Когда в глазах прикормленной дворняги
Смешались возмущение и страх,
Пёс попросил у Господа отваги -
Его вели на худшую из плах.
Он не скулил, не выл, не упирался.
Спокойно шёл на поводке за той,
В чьи руки так доверчиво бросался,
За той, чьи руки пахли теплотой.
Как он любил безумно эти руки!
Они спасли его однажды той весной,
Когда он под забором выл со скуки,
Отчаянный, побитый и больной.
Зачем он не подох, зачем цеплялся
За жизнь, в которой всё ужасно зря?
О, лучше б под забором он остался,
Чем так - сама, как шавку, из ружья...
Он нёс дурной диагноз в пенной пасти,
Оскалившись, косился на зевак.
А та, в чьей доброй был он власти,
Смотрела с грустью на других собак.
Жить рядом с псом теперь небезопасно.
Ах, если б можно с ним поговорить
И объяснить, что жил он не напрасно...
Но разве можно зверю объяснить?
Всё против шерсти - руки, ветер, мысли.
Всё невпопад и тянет поводок.
В последний раз так тянет! Он причислен
К пропавшим без вести, к почившим между строк.
Родные руки, знающие верность
Надёжных лап, шершавость языка,
Своим судом уводят в неизвестность
Одним нажатием холодного курка...
Осечка!.. Может быть, ещё не поздно?..
Хвостом вильнул и замер. Весь в струну.
Сомнений запах уловили ноздри,
Но пена капала из пасти на траву...
Он топнул лапой и раздался выстрел.
Ох, жжёт! Но смерти нет, как нет.
Пёс стонет, стонет жалобно и чисто
О том, как сильно любит белый свет!
Стреляй ещё! Ну что же ты не кончишь?
Застыла в изумленье и ревёт!
Ах, глупая, чего теперь ты хочешь?
Никто его из мёртвых не вернёт.
Но не хватило духу на повторный.
С пробитым брюхом, пёс застыл ничком.
Измученный и замертво покорный,
Он лижет руки пенным языком...
Затихнут стоны, станет жизнь прекрасной,
Исчезнут боль, сомнения и страх,
Но даже псу теперь предельно ясно,
За что пристреливают бешеных собак.
3 мая` 15