На заброшенном кладбище старом,
перепаханном гулкой войной,
где мангалы весенним угаром
и весёлые санки зимой,
в окруженье уснувшей сирени
ровно в полночь пора настаёт –
из глубин поднимаются тени
на покойничий всенощный сход.
Отряхнувши жука с циферблата
из кармана реформенных брюк,
вспоминает былое когда-то
плесневелый с жилетом сюртук:
«Я ведь раньше в неделю дохода,
почитай, сто целковых имел!..»
Отзовётся в жабо старомодном
завсегдатай кладбищенских дел:
«Фима Гольдман мне часики правил,
на еврейском давно часовщик,
на Покров захлебнулся в канаве,
жалко, помер – хороший мужик…»
Всё давно проговорено, смотрят:
сквозь потёмки и снежный туман
на ледянке подобранной бодро
рассекает распухший пацан,
в голубую матроску одетый,
детский смех серебрится окрест,
словно крылья, полощется ветром
вдоль спины суетливый надрез.
Вот и Сонюшка, дева печали,
платье белое, впадины глаз –
как сыночка в реке отыскали,
так накинула петельку враз.
Мамка рядом – и горе не горе:
схоронили в оградке одной –
наблюдает с укором во взоре
за скользящим с горы ледяной:
«И за что наказанье такое,
встань со снега, ты слышишь, иль нет?»,
вдруг, смутясь, волосами прикроет
посиневший верёвочный след.
Виновато присел в отдаленье,
на колени достал ранец свой
хмурый Гюнтер – его в наступленьи
неродной заровняло землёй.
Пареньку непотребного вида:
«Воеват отшень плёхо, зэр шлех!»,
тычет в нос: «Майна фрау мит кинда…»,
что ни ночь, фотографии всех.
Скукотища! Изорванный мальчик
тут любому общению рад –
в сорок первом нарядом захвачен,
не донёс он картоху в отряд,
на допросе молчал, в дыме чёрном
продолжали гореть поезда,
слиплась чёлка, на лбу непокорном
запеклась, как награда, звезда…
День развеет людские поверья,
ожидая неведомый срок,
воротятся жильцы в подземелья,
засыпая лицом на восток,
«баю-баю» уложат ребёнка,
воцарится привычный покой –
заметает могилы позёмка,
словно не было жизни другой…
***