Я хотел говорить о приливах и Бирмингеме, и что в доме напротив не гаснут цветные окна, каждый пятый безумец в чём-то бесспорный гений, а я сам не люблю небоскрёбы, пуэр и польский. Я хотел говорить про джаз и про плотность меди, и что всё настоящее – на чёрно-белой плёнке, про доктрину Хальштейна и про восточный ветер, и что каждый из нас оставался в душе ребёнком. Я всегда замерзал, когда наступал декабрь, проникая в маршрутки, комнаты, кружки с кофе. Я хотел говорить о том, что планеты мало, чтобы справиться с мелкой жизненной катастрофой.
Через вечность, а может, просто спустя полвека не останется льда на поверхности Антарктиды.
Я хотел говорить, что каждая птица в клетке заслужила возможность снова увидеть небо. Что я сам не люблю небоскрёбы, пуэр и снег. Я люблю эдельвейсы, артхаус, журавлей и груши. Я смотрел на тебя, и время, замедлив бег, оставалось на пальцах мягкой декабрьской стужей. Я смотрел на тебя и хотел говорить о нас, и тонул в тебе снова, и мир становился тише. И хотел говорить про длительность лунных фаз, и что дождь рассыпает искры весны по крышам.
Волны всё приближались – меня обнимал их шум,
как вода растворяет в соли пустой причал.
Я смотрел на тебя и снова в тебе тонул.
Я смотрел на тебя и снова молчал,
молчал.