда любви и горькой громкой славы.
Всем многим странам не было числа,
но не было подобной ей державы.
Я с детских лет впитал в себя тот свет,
он мужеством и честью полнил душу.
И большей веры не было и нет,
и я ее во веки не нарушу.
Пусть говорят, Россию не понять,
иные мудрецы, томясь бессильем.
Но целый мир я был готов обнять
великим светлым именем Россия.
Не зря ж на свет Россия прорвалась
из тьмы веков, жестокой, страшной, дикой,
и меж судеб народов вознеслась
прекрасной и могучей, и великой.
Когда бы не она, и мир бы весь
темнее был, в надежде обездолясь.
Но на земле всегда Россия есть –
ее любовь и мужество, и совесть.
Сквозь беды все, чтоб людям быть людьми,
мир подойдет к заветному исходу
во имя справедливости, любви
и братства, и свободы всех народов.
Хотелось заглянуть мне в даль веков
глазами сердца, чистым светом мысли –
приблизить все, что было далеко,
добро над злом возвышенно возвысить.
Больна для сердца давняя печаль,
но сердце чье лишь с радостию зналось?
Горька, чиста и свята, горяча
та даль, когда Россия начиналась.
2
Мамай звериной яростью пылал
и свирепел от нетерпенья мести:
казнить рабов строптивых без числа,
да будут пеплом грады их и веси.
Лишь молодых, здоровых брать в полон –
орде послужат меж рабами всеми.
Бесчестить русых дочерей их, жен,
пусть будет честь им – пополнять гаремы.
Осмелились противиться ему,
полки ордынцев потопили в Воже.
Стереть с земли, низринуть в смерть и тьму,
конями в грязь стоптать их, уничтожить.
Они опасны стали и сильны,
их грудь на грудь по чести не осилить,
их души – как мечи закалены.
У, скольких они воинов скосили.
Их надо брать жестокостью, числом
во много большим, хитростью, коварством.
Пусть платят дань, мирятся с меньшим злом,
иль смерть их непокорным государствам.
И медлил он, и войско набирал
из половцев, татар, харазских турков,
армян, черкесов, ясов и буртан,
и крымских генуэзцев, спесью дутых.
И, ободренный численностью рати,
созвал он на совет князьков своих :
нам Русь за унижение заплатит,
мы золотом обогатимся их.
Вас повести победно я хочу
сквозь Русь следами древними Батыя.
Конями все живое растопчу,
костьми покрою земли их пустые.
Чтоб на успех надежду укрепить,
вступил в союз с Литовским он Ягайлом,
его поддержку верную купить
захватом княжеств русских полагая.
3
И двум врагам, замыслившим набег,
изменою готовил тайно помощь
рязанский князь, зловреднейший Олег,
в душе лелея ненависти полночь.
Жестокосерд, коварен и лукав,
исполнен ядом зависти спесивой,
Димитрия в сраженьи испытав,
он перед ним хитрил велеречиво.
Советником и другом притворясь,
желал душой Димитрию паденья.
Предательством своим задумал князь
расширить на Москву свои владенья.
Он думал, что с Мамаем и Литвой
не справиться Руси. А он воспрянет,
заискивать не станет пред Москвой
и над Москвой Великим князем встанет.
И пусть идут враждебные полки.
Предательство его – судьбе угодно.
Он будет ждать на берегах Оки
их грозного и страшного прихода.
4
О том, что на него Мамай идет,
Димитрий на исходе лета сведал.
Великое сражение грядет,
что ждет нас – пораженье иль победа?
Он разослал во все края гонцов
по областям Великого княженья:
сбирайся Русь, на бой себя готовь,
вставай на высочайшее служенье!
И было повеление его
исполнено с достойнейшим усердьем –
к столице дружно воинство текло
от многих городов, ее соседей.
Владимир, Суздаль, Белозерск, Ростов
и Кострома, и Дмитров с Ярославлем,
Звенигород и Углич, Серпухов
и Муром, и Можайск с Переяславлем –
шли тысячами ратники от них,
в Москву звала всех общая забота.
Вступали многочисленно полки
в Кремлевские широкие ворота.
Народ бежал на воинов смотреть,
с восторгом умиляясь их примеру,
бестрепетно готовых умереть
в бою за землю русскую и веру.
5
Казалось, пробудились все от сна,
растаял долголетний ужас ига,
и месть татар была уж не страшна –
дух торжества их помыслами двигал.
И вспоминались Вожская победа,
сто пятьдесят мучительных годов
в крови, слезах, страданиях и бедах,
постыдное терпение отцов.
Князь и боярин, гражданин и пахарь,
все были равно воспламенены.
Позор тиранства ханов одинаков –
изба и терем им породнены.
Война какая праведнее сей?
Она на мир надежды умножает.
И счастлив государь, меч обнажая
в согласии народа и князей.
Отчаясь, не живы и не мертвы,
не смели и подумать о свободе.
Под умным же правлением Москвы
очнулась независимость в народе.
Труднее иго меньшее терпеть –
стремленье избежать совсем охватит.
И рабства облегчение цепей
желанье лишь усилит разорвать их.
6
Служить отчизне каждый ревновал:
один мечом в смертельно грозной битве,
другой судьбы веленье познавал,
колена преклонив в святой молитве.
И между тем, как юноши, мужи
среди Москвы доспехами блистали,
во храмах жены, старцы жар души
молитвой к славе вечной возвышали.
Шла в милостыню богачей казна.
Особенно на милости благие,
чувствительная, нежная жена,
была щедра великая княгиня.
Димитрий же, устроив все полки
на скорое к походу выступленье,
обитель Сергия схотел почтить,
игумена принять благословенье.
Святой тот старец, кинув мир земной,
в смирении возвысив добродетель,
не затворился в тишине лесной –
еще Руси он истый был радетель.
Димитрию он слезно предсказал
кровавое ужасное сраженье,
смерть многу, возведя пред образа, -
но все-таки победу и спасенье.
И отобедать мирно упросил
в монастыре, из чаш вина отпивши.
И всех святой водою окропил
воителей, с Димитрием здесь бывших.
Дал двух могучих иноков ему
в сподвижники, на битву и на славу,
затмить чтоб светом иноземцев тьму –
пресветлых Пересвета и Ослябю.
Он им вручил знамение креста
на схимах:« Вот нетленное оружье,
да служит вместо шлемов!» И, чиста,
пресеклась речь, жаленье обнаружив.
7
Когда полки, знамена распустив,
шли из Кремля при общем бодром жаре,
великий князь, суров и молчалив,
стоял над прахом предков – государей.
С сильнейшею надеждою желал
он помощи их отчей благодатной,
и добродетели припоминал,
и подвиги на поле брани ратной.
Он нежно горькую жену обнял,
сказал ей :« Бог заступник наш, он с нами!»
Вскочил на подведенного коня,
встал под большое княжеское знамя.
Народ бежал за воинством вослед.
И громкое народное желанье
победы, тихий ясный утра свет
счастливым были предзнаменованьем.
Одни лишь жены плакали, молясь,
в слезах их – боль народа пролилася…
Остался воеводой Федор-князь
блюсти столицу и семейство князя.
8
В Коломне повстречали сыновей
Ольгердовых. Пришли во имя братства
с дружинами Димитрий и Андрей,
сильнейшими, из Полоцка и Брянска.
Князь захотел все войско осмотреть.
Такого на Руси еще не было:
не приходилось столько ей иметь –
такой огромной и могучей силы.
На поле Девичьем за рядом ряд,
и стягами, и копьями колышась,
стояло больше, чем сто пятьдесят,
и всадников, и пеших, храбрых тысяч.
И всей душою радовался князь
столь многочисленной и сильной рати,
согласным единением гордясь
и мужеством воителей-собратьев.
Известно стало, что Мамай пришел
с ордой – за Доном три недели ждали
Литовского Ягайлу. И посол
явился ханский с требованьем дани.
Еще своей надменности боясь,
Димитрий дерзким отвечал посыльным:
не хочет он, чтоб Русь надорвалась
под тяготою дани непосильной.
Желает мира он, и отказать
в умеренной им дани и не чает.
Мамай грозил за дерзость наказать.
Все дело разрешится лишь мечами.
9
Тогда Димитрий об измене сведал
Рязанского Олега, не впервой, –
злокозненных предательских наветах,
сношениях с Мамаем и Литвой.
Не ужаснулся, лишь сказал он горько,
как будто брат о брате пожалел:
«Олег быть хочет новым Святополком!»
И выступать к Лопасне повелел.
Там брат Владимир рать его догнал,
с полками поспешая до сраженья.
Ока пред ними светлая текла,
за ней – земля Рязанского княженья.
На утро шел Димитрий за Окой.
Олег был изумлен. Ведь доносил он:
князь не дерзнет с Мамаем встать на бой,
захочет скрыться в Новгороде сильном.
Узнав о многочисленных полках,
Димитрия боясь, как и Мамая,
из места в место в страхе он скакал,
что делать и как быть не понимая.
То он гонца к татарам посылал,
то отправлял к Одоеву – к Ягайле.
Он будущего в страхе не желал,
в раскаяньи измены содрогаясь.
Димитрию завидовал врагом.
В опасностях великого похода
он совестью был чистою влеком,
любовию и верою народа.
10
Шестого сентября был близок Дон.
Князья, бояре долго рассуждали,
согласья мысли находили тон:
здесь ждать татар иль продвигаться дале?
Ольгердовичи- братья об одной
возможности настойчиво твердили:
оставить надо реку за спиной,
чтоб робкие спины не обратили.
Великий Ярослав так одержал
над Святополком верную победу.
И знаменитый Невский Александр
с дружиной малой обесславил шведов.
Для утвержденья мнения сего
противники раздельно помогали –
пока Литва стояла далеко,
не дать к Мамаю подойти Ягайле.
Великий князь решился. Поддержал
письмом и Сергий, вновь благословляя
на битву, чтобы смело князь дерзал,
удачи в промедленьи не теряя.
Пришло известье – к Дону шла орда,
Ягайлу ежечасно ожидали.
Уж легкие отряды там и там
с ордынскими отчаянно сшибались.
Собрав князей поспешно, воевод,
Димитрий возгласил, припомнив Вожу:
«Мужайтесь, братья, час судьбы грядет,
уж близок он, суд наступает божий!»
11
Седьмого сентября велел искать
для конницы в реке удобней броды,
чтоб не держать в скоплении войска,
и переправы ставить для пехоты.
Димитрий ночью перешел за Дон.
Они всей свитой в поле углубились
и видели, как с четырех сторон
над полем птицы хищные клубились.
Быть, значит, скоро страшной битве тут,
какой земля не помнила издревле.
Великих жертв кровавых птицы ждут,
рассаживаясь тихо по деревьям.
Волынский князь Боброк сошел с коня
и лег ничком, весь обратившись слухом,
руками землю будто бы обнял.
Какую весть его воспримет ухо?
Что слышит князь? Он слышит тяжкий стон,
гудит земля от небывалых тягот.
Мучителен ее глубинный сон
от тысяч тел, что скоро в поле лягут.
А через Дон полки все шли и шли,
и плыл туман на сумрак поля бело.
И небо отделялось от земли,
зарей кровавой широко алело.
12
Тумана истончились зыбко пряди.
Уж все полки за реку перешли
и переправы за собой сожгли,
и фронтом развернулись по Непрядве.
Димитрий войско к битве расставлял:
передовой, большой, резервный ставил,
полк правого, полк левого крыла,
засадный полк, укрывшийся в дубраве.
Собой закрыли десять верст полки.
Звала к победе их сама природа.
Отхода нет, их держат две реки,
лес с двух сторон – ордынцам нет обхода.
На холм отъехав, видел с высоты
Димитрий войско, полное отваги.
Необозримы стройные ряды
и красные трепещущие стяги.
Оружья блеск, и шлемов, и щитов,
и крепких лат, и панцырей тяжелых.
И копий лес… Любой из них готов
костями лечь за волю отчих долов.
Вообразив, сколь витязей из них
на этом поле примут смерти муки,
себя он на колени уронил,
к златому Спасу простирая руки.
Сиял на алом знамени вдали,
великокняжьем, образ величавый.
Последний раз пред битвою молил
умильно князь принять их подвиг славы…
Сев на коня, полки он объезжал
и говорил речь, к каждому взывая.
Он милым братьям мужества желал,
товарищами нежно называя.
Он всем им славу в мире обещал
и память благодарную потомков.
И князю многогласно отвечал
суровый строй восторженно и громко.
13
Пылая ревностью примером быть,
князь в полк передовой ступил сурово.
«Вождь впереди быть должен среди битв.
Да будет делом княжеское слово!»
Но возражала воинская знать
князей и воевод, искусных в войнах:
«Вождь должен битвой свыше управлять
и видеть все, и награждать достойных.»
«Хочу, как все, отечеству служить.
Где вы, там я. Как буду призывать я:
«Умрем же за отечество, о братья!»-
сам голову не смея положить?»
Тогда из строя мужественный Бренк
шагнул, в его глазах сомненья нету:
«Позволь мне за тебя, князь, умереть!
Не омрачай погибелью победу!
Возьми мой крест и будь мне крестный брат –
живой ты для победы многоценней!
Твой конь и знамя, бранный твой наряд
не намекнут ордынцам о подмене.»
И князь надел его наряд простой,
и крестного поцеловал он брата,
и воином простым стал в общий строй –
не всякому воителю награда.
14
И тронулись в шестом часу полки.
И было ясно, солнечно и тихо.
И в тишине свистели кулики
и пах полынью воздух в поле диком.
Кой-где камыш, кустарничек. Бела,
ковыль-трава на взгорочках склонялась.
Еще ромашка поздняя цвела.
Пичужечка за бабочкой гонялась…
На этом поле злаки бы растить,
пасти коней, искать в траве подковы.
Оно же сплошь засеяно костьми,
вовек пребудет Полем Куликовым.
На все века, отныне и всегда,
Русь в этом поле встанет величаво.
В нем будет жить народная беда
и торжество, и мужество, и слава…
Шли тихо, молча. А из-за холма,
как туча саранчи, как волчья стая,
волной стекала вниз орда, как тьма.
И встала в поле, с края и до края.
Сходились медленно, как две стены,
нетерпеливой силою томились
противники. И на полет стрелы
друг перед другом приостановились.
Уметь возможный оценить удар
и волею врага суметь осилить…
И было видно – тысячи татар
на много нас в числе превосходили.
15
Огромный всадник выехал вперед,
могуч и храбр, и страшен был ордынец.
И верил он, что ужас всех берет
пред ним, в наивной и слепой гордыне.
То был мурза Мамаев Челубей,
скакал он грозно, Азии всей диво,
перед рядами, дикий сын степей,
и оскорблял противника хвастливо.
Он думал, на него и силы нет –
был должен он в непобедимость верить.
И выехал из строя Пересвет,
себя глазами дал ему измерить.
Силен урус, смел и красив урус,
да, видно, беден, нет на нем доспеха.
Ай-яй, пусть так, и вправду он не трус –
зачем надел халат с крестом, для смеха?
Собачий сын! Не выдумать глупей…
А Пересвет смотрел так благосклонно.
И чуть назад отъехал Челубей,
чтоб выбрать расстоянье для разгона.
Глаз тысячи, и многие века,
глядят на поединок, в тьме и свете –
как копьями, нацелясь на врага,
летят они в бесславье и бессмертье.
Добро так трудно побеждает зло!
Так трудно человечество добреет
и медленно – еще куда ни шло –
но редко ль зло над душами довлеет ?..
На всем скаку ударились они,
и Челубей свалился наземь мертвым.
И Пересвет вниз голову склонил,
замедлясь над ордынцем распростертым.
Конь осторожно по траве ступал.
Уж мертвый к строю возвратился инок
И на руки товарищей упал.
Он выиграл смертельный поединок.
16
Мамай от дикой ярости вскипел.
С холма, к орде, рванулся всадник с кручи,
и тысячи ордынских быстрых стрел
на русичей упали жгучей тучей.
Но и у них ответ есть для орды.
Ступили вдруг под стрелы тучи темной,
вперед, могучих лучников ряды –
их луки были мощны и огромны.
Не страшны стрелы крепкой их броне.
Защиты же от них найти едва ли,
ведь стрелы их валили и коней,
насквозь щиты ордынцев пробивали.
Смять, опрокинуть, избежать вреда!
Они там что – все обратились в трусов?
И с диким воем черная орда
всей массою обрушилась на русов.
С горы – всей массой. Если в лоб нельзя,
смять фланг, пойти в обход, бить массой
в спину.
Жестокостью сломить, коварством взять.
Принудить к бегству, в панике настигнуть.
А тут – уперлись и стоят стеной –
проклятая славянская порода.
И меж полками – щели ни одной,
и нет по флангам места для обхода.
И на пространстве в десять страшных верст
кипела битва – жатва шла обильно
и молотьба, давила все давильня,
и щедро красное вино лилось.
17
Сражался насмерть полк передовой,
стояла твердо русская пехота.
Здесь был законом лозунг боевой,
несокрушимый:“Смерть или свобода!”
Не дрогнуть, выстоять, не отступить,
взять на себя мощь первого удара.
Стрелять, разить, бить и колоть, рубить,
чтобы надолго проучить татаров.
Димитрий бился здесь. Вокруг него
товарищи рубились мощно, храбро.
Его не оставляя одного,
плечом к плечу был Сергиев Ослябя.
Вот только силы слишком не равны.
И полк передовой все таял, таял.
И не было в том воинов вины,
но велика была ордынцев стая.
Не уставая тумены бросать
на центр, Мамай глазам своим не верил:
упрямцев как не могут искромсать
его степные яростные звери?
И виделось Димитрию порой,
как на коне, сверкая шлемом княжьим,
рубился Бренк, брат крестный и герой,
нагромождая грозно трупы вражьи.
К нему рвались ордынцы, видя в нем
ключ к пораженью русичей отважных.
А он рубил, рубил вокруг мечом,
непобедимый, страшный и прекрасный.
Потом под ним убит был конь, и шлем
исчез средь торжествующей оравы.
«Прости, о брат! Ты был любимец всем,
пускай в веках тебя полюбит слава!»
Израненный, от вражьего клинка
погиб Ослябя, мужественный витязь.
С остатками погибшего полка
к полку большому отступил Димитрий.
18
И продолжалась битва, кровь лилась.
Мамай же разразился злобным воем,
узнав, что мертвый – не московский князь,
доспехи князя облачивший воин.
На полк большой обрушивши всю мощь,
рвались ордынцы к княжеским знаменам.
Казалось, натиск их не превозмочь,
юнцам московским, робостью смущенным.
И начиналась паника в рядах,
уж многие оборотили спины.
Но поднялись, врагу отпор воздав,
мечи суровой княжеской дружины.
И укрепилось мужество рядов,
споткнулася ордынцев воля злая.
К ногам летели головы врагов,
валились трупы, землю устилая.
Полк выстоял, не сдвинулся назад –
не мир, но меч, жестокий, нещадящий.
Вы - вне людей, и пусть мечи разят,
взлетая вверх все яростней и чаще.
Не мы пришли, чтоб убивать и жечь,
позорить жен и грабить земли ваши.
И если уж придется мертвым лечь,
то на врагов, перед тобою павших.
Косила смерть, секла ее коса
тех и других, не разбираясь, скопом.
И меж врагов всего за полчаса
из тел кровавых поднимались копны.
Ломались с треском копья и щиты,
и стон, и рев неслись в пыли над полем.
Живое все, познав предел тщеты,
хрипело, выло, корчилось от боли.
А полк держался, вел жестокий счет,
не ради смерти, только жизни ради, –
по грудам тел не двинулся вперед,
но и назад не отступил и пяди.
19
Не отступил и полк правой руки,
звучали гордо боевые трубы.
И пятились, смешавшись, степняки,
оставив многочисленные трупы.
И рос перед полком кровавый вал,
успех был куплен дорогой ценою.
А лес пути обхода прикрывал,
враги боялись леса за спиною.
Они в степи, да с превосходством сил,
в обход и в спину метили коварно…
И полк упорством жестким их бесил,
и усмирял мечами пыл ударный.
И сколько раз, визжа и воя в лад,
бросалися на полк головорезы,
и вновь катилась их волна назад,
разбившись в кровь об этот полк железный.
Уж не терпелось воинам вперед,
погнать всерьез орду брала охота.
Но сдерживал порыв их – не черед –
суровый и искусный воевода.
Опасно увлекаться, степняки
заманчивой податливостью хитры:
надеются, что мы, мол, простаки –
а мы давно видали эти игры.
Он все смотрел, взор затенив рукой,
как полк большой под натиском звериным
по фронту то сжимается дугой,
то снова выпрямляется срединой.
Вот если б вместе двинуть на врагов,
тогда, пожалуй, было б меньше риска.
И видел воевода – не готов,
мгновение желанное не близко.
20
С холма Мамай угрюмо наблюдал,
как вниз по склону рать его сползала,
и в пыльной туче битвы без следа,
и страшно- безвозвратно, исчезала.
Ход битвы доносился до него
тяжелым гулом, вид для глаз был темен.
И уловить не мог он ничего,
что бы явило знак о переломе.
О, был ему до тонкостей знаком
стон паники, отчаянья и страха.
Здесь звук не тот. По телу холодком
и дрожью пробегает он, однако.
Стоят, стоят!.. Они должны бежать!
И у него не выдержали нервы –
на правое крыло велел послать
Мамай свои последние резервы.
21
Уж третий час смотрел Владимир- князь
на левый край огромной тяжкой битвы.
Такое наблюдал он в первый раз –
а уж какие не видал он виды!
Такого ум бы не вообразил.
Не знать ему б, не быть тому б на свете.
Порой гул страшной битвы доносил
тяжелый, душный, кровью пахший ветер.
Над полем тучею сгустилась мгла.
Там смерть и кровь, и ненависть, и ужас –
все, что смирить природа не смогла,
неотвратимо вырвалось наружу.
Пахать бы землю, храмы возносить,
от красоты бы возвышаться сердцем.
Сплотиться воедино всей Руси,
чтобы соблазна не было пришельцам…
Князь замечал, когда редела мгла,
все меньше стягов полковых мелькало.
Недобрая догадка обожгла,
что русская стена – изнемогала.
Она назад, зажатая с боков,
смещалась пред ордынскою лавиной.
Что, ежели от наших всех полков
в живых осталось меньше половины?
Вот конные ордынцы собрались,
скопились массой близко, у дубравы.
Вот уж в обход, в тыл нашим понеслись
визжащей дико, воющей оравой.
В бездействии стоит засадный полк!
Мы что же, бережем себя для тризны?
Чего мы ждем, какой в стояньи толк? –
князь сокрушался мыслью с укоризной.
Ведь не ему же воеводу впрок
учить: и мудр, и опытен, и старше…
Сквозь ветра шум вдруг прокричал Боброк:
«Час наступил, уж наше время, княже!»
22
Полк, словно птица, вылетел в простор
из тайного дубравного укрытья.
И даже ветер в помощь распростер
ему свои стремительные крылья.
И гневный клик над полем прогремел,
и мгла на тьмах ордынцев загустела.
И ничего враг сделать не сумел,
так конница нежданно налетела.
Долготерпенья подвиг был свершен
с отяжелевшей до предела чашей.
Вот потому так был удар тяжел,
на головы ордынские упавший.
Они, уже победою пьяны,
скакали в тыл и бредили добычей.
Но сами были с тыла, со спины,
разгромлены, познавши свой обычай.
Отчаянье и злость, и страх в глазах,
и воли затемненье и мельчанье…
Резерв Мамая был за полчаса
сверкающими сокрушен мечами.
Засадный полк, очистив левый фланг,
прошиб стену ордынскую по фронту,
и надвое разбит, разорван, враг
уж близок был к смятенью и отходу.
За эти полчаса и наш резерв
очистил брешь между двумя полками,
на главный полк противника насев.
Его мечи уж впереди сверкали.
И середина пятиться назад
вдруг перестала, напряглась всей силой
и, медленно на вражьи тьмы нажав,
своей стеной их стену осадила.
И – двинулись через завалы тел!
Шли все быстрей, как через лес и топи –
так много крови, шли сквозь ливень стрел,
и продиралися сквозь сучья копий.
А там и правый полк пошел вперед.
И слышали, и видели – уж знали:
полк левый не погиб, и он идет
со всеми вместе. Мы врага – погнали.
23
Мамай вдруг неприятно осознал,
с холма за ходом битвы наблюдая:
над тьмами войск его сгустилась мгла,
и битвы гул как будто нарастает.
И пробивается из мутной мглы
(откуда только взялся, в самом деле!),
сметая все, громадный конный клин,
на ставку прямо острием нацелясь.
Рванулся он к коню и поскакал –
подальше от суда за все злодейства.
А за спиною грохот нарастал
всеобщего панического бегства.
Прильнув к коню, и окружен с боков
продажными хранителями тела,
он, как вожак, на смерть обрек волков,
в предательстве не ведая предела.
Еще у них и больше было сил,
но дух уж сломлен гнилостью распада,
и дикий страх их в степи уносил,
уже не войско и не стаю – стадо.
И гнать их можно было как овец,
пока часы до сумерек продлятся,
и кони не заморятся вконец,
и рубкою мечи не притупятся.
И гнали, и рубили не щадя,
и в мести праведной мечи сверкали,
лишь брызжет кровь, и головы летят.
И никого в полон уже не брали.
Так улетели аж за сорок верст,
глядят – уже Красивой Мечи броды.
Здесь так рубили приуставший хвост,
что покраснели вспененные воды.
24
Владимир, от погони обратясь,
в тревоге был, скача по полю брани.
Что с братом? Жив ли уж великий князь?
А жив, быть может, очень тяжко ранен?
Пока светло, меж павшими искать,
а их кругом легло на поле – тыщи…
Всю ночь ведь будет кровью истекать,
а утром бездыханного отыщешь.
Бродили полем ратники везде.
И плакали, и слез не утирали –
своих родных искали и друзей,
и раненых от мертвых убирали.
И в трубы князь велел трубить, скликать,
со всех сторон сбирать усталых ратных,
расспрашивать – забота велика –
про ратника, похожего на брата.
Один видал, как он менял коня,
еще исполнен бодрости и силы.
На нем была побитая броня,
и по щеке из раны кровь сочилась.
Другой видал, как отбивался он
от двух свирепых яростных ордынцев.
Не мог помочь, он сам был окружен –
от трех татар едва сумел отбиться.
Был весь побит, изранен, бледен князь,
он шел туда, его вот здесь я встретил,
и шел с трудом, шатаясь и кренясь, -
устало им поведал ратник третий.
Пошли туда, взяв правдою слова,
боясь последней роковой угрозы.
Лежал Димитрий, узнанный едва,
укрыт в ветвях подрубленной березы.
Какой-то воин воина укрыл
и сам ушел на битву без возврата.
Казался мертвым, вдруг глаза открыл,
склоненного над ним увидел брата.
«Мы победили, государь!» Обняв
Владимира, он встал на ноги споро.
Вновь воссиял в нем добрый, светлый нрав,
и целовал он ратных без разбора.
…Недолго он на свете проживет,
отсроченная смерть его достанет –
от бранных тягот и мирских забот
до сорока годочков не дотянет.
25
Ночь спали, как убитые, вповал,
далеко выслав конные дозоры…
Димитрий с утешением дознал:
бежал Ягайло в робости зазорной.
Коня подали. Свитой окружен,
Димитрий тихо ехал полем мертвых.
Стоял, в печаль глубоко погружен,
меж тел мужей, у ног коня простертых.
Так много пало мужественных их.
Без счета ясно до сердечной боли,
что было мертвых больше, чем живых,
сейчас на этом страшном мертвом поле.
Где битва разгоралася сильней,
валы, холмы над полем возвышались.
Враги и братья, и тела коней –
в объятьях смерти все перемешались.
Как будто кровоточила земля,
сочилась кровь и собиралась в лужи.
На стоптанных метелках ковыля,
кровь на доспехах, сломанном оружье.
Когда б не знать, что надо крест нести,
жить ради жизни, вставшей над веками,
здесь можно умереть, с ума сойти, -
забыть себя и не вернуться в память.
Димитрий плакал, не смущаясь слез, –
не равнодушье лишь бы, не усталость.
Здесь каждый воин столько перенес,
что предкам их, пожалуй, не досталось.
Охваченный печалью и тоской,
но на века отмечен славы знаком,
стоял на поле битвы князь Донской,
над горем русским, не скрываясь, плакал.
Еще не знала Русь подобных битв,
она жива средь градов и селений.
И если победил ты, не убит –
храни ее для новых поколений.
Какая б ни случилася беда,
все выдержим, осилим, мы ведь - люди.
И на земле меж прочих стран всегда
пребудет Русь, пока народ пребудет…
26
Здесь восемь дней «стояли на костях»,
под небом необъятным ночевали.
Сообща варили пищу на кострах
и ноющие раны врачевали.
Сносили тяжко раненых в обоз.
Тела своих товарищей свозили,
все, что меж трупов вражеских нашлось,
к огромной братской, общей их могиле.
Плечом к плечу, рядами клали их,
и общая глубокая могила
святой навеки стала для живых,
одною славой горькой породнила.
Там встал курган, над полем у реки,
чтоб мир земной был виден дальше сверху.
И русские простые мужики
на том кургане выстроили церковь.
И семь веков, и тысяча пройдет,
но откликаться гордостью и болью,
покуда русский в мире жив народ,
в нас будет наше Куликово поле.
Для каждого, когда духовный взгляд
для мужества прозреет и отваги,
здесь витязи суровые стоят,
и красные над ними реют стяги.
В веках живет их молодая стать,
они нас дарят силой перед боем.
И если кто посмеет их предать,
предаст себя, духовным став изгоем.
На это поле через все пути
мы все должны светло и вдохновенно,
хотя б однажды, мысленно, прийти
и преклонить молитвенно колена.
Пусть никогда нам сердце не солжет –
для красоты, для чести и для правды.
И пусть любовь нас нежно обожжет
на поле возле Дона и Непрядвы.
27
Молчит об этом летописный свод,
и меж трудов ученых не отыщешь –
не уточнен кровавый страшный счет
оставшихся на поле вражьих тысяч.
Их больше нас в сраженьи полегло,
так было наше мужество сурово.
Мы их не звали. Пусть же им во зло
Приход их станет ради дела злого.
Когда потом из дальних южных стран,
для пиршества своей свирепой воли,
пришел на Русь жестокий Тамерлан,
он станом стал у Куликова поля.
Что увидал на этом поле он?
Какая весть ему беду вещала?
Ему ужасный ночью снился сон,
и войско ночью в ужасе кричало.
Вином он утром долго заливал
ночной кошмар, застрявший дрожью в теле,
и сам себя почти не узнавал:
разбит, смущен, испуган и растерян.
И приказал он тьмам идти назад.
И шли они сыпучими песками,
а поле колыхалось все в глазах,
засыпанное белыми костями…
28
Похоронив товарищей своих,
ушли за Дон последние обозы.
И усыпали путь печальный их
листвою желтой грустные березы.
А ратный люд задумчивый все был,
усталый да израненный, недужный.
Врагов не хоронили – нету сил,
да и желания. Да и не нужно.
Пришли не с миром, нет и мира им.
Пусть плачут души их на поле тризны.
Им не дано и мертвым, как живым,
ни славы, ни прощенья, ни отчизны…
Но и среди ордынских волчьих стай,
между зверей, все ж люди попадались.
Они в славянский приходили край,
в селеньях мирных с миром оседали.
Они в тиши, среди лесов, полей,
судьбу свою с достоинством вершили.
И новой мирной родине своей,
как сыновья бестрепетно служили.
Немало их погибло в битве сей
с ордынской кровной, но враждебной
ратью –
лежат среди товарищей-друзей
в могиле братской, как родные братья.
Да и теперь, из тех далеких лет,
мы братство их святое добро помним.
Вот у меня по матери был дед –
фамилию имел с татарским корнем.
…С победой шли, в сердцах же боль
и грусть,
не находилось радости присловья.
А их ждала с надеждой горькой Русь –
глаза ее сирот и вопли вдовьи.
29
Над Куликовым полем тишина,
лишь за рекой клик лебединый, трубный.
И едким смрадом мгла заражена –
смердят татар неубранные трупы.
Пусть волчьи стаи пиршествуют тут,
и воронье повыклюет глазницы.
Отныне всех такие ж кары ждут,
кто на добро чужое соблазнится.
Но здесь сто тысяч русичей легло!
И если бы врагов легло – раз в десять,
неужто б это больше помогло
добру бесчинство злое перевесить?
Они как братья в землю полегли,
их подвиги для Родины – бессмертны.
Живые ж снова средь родной земли
друг перед другом – господа и смерды.
Погибшим – слава звонкая в веках,
и свята кровь в земле, чиста их совесть!..
Еще сто лет Руси не отвыкать
от ига чужеземцев – и усобиц.
Еще сто лет, и триста, и шестьсот –
над бедностью бесчинствует богатство.
И кровь, и горечь слез, и едкий пот.
И нету справедливости и братства.
Ведь было ж поле под Бородином!
На этом поле встал народ стеною,
и снова было зло поражено.
Но оставалось право крепостное.
О, сколько на Руси еще полей
горячей братской кровью напитались!
Но до сих пор среди земли своей
друг другу все мы братьями не стали.
Нам полем битвы век двадцатый стал,
введя в обман мечтою отдаленной.
Он наших жизней жертвы не считал,
хоть близок счет уже к ста миллионам.
И хоть надежда силы жить дает,
так жизнь порой темна и бестолкова,
что и над веком нынешним встает
зарей печальной поле Куликово.
И шар земной брататься не спешит,
враждуют меж собой народы, страны.
И так же в реки кровь с полей бежит,
и в зорях пламенеют океаны.
О поле смерти, кровь – до черноты,
по всей земле не спать тебе в покое –
Бородино, иль Куликово ты,
иль Косово, или еще какое!